Григорий Филановский
ГОВОРЯЩАЯ ДУША
Алик шел по тропинке и ревел. Никто его не видел и не слышал, но он ревел все громче. Вдруг — голос:
— Зачем мальчик так бурно выражает свои чувства?
Незнакомцу было лет… Судя по лысине, он мог быть отцом такого мальчика, как Алик. Но его внимательные карие глаза были непохожи на отцовские. В руках он держал что-то напоминающее одновременно револьвер и мясорубку.
— А чего они… — всхлипнул Алик.
— Не надо слов, — перебил незнакомец, надевая какие-то диковинные очки, сквозь которые глаза казались совсем черными. Проводки тянулись от очков к револьверно-мясорубочному устройству.
— Да, мальчик, обида, горькая обида: так хотелось поиграть в мяч… да, в мяч, верно…
— Как вы угадали? — Алик глядел то на незнакомца, то на снятые очки, подключенные к странному устройству.
— И ты угадал: с помощью этих очков. Все это очень даже просто. Так же, как слетать на Марс. Взять и слетать.
Встречный протянул руку — дескать, ясно, как на ладони. Ух, если б глаза его в этот момент не насмехались…
— А зовут тебя…
— Алик. По-настоящему — Валик, только мне так не нравится.
— Валик… Валентин?.. Отлично! А я — Сергей, продолжение не обязательно…
Сергей внезапно опустился перед мальчиком на колени, так что стала видна вся солнечная лысина и странно грустные глаза, если глядеть на них сверху.
— Будешь, Алик, моим спутником и помощником. А то я нынче как-то совсем одинок. Ну?
— Можно, — согласился Алик.
— Добро. Писать быстро ты еще не умеешь, впрочем, кажется, и медленно тоже. Но зато всей душой откровенно переживать и говорить искренне ты не разучился. Лгать и притворяться тебе пока ни к чему… Ты прекрасно чувствуешь жизнь. Кстати, знаешь, что такое жизнь?
— Знаю.
— Я не сомневался. Главное ты, конечно, знаешь, понимаешь. Всякое живое жадно стремится жить и по-своему радуется полноте жизни, и по-своему страдает от лишений. А уловить это можешь только ты, человек, вооруженный этим… — Сергей бережно надел мальчику очки, закрепил прибор. Мальчик покорно стоял на месте.
— Ну, Валя, вглядись в какую-нибудь жизнь: дуба, лягушки, ежа, слона, инфузории, магнолии. Приступай!..
Алик смотрел перед собой. Понемногу он начал всматриваться и вслушиваться в одну тоненькую травинку, ярко озаренную солнцем. Ему сделалось как-то душновато, томительно, и он непроизвольно протянул:
— Пи-ить…
— Великолепно! Ты ухватил душу травинки! — Глаза Сергея разбрасывали бойкие солнечные искры. — Тебя не удивляет это слово — душа? Душа, бог, возможно, ты и не слышал этих старых слов?..
Алик промолчал. Ему сейчас вовсе не хотелось выяснять, что такое бог. И Сергей не стал вдаваться в подробности. Заметил мельком:
— Большая часть человечества доныне верит в бога. Правда, смешно?
Жаль, что сейчас на месте Алика не находилась большая часть человечества — один вид Сергея убедил бы всех, что и впрямь смешно…
Алик весь нацелился на муравья.
«…Несу, несу, несу, — торжествовала муравьиная душа. — Несу добычу!» — объявлялось собратьям на муравьиной тропке. А дом, муравейник в двух шагах человеческих, в тысяче муравьиных, — далековато, впрочем.
«…Устал малость… Перекусить бы… — это едва-едва, будто скрипочка в шторм. А звучно: — Несу — домой, несу — домой…»
Донес и запропастился в какой-то муравьиной пещерке. Алик чуть тронул палочкой, и тут поднялась муравейная буря:
«Тревога! Эй! Тревога! Что? Где? В бой! На кого? А? Что? Ничего? Ничего страшного. Прошло. Порядок. За работу…»
— Молодчина, Алик, так она и познается — настоящая жизнь…
«…Дети, дети, — кричала перепелка, — за мной, милые. Стоп!»
Подсолнечник исподлобья глядел на Солнце:
«Хватит, довольно мне жарких лучей, голова моя отяжелела, черные семечки вызрели и готовы пасть на землю».
Встрепенулся паук:
«Что там бьется?..»
«Что со мной… Почему не улетаю! Что меня удерживает?»
— Ага, муха, — прокомментировал Сергей, — видит она мир обобщенно, большими грубоватыми кусками, и не замечает таких поразительных, роковых подробностей, как паутинка…
«Рванусь-ка, — продолжала муха, — надо же мне лететь. Ой, кто это мрачный ползет ко мне? Как жутко! Вырваться любой ценой. Нет, я как будто запутываюсь все сильнее…»
— Дядя Сережа, спасем?
— Нельзя вмешиваться. Мы наблюдатели. Факты, только факты, исключительно факты. Иначе…
«Ай! Кольнула иголочка в грудь, и я уже не могу шевельнуть ни одной лапкой: ни задней, ни средней, ни передней. У, как темнеет белый свет…»
Молчал трухлявый пень. Молчал обкатанный в незапамятные времена камень — неужто ему нечего рассказать о себе? Тихие облака лениво плыли в бесконечном синем безмолвии.
«Скорей», — чирикнул воробей.
Молчал журчащий ручеек. Невидимая личинка пискнула:
«Иду на свет…»
И желтый полдень легкой тенью раскачивался по опушке: спать, пить, спать, пить…
Сергей валялся на траве, и облака плыли по его глазам. Алик загляделся на старшего друга, и мальчика охватила истома, ему показалось, что он сто лет не видал кого-то милого, наверное, мамы, и, когда ее увидит, расплачется и станет целовать добрые руки. Но ему еще представилось, что мама уходит от него, и все кругом немило без нее…
У Алика бешено забилось сердце, и он, осознав, что нечаянно воспринял дядю Сережу, поспешил перевестись в другой мир.
«…Уф! какой нектар», — упивалась пчела.
«…Дозревают желуди и в этом году», — вздыхал старый-старый дуб.
«Что за маленький человечек?» — любопытствовала белочка.
«Забрали все мое ясное солнышко!» — всхлипывала березка в елочной тени.
«…Неведомо — опасно», — кружилась стрекоза…
«…Здесь я, — трепетала бабочка, — спешите, милые, далекие рыцари ко мне, здесь я!..»
«…Сплю, — лепетала фиалка, — посплю…»
— Алик!
— Что, дядь Сережа?
— Пора нам, пойдем в институтскую столовую, перекусим.
На людях глаза Сергея стали совсем растерянными. Суетливо он занял столик. Чего-то ждал, беспрерывно поглядывал на вход. И вдруг озарился:
— Валентина! Валя, Валя, сюда…
Снисходительно подплыла, села.
— Так как вам работалось на воздухе, мужчины?
— Неплохо… Благодаря ему… Я сейчас, только возьму… Что тебе, Валюша?
— Тебе должно быть известно, что я люблю.
— Любишь… — Сергей побежал.
— А меня тоже зовут Валентин, — представился мальчик. — И мне очень нравится дядя Сергей.
— Да? — она скривилась и стала смотреть в сторону очереди у раздачи. Он?..
Алик, словно между прочим, нацелил на нее очки, и сходу перенесся в ее забаву. В ее внутреннюю улыбку по поводу того лысого чудака с полной талией, короткими волосатыми руками, крючковатым носом, недоуменными глазами.
«Нельзя вмешиваться… Факты, только факты…» — припомнилось Алику.
Но это же дядя Сережа!..
Тот прибежал с подносом, поставил тарелки на стол, взглянул на Алика и понял. Понял, что мальчик невзначай успел перенестись в чужую, ее, Валину душу. Наклонился, попросил:
— Говори, Валик…
— Сережа, — выдохнул Алик. И прикрыл глаза. Чтобы говорить самому. От себя. Только от себя. — Ты, Сережа, очень добрый и любимый. Мне страшно хочется с тобой дружить…
Прибор с очками валялся рядом на стуле, совсем ненужный в шумливой, многоголосой, переменчивой институтской столовке…
Александр Мирер
ЗНАК РАВЕНСТВА
Василий Васильевич уходил с вечеринки недовольный и много раньше, чем другие гости-сослуживцы. Слишком много там пили, по его мнению, а кассир Государственного банка должен быть воздержанным, как спортсмен. С похмелья и обсчитываются. Весь вечер Василий Васильевич помнил, что завтра в институтах день получки, и незаметно удалился при первой же возможности.
Он повздыхал, стоя на полутемной площадке, и стал спускаться, оглядываясь на блестящие дверные дощечки, — дом был «профессорский», строенный в начале столетия. Слишком высокие потолки, слишком большие комнаты, широкие лестничные марши.
— А не водился бы ты с начальством, Поваров, — бормотал он, выходя на улицу.
Каменные львы по сторонам подъезда таращили на него пустые глаза. У правого была разбита морда.
— Разгильдяи, — сказал Василий Васильевич, имея в виду не только тех, кто испортил скульптуру.
Вечер был разбит, испорчен. Василий Васильевич был неприятно взбудоражен всем этим — потолками, бутылками, орущим магнитофоном, — и разбитая львиная морда оказалась последней каплей. Домосед Василий Поваров внезапно решился пойти в кино на последний вечерний сеанс, чтобы отвлечься.
Он плохо знал этот район и побрел наудачу, высматривая постового милиционера. Как назло, всех постовых будто ветром сдуло. Василий Васильевич начал плутать по старому городу, сворачивал в узкие переулки, неожиданно возникающие между домами, и все более раздражался, не находя выхода на проспект. Фонари мигали высоко над головой, в подворотнях шаркали невидимые подошвы, и белые лица прохожих поворачивались к нему и опять исчезали в темноте. Впервые за много месяцев он был ночью вне дома. Он осторожно оглядывался и убыстрял шаги, проходя мимо темных подворотен и молодых людей, неподвижно стоявших у подъездов, и совсем уже отчаялся, когда увидел, наконец, постового.
Милиционер стоял на мостовой в двух шагах от фонаря. Он держал в руке спичечный коробок и папиросу и смотрел вверх на освещенные окна. Привычно официальный вид милиционера — фуражка, темный галстук и белые погоны вдруг успокоил Поварова. Он понял, что время еще не позднее, и вовсе не ночь глухая, в вечер как вечер.
Василий Васильевич решительно шагнул с тротуара на мостовую.
— Будьте добры сказать, есть ли поблизости кинотеатр?
Милиционер повернул к нему голову. Он не взял под козырек, и это тоже рассердило Василия Васильевича.
— Кинотеатр? — милиционер потряс коробком, зажег спичку и быстро, внимательно посмотрел Поварову в лицо. Спичка погасла. — Нет здесь кинотеатра. — Он затянулся папиросой, держа ее в горсти так, чтобы осветить лицо Василия Васильевича. — Ближайший кинотеатр на проспекте.
Василий Васильевич пожал плечами и двинулся к проспекту. Как только он свернул в очередной переулок, кто-то догнал его и пошел рядом. Поваров с испугом оглянулся.
— Извините, конечно, — вполголоса сказал низкорослый человечек. Он покачивался и беспокойно шуршал подошвами. — Кинозал имеется. Я вижу, милиционер-то нездешний… И провожу, если желаете. По этой стороне, один квартал всего…
— Нет, нет, я сам дойду, большое спасибо, — сказал Василий Васильевич.
Человек отстал, но его шаги шуршали неподалеку, и за перекрестком он снова оказался под рукой.
— Вот, вот он, кинотеатр. Вот дверь, здесь.
Что-то в нем было нарочитое. Вином не пахнет, но говорит, как пьяный.
— Спасибо, я не разберу… Темно совсем.
— Электроэнергию экономят, заходите.
— Спасибо, — сказал Поваров и вошел.
Видимо, сеанс уже начался. В кассовом вестибюле светил пыльный желтый плафон. Кассирша пересчитывала деньги за окошечком.
— Один билет, — сказал Василий Васильевич. — Не слишком далеко и в середине, если можно.
— Зал пустой. Выдумали кино в такой глуши, — сказала кассирша. — Сборов нет, сиди здесь до полуночи. Какой вам ряд?
Опять что-то ненастоящее мелькнуло в ее голосе и в звоне монет на столе.
— Десятый-двенадцатый, — нерешительно сказал Поваров. — Какой фильм у вас идет?
— Не слышу. Говорите в окошко.
Василий Васильевич нагнулся, посмотрел через окошко на кассиршу. У нее были круглые руки, блестящие от загара; волосы глянцево отливали под яркой лампой. Она перестала считать деньги, подняла глаза и вдруг охнула.
— Я сейчас. — Она быстро повернулась, приоткрыла дверь и поговорила с кем-то, встряхивая головой и указывая назад, на Василия Васильевича. Он с удивлением следил за этими странными действиями. Он уже не ощущал тревоги или недовольства и даже напротив — ему было приятно смотреть на спину кассирши, округлую и тонкую, и на черные волосы, затянутые в гладкий пучок.
Нелюдим и домосед был Василий Васильевич. Вечерний поход в кино представлялся ему приключением каким-то, авантюрой, и потому его не удивляло, что авантюрное настроение как бы передавалось окружающим, что усталая красавица-кассирша была встревожена его появлением. Женщины любят пьяных и одиноких — эта старая ложь сейчас не казалась Поварову пошлой. В ней было утешение.
Кассирша обернулась, покивала Василию Васильевичу и исчезла. Скрипнула дверь, каблучки простучали по кафелю, она уже стояла рядом с ним в вестибюле.
— Вы уходите? — он спрашивал с надеждой и некоторым испугом.
— Я провожу вас в зал.
— А билет?
— Вам билета не нужно. Пойдемте.
Рядом кто-то хихикнул. Позеров повернулся. Совсем близко к нему стояла еще одна женщина — пожилая, в шляпке — и хихикала, прикрывая рот ладонью.
— В чем дело?
— Вот шутник! — хихикала шляпка.
— Что здесь происходит?! — вскрикнул Василий Васильевич.
— Идемте, — решительно сказала кассирша.
Настолько рискованным и неприличным показалось ему положение, что он попятился к выходу и растерянно спросил:
— Куда вы меня приглашаете?
— Конечно, в зал. Сеанс уже начался.
— Я не хочу, — отказывался Василий Васильевич.
Шляпка задыхалась от смеха.
— Идемте, идемте, — сказала кассирша. — Не надо скромничать, — она взяла его за руку и потянула за собой. — Идемте, ничего…
— Почему без билета, почему — ничего?
— Конечно, ничего. — Они уже вошли в зал.
— Вот. Здесь будет удобно, — сказала кассирша. Она разжала пальцы, легко толкнула его в плечо и исчезла.
— Сумасшедшая компания, — сказал Поваров.
Аппарат стрекотал, как цикада, белый экран неясно освещал ложу. Справа и слева блестели спинки пустых стульев. Василий Васильевич сидел, как в густом тумане, приходил в себя и посматривал на дверь — ему все еще хотелось уйти. В ложе тонко пахло духами. Он понюхал свою руку — те же самые духи. Потом все-таки пригляделся к экрану.
Широкое белое полотно было исчерчено неровными строчками.
Формула, понял Василий Васильевич. Вот оно что, это формула.
Он внезапно успокоился, хотя формула была совершенно ему неясна, и сосредоточенно потер подбородок мизинцем. Длинные крючки интегралов, жирная прописная сигма… Каждый знак а отдельности был понятен, но все вместе выглядело сущей абракадаброй, и старая, забытая тоска уколола его. Как в те времена, когда он влюбился, бросил учебу и был счастлив, но все равно тосковал.
— …Неизбежное разложение при переходе, — сказали за экраном.
— Правильно, — ответил низкий, ровный голос. «Удивительно знакомый голос», — подумал Василий Васильевич. Он все смотрел на формулу — как будто в ней была разгадка этих странностей.
Луч прожектора мигнул, стало темно. На экране — комната. Просторный кабинет, книжные полки по трем стенам, переносная лестница. На большом столе горит неяркая лампа, и людей почти не видно. Они прячутся в тени глубоких кресел и ждут чего-то, опустив седые головы. Неподвижные, туманные, как на любительской фотографии. Стучат часы, и в светлом круге на столе — рукопись, надкусанное яблоко и стопочка чистой бумаги.
— Все равно, — говорит тот же знакомый голос. — Дело надо закончить. Переход человек — человек…