Лежа на этой необыкновенной зеленой постели, мальчик срывал длинные, как шамберьер, стручки и обвивал ими свои руки и ноги, так что вскоре он стал походить на зеленого старикашку лесовика, В другое время такого старикашку лесовика наверняка схватил бы милиционер. Доставив лесовика в отделение, он стал бы дожидаться его папы и мамы, потому что милиция любит получать штрафы не почтовыми переводами, а прямо из рук нарушителей или их опекунов, если по возрасту закон еще не разрешает нарушителю платить штраф самостоятельно. Впрочем, об этом можно бы и не говорить, потому что все ведь знают, что платить штраф - это большое и почетное право, которое предоставляется только совершеннолетним и полноправным гражданам.
Но властелинов не останавливают. Даже милиционеры, даже сами участковые милиционеры на это не решаются! Но в нынешний раз у них была уважительная причина: они, как вы помните, исчезли вместе со всеми горожанами неизвестно куда. Да и то хорошо, что со всеми, потому что там уж наверняка никто не посмеет безнаказанно обрывать листья, оголяя, с одной стороны, деревья, а с другой - замусоривая тротуары.
Побаловавшись на зеленой постели, мальчик принялся протыкать листья шпагой, которую он изготовил из очень длинной и очень прямой ветки. Прежде чем он нашел эту ветку, подходящую, по его мнению, для шпаги, он сломал девяносто девять других веток, которые показались ему непригодными. А потом, когда ему и это надоело, он побежал прямиком через клумбы, где росли цветы, названия которых вы нашли в справочнике декоративного цветоводства.
Нет, нет, я нисколько не хочу убеждать вас, что это был злой, гадкий мальчик. Ведь он был властелином, этот мальчик, а властелин потому и властелин, что удовлетворяет всякое свое желание. А уж если при этом надобно растоптать тысячу или даже десять тысяч роз, то это говорит лишь о том, что розы были недостаточно предусмотрительны и очень легкомысленно отнеслись к такому вопросу, как выбор жилища.
Чтобы окончательно рассеять ваши несправедливые подозрения, я сообщу вам, что мальчик просто-напросто мчался кратчайшей дорогой к машинам, у которых была стоянка на противоположной стороне площади Астронавтов. А теперь посудите сами, был ли резон огибать всю площадь только для того, чтобы спасти какую-то тысячу или десять тысяч роз!
Первые три машины мальчик миновал, потому что все они были черного цвета и очень самоуверенны: красный свет им был нипочем, через лужи они проезжали на самой большой скорости, забрызгивая пешеходов, а окна у них были то же, что зеркальные очки: глаза, спрятанные за ними, видели все, но сами оставались невидимыми.
В четвертой, пятой и шестой машинах мальчику не понравились баранки - серая, салатная и бледно-желтая. И только седьмая оказалась именно той, о которой он всегда мечтал, вся она была красная-красная, того удивительно красного цвета, в который окрашены одни только пожарные машины.
Дверцы ее, как и у всех других машин, были раскрыты настежь. Но едва мальчик уселся поудобней, все четыре дверцы мгновенно захлопнулись. Это было так неожиданно, что мальчик деже испугался. Но чуть у него мелькнула мысль о бегстве, все четыре дверцы распахнулись и оставались в таком положении, пока мальчик не сказал себе: "Петька испугался бы, если бы с ним так, а я - нет". Петька - это тот самый лоботряс иэ соседнего дома, который всегда поколачивал его просто потому, что не знал другого способа прогнать скуку.
Мальчик еще не выбрал маршрута - он только представил себе те улицы и площади, где ему хотелось повывать, а машина уже неслась по Косвенной и Параболической, Раскидайловской и Инерционной к Цветному буяыару, потому что прежде всего он вспомнил о нем.
По Цветному бульвару машина спустилааь на Приморскую улицу. Приморская - самая длинная улица в городе, ее пересекают двенадцать бульваров, и те, что видели ее вверху, в иллюминатор самолета, обявательнв сравнивают ее в сороконожкой.
На Дынном бульваре - он находился прямо против Арбузной гавани - машина замедлила ход! Мальчику показалось, что неплохо бы пройтись по гавани. Но тут же он вспомнил Хлебную гавань, гавань Каванлыкской розы, гавань Алмазных песков и бухту Золотой полумесяц, и машина помчалась со скоростью вдесятеро больше прежней, чтобы поспеть за желаниями мальчика, которые были так же стремительны, как его мысли.
Через полчаса машина уже едва держалась на своих четырех колесах, так беспорядочны были желания мальчика, который совсем не хотел считаться с правилами уличного движения и требовал проеэда именно там, где висел не один, а сразу три знака, запрещающих проезд всем видам транспорта. "Это удивительно, - думала про себя машина, - ведь только что он пренебрег этими черными нахалками, которые считают, что законы не для них. А теперь... ax, - машина едва сдержала вибрацию, которая у машин то же, что нервный озноб у человека, - не надо об этом думать; ведь все равно сказать ему об этом я не решусь".
Объезжая в третий раз город, мальчик уже не испытывал никакого восторга. Напротив, все улицы показались ему похожими друг на друга, как близнецы, хотя в действительности не было и двух улиц, которые бы не отличались своими домами, своими тротуарами, мостовыми и деревьями: ведь это был очень старый город. Строители этого города были очень странные люди, и каждый из них больше всего на свете боялся походить на своего соседа. И эта боязнь их была так велика, что каждый оставлял на стене построенного им дома свое имя: проектировал архитектор Бим-Бом, строил инженер Бом-Бим.
Мысли мальчика ползли теперь едва-едва, а желания его были так вялы, что машина от этакой черепашьей езды, с ее бестолковыми остановками и нелепым движением вспять устала еще больше, чем от прежней сумятицы.
Наконец на одной окраинной улице, у самого обрыва, машина остановилась вовсе, потому что у мальчика не было уже ни мыслей, ни желаний.
И вдруг, в то самое мгновение, когда сон должен был сделать еще одно крохотное усилие, чтобы целиком завладеть мальчиком, от кончика его ногтей до кончика волос, мальчик вдруг увидел обрыв и глубоко, судорожно вздохнул. И машина тотчас с бешеной скоростью помчалась вдоль обрыва, потому что таково было желание мальчика, а глубокий, судорожный вздох был его вестовым.
Два часа двадцать минут и двадцать девять с половиной секунд носилась машина по большому внешнему кольцу города, которое с трех сторон - запада, севера и востока - проходило вдоль обрыва. Двадцать девять раз машина повисала двумя колесами над пропастью, потому что со скоростью обязательно растет и центробежная сила. Двадцать девять раз оба они мальчик и машина - были на краю гибели, но чем неистовее была езда, тем неистовее были желания мальчика. Ах! - кричал он, - ну быстрее, ну еще быстрее, ну еще, еще быстрее!
А потом, через два часа двадцать девять минут и двадцать девять с половиной секунд, мальчик вдруг почувствовал усталость, хотя за все время он не истратил и одной дины. А сила в одну дину, как вы знаете, настолько мала, что ускорить движение шарика весом в один грамм она может только на один сантиметр в секунду.
Конечно, окажись в этот момент рядом человек бывалый и умудренный, он растолковал бы мальчику, как трудно иной раз отличить усталость от скуки. Но рядом никого не было и быть не могло, потому что настоящим властелинам нет нужды узнавать чье-то мнение и слушать чьи-то советы.
Усталость, как известно, сама проходит, а скуку надо прогнать. Но чтобы прогнать, надо хотеть, а чтобы хотеть, надо иметь силы. Но ведь сил-то как раз у мальчика и не было. И я думаю, ему пришлось бы совсем худо, если бы не машина, мгновенно замечавшая самое крохотное, даже во сто раз меньше нейтрино, который в миллион раз меньше атома, изменение его мысли.
Давно уже остался в стороне обрыв, давно уже осталось в стороне большое внешнее кольцо города, и теперь они медленно, толчками, как стрелки электрических часоп, продвигались по безлюдным улицам. По-прежнему были раскрыты настежь все двери - магазинов, кино, парикмахерских, кафе и мастерских. Но когда мысль с трудом перемещаегся на расстояние во сто раз меньше нейтрино, очень нелегко вспомнить, что же скрывается там, за этими раскрытыми настежь дверьми.
И только у огромных, как триумфальная арка, дверей универсагьного магазина "Детский мир" мальчик почувствовал внезапное волнение: в самом большом, самом светлом зале магазина, на самом большом столе, на зеленых, как трава, шпалах ослепительно сверкала никелем электрическая железная дорога. На никелированных рельсах этой дороги стояли Электровозы, тепловозы и один старый паровозик с трубой, которая прежде принадлежала, наверное, фабрике, так она была велика, эта труба. У железной дороги день-деньской толпились люди, потому что всегда находился всезнайка, который решительно уверял, что через десять минут железную дорогу включат. Это сказал лично директор, объяснял всезнайка, хотя никто ие домогался никаких объяснений.
А вечером, за десять минут до восьми часов, в этот самый большой, самый светлый зал приходил с красной табличкой "Закрыто" под мышкой лично сам директор и лично сам объявляя, что дорога не действует, а исправить ее нельзя, потому что она - заморская, импортная, старший же механик города, который один только и может ее наладить, сейчас эанят на другом объекте. И опять всезнайка, хотя никто его не спрашивал, рассказывал, что главный механик города занят на ремонте главного городского меридиана. А меридиан лопнул еще в четверг, после дождичка, когда смотритель - хранитель главного меридиана получил очень ответственное и очень срочное задание - ждать у моря погоды.
Но теперь, ликовал мальчик, она будет только моей, эта дорога. Выйдя из машины, он краешком глаза заметил, что предметы по-прежнему лишены тени, как будто полдень застрял на месте. Странно, подумал краешком мозга мальчик, краешком потому, что вся остальная его часть была занята мыслью о железной дороге. Взбегая по гранитным ступенькам магазина, мальчик краешком уха уловил необыкновенную тишину, как будто весь город стал безголосым. Странно, подумал мальчик тем же краешком мозга, потому что вся остальная часть его по-прежнему была занята мыслью о железной дороге.
Нетерпение мальчика было так велико, что едва он оказался в вестибюле, из которого открывался проход прямо к железной дороге, даже тот мискроскопичеекий краешек мозга, что улавливал прежде непонятно долгий полдень и необыкновенную тишину, тоже был захвачен железной дорогой. И мальчик помчался с такой огромной сверхскоростью, что воздушная волна, которая, как вы знаете, обязательно возникает при сверхскоростях, подняла стол вместе со шпалеми, рельсами, электровозами, тепловозами и паровозиком с его фабричной трубой и пронесла их через все двенадцать залов магазина и стеклянную стену.
Эта стеклянная стена выходила на бульвар Целакантус, посреди которого в гигантском аквариуме плавали целаканты, вернувшиеся на землю спустя шесть миллионов лет.
Мальчик был в отчаянии, но отчаяние его длилось недолго: подле аквариума стол с железной дорогой, целый и невредимый, опустился на землю. И - о чудо! - едва он встал на землю, железная дорога, которая была неподвижна с того самого четверга, после дождичка, ожила: сверкнули искры над электровозами, вздрогнули тепловозы и повалил пар из огромной, как фабричная, трубы паровоза.
Мальчик остолбенел от изумления, потому что таково свойство чуда - наводить на человека столбняк.
Но чуда-то, если хорошенько подумать, и не было; просто мальчику очень-очень сильно захотелось, чтобы железная дорога ожила. И дорога ожила. А ведь все говорили, что это под силу только главному городскому механику с его большим умением. Но, как видите, большое хотение оказалось так же могущественно, как большое умение.
Электровозы, тепловозы и паровозик набирали все большую скорость, и порою казалось, что они непременно столкнутся. Но семафоры работали таи четко, а стрелки переключались в таком идеальном согласим с ними, что мысль о неизбежной аварии, в с нею и страх через три минуты бесследно улетучились, уступив место восторгу. Настоящему восторгу без тревоги и опасений.
"Ах, - восклицал мальчик, - ведь это я оживил дорогу. Слышите, это я оживил ee!" Но, конечно, никто ничего не слышал, потому что город был безлюден. Да и сам мальчик ничего не слышал, потому что все предметы и даже воздух утратили свои голоса. Это и не удивительно, если вспомнить, как давно они ими не пользовались. А властелину голос и вовсе ни к чему, ибо нет властелина, кроме властелина, и угадывать его желания - цель всего сущего.