Никколо лежал с полузакрытыми глазами, губы у него пересохли и потрескались. Каждый вдох давался с трудом.
Я молился, чтобы мы успели со своей помощью.
Стражники встали у стены за креслом, в котором я сидел, играя на лютне. Все остальные столпились у постели.
Синьор Антонио окинул меня долгим взглядом, а затем посмотрел на Виталя. Что до Лодовико, тот все это время заливался слезами, очень убедительно, как и прежде.
— Проснись, сынок, — позвал синьор Антонио. — Проснись, выслушай правду из уст своего брата. Боюсь, молчать больше нельзя, и, лишь высказав все вслух, мы сумеем избегнуть несчастья.
— В чем дело, отец? — спросил больной. Он казался еще слабее, чем раньше, хотя икра стояла нетронутая там, где ее поставили.
— Говори, — велел синьор Антонио Лодовико.
Молодой человек замялся, утер слезы шелковым носовым платком, а затем произнес:
— У меня нет иного выбора, я должен рассказать, что Витяль, наш доверенный друг, наш названый брат, наш компаньон, на самом деле околдовал моего брата! Никколо резко сел, выказав такую силу, какой я до сих пор не наблюдал в нем.
— Как ты смеешь говорить такое? Ты же знаешь, что мой друг не способен на подобную низость. Как околдовал и чего ради?
Лодовико снова зарыдал и, раскинув руки, развернулся к отцу.
— Это мне неведомо, сынок, — проговорил Антонио, — но Виталь горячо заверял меня, что станет присматривать за домом, где живет сейчас. За домом, в котором я поселил его, пока ты болен, за домом, что я предназначил в дар тебе и твоей невесте. Виталь призвал злобного духа, который исполняет его поручения, и посредством этого злобного духа он довел тебя до тяжелой болезни, чтобы ты умер, а дом достался ему одному. Об этом он молился своему Богу. Он молился об этом, а Лодовико случайно подслушал его молитвы.
— Это ложь! Я не молился ни о чем подобном, — возмутился Виталь. — Я живу в доме по вашей просьбе, по вашей же просьбе привожу в порядок старинную библиотеку, разбираю древние манускрипты на иврите, оставшиеся от того старика, который жил в доме раньше. Но я никогда не молился злому духу, не просил его ни о какой помощи, и мне и в голову не пришло бы причинить подобное зло моему лучшему другу.
Виталь с недоверием глядел на Антонио.
— Как вы можете обвинять меня в подобном преступлении? Неужели вы думаете, что в надежде заполучить палаццо, который я мог бы купить за свои деньги, я вдруг пожертвовал бы жизнью самого близкого друга? Синьор, вы просто убиваете меня!
Синьор Антонио внимательно выслушал его, как будто бы еще не приняв ничьей стороны.
— Но разве в этом доме нет синагоги? — вопросил один из священников, тот, что выше ростом и, судя по виду, старше.
У него были темные волосы с проседью и острые черты лица. Но в выражении лица не наблюдалось жестокости. — Разве там, в Ковчеге, не обнаружились свитки с вашей Торой?
— Все это там есть, это правда, — подтвердил Виталь. — И все это уже было там, когда я переехал. И всем известно, что вещи остались от иудея, который жил в доме раньше. Двадцать лет эти свитки пролежали под слоем пыли.
При этих словах синьор Антонио как будто пришел в сильное волнение. Однако ничего не сказал.
— И ты никогда не использовал найденные манускрипты, чтобы творить злые молитвы? — спросил второй священник, более робкий с виду, зато теперь дрожавший от плохо скрываемого возбуждения.
— Я могу признаться перед всеми, что не использовал свитков в своих молитвах, — проговорил Виталь. — Если говорить откровенно, то я скорее гуманист, поэт и врач, чем правоверный иудей. Простите меня, но я не молился над свитками. Я хожу в синагогу с друзьями на субботнюю молитву, вы знаете моих друзей, они известны всем, это уважаемые в городе люди.
— Ага, — произнес старший священник. — Значит, ты утверждаешь, что не произносил священных и благочестивых молитв над этими странными книгами, и нам следует считать их сакральными книгами иудеев, а вовсе не непонятными, нечестивыми свитками с заклинаниями и тайными знаниями?
— Ты отрицаешь, что совершал подобные преступления? — спросил второй священник.
— Почему вы меня обвиняете? — воскликнул Виталь. — Синьор Антонио, я люблю вас. Я люблю Никколо. Я люблю его будущую жену как родную сестру. Вы еще со времен Падуи стали для меня настоящей семьей.
Синьор Антонио был заметно тронут, однако держался невозмутимо, как будто выдвинутые обвинения требовали от него твердости духа.
— Виталь, отвечай мне правду, — велел он. — Ты околдовал моего сына? Ты произносил над ним непонятные заклинания? Приносил ли ты клятвы врагу рода человеческого, предлагая ему смерть христианина с какой-то темной целью?
— Никогда, ни разу в жизни я не обращался к врагу ни с единым словом! — ответил Виталь.
— Тогда почему мой сын так ужасно болен? Почему он угасает день ото дня? Почему он так терзается и почему демон в эту самую минуту беснуется в твоем доме, как будто с нетерпением ожидая, когда ты исполнишь его мрачное поручение?
— Лодовико, это ты сделал? — спросил Виталь. — Ты убедил в подобных глупостях всех, кто пришел сейчас сюда?
— Позвольте мне сказать, — вмешался я. — Я для вас человек чужой, однако мне не чужды причины, вызвавшие хворь вашего сына.
— Но кто ты такой, чтобы мы выслушивали твое мнение? — спросил пожилой священник.
— Я путешествую по миру, изучаю естественные науки, растения и редкие цветы, даже яды, чтобы находить от них противоядие.
— Замолчи! — выкрикнул Лодовико. — Как ты смеешь вмешиваться в семейные дела! Отец, прикажи музыканту уйти. Он же просто прислужник Виталя.
— Не совсем так, синьор Антонио, — возразил Виталь. — Этот человек многому меня научил. — Он обернулся ко мне, и я прочел написанный на его лице страх и неприкрытое сомнение, что все, рассказанное мною, может оказаться неправдой, ведь теперь исход дела зависит только оттого, насколько верны мои слова.
— Синьор, — обратился я к отцу семейства. — Вот перед вами стоит черная икра.
— Из папского дворца! — вставил Лодовико. И разразился потоком слов, пытаясь заглушить меня. Но я не сдавался.
— Вы видите перед собой икру! — повысил я голос. — Она черная, соленая на вкус. Вы и сами прекрасно знаете, какая она. Так вот, уверяю вас, если вы съедите четыре, возможно, пять ложечек, то уже скоро побледнеете и покроетесь липким потом, как и ваш сын. Более того, человек преклонных годов, как вы, может даже сразу умереть от такого количества.
Оба священника уставились на небольшой серебряный поднос с блюдцем икры, и оба инстинктивно отодвинулись подальше.
— Синьор, — продолжал я. — В вашей оранжерее, позади большого двора, имеется растение, известное в Бразилии под именем Багровая Смерть. И я утверждаю, что одного черного семечка этого растения довольно, чтобы довести человека до серьезной болезни. А постоянное употребление этих семян, размолотых и подмешанных в соленую пищу, наверняка приведет человека к гибели.
— Я тебе не верю! — прошептал старик. — Кто пошел бы на такое преступление?
— Ты лжешь! — выкрикнул Лодовико. — Изобретаешь нелепую ложь, чтобы защитить своего покровителя, и кто знает, в каких грехах замешаны вы оба!
— Тогда отведай икры, — предложил я. — Только съешь не одну маленькую ложечку, какой пытался накормить брата, а съешь все. И мы увидим, как правда выйдет наружу. Но если и этого недостаточно, я могу отвести вас вниз и показать растение, доказав его смертоносную силу. Найдите какое-нибудь бродячее животное с римских улиц и скормите ему семена растения, и вы увидите, как несчастное создание задрожит и немедленно скончается у вас на глазах.
Лодовико выхватил из рукава кинжал.
Священники тут же принялись кричать, чтобы он успокоился, держал себя в руках, не валял дурака.
— Неужели ты собираешься есть икру кинжалом? — удивился я. — Возьми серебряную ложечку. Так будет удобнее.
— Все сказанное этим человеком — ложь! — закричал Лодовико. — Кто из живущих под этой крышей сделал бы такое с моим братом? Кто посмел бы? А эта икра с кухни самого святейшества папы. Это просто омерзительная ложь!
Наступила тишина, как будто кто-то внезапно прозвонил в колокол.
Синьор Антонио внимательно разглядывал своего незаконнорожденного сына, который по-прежнему стоял передо мной, сжимая кинжал. Я почти не смотрел на него, застыв в прежней позе с лютней за плечом. Что же касается Виталя, молодой доктор побледнел, его била дрожь, он был готов разразиться слезами.
— Зачем ты это сделал? — спросил синьор Антонио негромко, его вопрос явно адресовался Лодовико.
— Я ничего не делал! Нет у нас такого растения!
— Неправда, такое растение есть, — возразил старик. — И это ты принес его в дом. Я помню. Его пурпурные цветки невозможно забыть, увидев однажды.
— Это подарок кого-то из наших бразильских друзей, — произнес Лодовико. Он казался уязвленным в самое сердце и опечаленным. — Прекрасное цветущее деревце для сада с прекрасными цветками. Я ни от кого не прятал растение. И мне ничего не известно о его силе. Да и кому известно? — Он поглядел на меня. — Вот ты знаешь! — бросил он мне. — И твой друг-иудей, Виталь, главный в вашем заговоре, знает. Вы же оба поклоняетесь сатане! Наверное, сам сатана рассказал вам, на что способно это растение? Если моя икра и опасна, то только из-за того яда, который вы добавили в нее. — Он снова зарыдал в три ручья, что так хорошо ему удавалось. — Как это мерзко, сделать такое с моим братом!
Синьор Антонио покачал головой. Он не сводил глаз с Лодовико.
— Нет, — проговорил он шепотом. — Никто из них не делал ничего подобного. Это ты принес дерево. И ты принес в дом икру.
— Отец, они чернокнижники, эти люди. Они злодеи!
— Они ли? — переспросил синьор Антонио. — И кто же из наших бразильских друзей прислал нам в дар такое необычное растение? Сдается мне, что ты сам купил его уже в Риме, принес в дом и поставил рядом со своим письменным столом, за которым сочиняешь и делаешь переводы.
— Да нет же, это подарок! Я только не помню, когда он прибыл.
— Зато помню я. И было это совсем недавно, именно в то самое время, когда ты, сын мой Лодовико, горячо проникся идеей, будто бы черная икра восстановит угасающие силы брата.
Все это время Никколо с тревогой наблюдал за происходящим. Он смотрел влево, на отца, вправо, на брата, на священников, когда они вставляли свои вопросы. Пока говорил я, он не сводил с меня пронзительного, полного ужаса взгляда.
И теперь он подался вперед и взял в дрожащую руку блюдечко с икрой.
— Не надо, не трогай! — воскликнул я. — Не подноси близко к лицу. От нее щиплет глаза. Ты же помнишь?
— Я тоже помню, — сказал синьор Антонио.
Один из священников протянул руку к блюдцу, но Никколо уже поставил его на парчовое покрывало на кровати и теперь глядел на икру так, словно это было живое существо, словно перед ним играло пламя свечи.
Он взял в руку серебряную ложечку.
Отец неожиданно выхватил у него ложку, опрокинув блюдце, икра вывалилась на покрывало, оставив на ткани черное пятно.
Лодовико, не сумев совладать с собой, отпрянул от постели, когда икра рассыпалась. Он инстинктивно отскочил назад. И только тогда понял, что наделал. Он взглянул на отца.
В руке юноша по-прежнему сжимал кинжал.
— Ты думаешь, это я виноват? — с нажимом спросил он у отца. — Уверяю тебя, в икре нет никакого яда. А это просто пятно, которое запросто отстирают прачки. Но никакого яда нет!
— Идемте со мной в оранжерею, — предложил я. — Я покажу вам дерево. Найдите животное, какое не жалко. Я покажу вам, на что способен этот яд. Я покажу, как сильно пачкаются смертоносные семена и как легко спрятать их в черной икре.
Вдруг Лодовико кинулся на меня с кинжалом. Я умел защищаться: ударив его по кисти ребром ладони, я выбил кинжал, и тогда Лодовико голыми руками вцепился мне в горло. Я выбросил вверх руки и резко развел в стороны, вынуждая противника разжать пальцы этим внезапным и сильным движением.
Он отшатнулся назад, смущенный моими простыми приемами. Хотя в наше время, когда боевым искусствам учат даже детей, они никого бы не удивили. Мне стало стыдно за свое горячее желание подраться с Лодовико.
Один из стражников взялся за кинжал.
Лодовико стоял, дрожа всем телом, затем, преисполненный отчаяния, он провел пальцами по пятну на покрывале, собрал несколько икринок и положил в рот.
— Вот, смотрите, говорю вам, меня оклеветали! Меня оговорили злобные иудеи, они желают моей гибели по одной-единственной причине: мне известно об их преступлении, о том, что они сделали с Никколо.
Лодовико облизнул губы. Он проглотил крохотную порцию икры, поэтому ему не составило труда скрыть действие яда.
Снова наступила гробовая тишина. И эту тишину внезапно нарушил Никколо.
— Брат, — прошептал он. — Все это случилось из-за Летиции?
— Ложь! — громко запротестовал Лодовико. — Как ты мог такое подумать?
— Если бы я только знал, — проговорил Никколо. — Ведь кто она для меня? Всего лишь одна из множества красивых девушек, на которых можно жениться. Если бы я только знал…
Синьор Антонио смотрел на Лодовико горящими глазами.
— Из-за Летиции? — шепотом переспросил он.
— Уверяю тебя, иудеи околдовали его. Говорю же, это они подложили отраву в икру, я ни в чем не виноват! — Лодовико рыдал, он был вне себя от злости, он что-то шептал и бормотал себе под нос и наконец проговорил: — Это он, Виталь, принес в дом растение. Теперь я вспомнил. Иначе откуда ему и его приятелю узнать о силе яда? Говорю тебе, вот он, этот Тоби, сам во всем признался.
Старик лишь скорбно покачал головой.
— Идемте, — произнес синьор Антонио. Он жестом велел вооруженным стражникам взять Лодовико под руки. Затем старик взглянул на меня. — Проводи нас в оранжерею и покажи источник яда.
8
Лицо молодого человека подергивалось от злости. Та же самая артистичность, какая недавно помогала Лодовико с такой легкостью изображать скорбь, теперь обратила его лицо в маску гнева. Он отпихнул от себя вооруженных стражей и шел сам, высоко подняв голову, пока мы спускались во двор и входили, все, кроме, разумеется, Никколо, в оранжерею.
Дерево в кадке стояло на прежнем месте, и я показал мелкие черные семена, уже успевшие упасть на землю. Показал наполовину увядшие цветки, в которых зрел яд.
Кого-то из слуг послали найти бродячую собаку, и скоро на широкой лестнице раздался цокот когтей обреченного животного.
Виталь с ужасом смотрел на багровые цветки. Синьор Антонио удостоил их лишь беглого взгляда, а оба священника холодно взирали на нас с Виталем, как будто это все-таки мы были виноваты в произошедшем.
Пожилая служанка, испуганная и недоумевающая, поставила глиняную миску перед несчастным, умирающим с голоду псом и пошла за водой.
Я снова натянул перчатки, которые снял, собираясь играть на лютне, и с помощью кинжала Лодовико собрал семена в кучку, затем огляделся по сторонам, ища, чем бы их измельчить. В моем распоряжении имелась только рукоять кинжала.
И я воспользовался ею, чтобы растереть семена в порошок, добрую щепотку которого бросил в миску с водой. Добавил еще щепоть и еще.
Животное с жадностью вылакало воду, облизало миску, после чего немедленно забилось в судорогах. Собака завалилась набок, затем перевернулась на спину и задрожала в агонии. Спустя миг она начала коченеть, а глаза остекленело уставились в пустоту.
Все наблюдали за этой сценой с ужасом и омерзением, все, включая меня.
Зато Лодовико пришел в ярость, он окинул пронзительным взглядом священников, отца, затем собаку.
— Клянусь, я ни в чем не виноват! — объявил он. — Вот иудеи знают о яде. Иудеи и принесли его сюда. Да это же сам Виталь, этот жид, притащил растение в дом…
— Ты опровергаешь собственные слова, — произнес Антонио. — Ты лжешь. Ты запинаешься. Ты, словно трус, умоляешь поверить тебе!
— Говорю же, я не причастен к этому преступлению! — в отчаянии выкрикнул Лодовико. — Иудеи околдовали меня, как околдовали моего брата. Если это сделал я, то сделал во сне, и я ничего об этом не помню. Это во сне я ходил и исполнял все, что они мне приказывали. Что ты знаешь об этих иудеях? Ты рассуждаешь об их священных книгах, но что тебе известно об этих книгах? Разве не их черные книги толкнули меня на преступление? Разве не ярость того демона, который прямо сейчас беснуется в проклятом доме?