— Вы… — прохрипел Мэлор. — Вы…
— Молчите… — выдохнул Ринальдо. — Хватит…
— Кто нас сделал такими?! — закричал Мэлор.
— Во всяком случае, не я. И уж не этим вопросом мне надо заниматься сейчас, и прекратим это! Я умру сейчас…
— Но должен же быть какой-то выход! Ведь… ведь нельзя же, чтобы вы были правы!
Ринальдо судорожно отпихнул бокал, и тот поехал по зеркальной поверхности стола, со стеклянным шуршанием скользя донцем. Ринальдо надорванно, едва переводя дыхание, засмеялся, страшно дергая посиневшими щеками.
— Ох, хватит… — взмолился он.
— Мне плевать, — яростно ответил Мэлор. — Должен быть выход!
— Нет… его. Головы поумней на… нашего думали, раскладывали так и сяк. На Трансмеркурии сидят астрономы, проводившие нейтриноскопию… следят. Неделю назад пришло очередное уточнение, оно дало нам еще неделю, зна… значит, еще полтора миллиона человек. Вот так. По крохам, по крохам…
— Какая это гадость!.. — Что?
Мэлор помотал головой, как от боли.
— Я никогда в жизни не лгал…
— Милый мальчик… — проговорил Ринальдо. — Да разве это от хорошей жизни? Ваше счастье, что у вас все шло так чисто и гладко, и обстоятельства не вынуждали… Вы не любите смотреть старые фильмы? Еще до стерео, черно-белые… нет? Я люблю. Был такой фильм — теперь его мало кто помнит — великолепная трилогия о революционере Максиме, снятая в Советской России в первые десятилетия ее существования… Там был момент, который в детстве просто убивал меня: охранка арестовала подпольный комитет партии, и остались на свободе лишь несколько второстепенных функционеров. Их лидер, Максим, диктует экстренную листовку, в которой утверждает, что информация об аресте — лишь подлые слухи, распространяемые врагами революции, и порукой тому — данная листовка: комитет действует, партия жива… Я, помню, даже плакал. Большевик, человек кристальной честности, безупречной чести, герой, мой герой, Мэлор, — лжет тем, кто так верит ему, верит, как в мессию… Прошли годы, прежде чем я понял: чтобы доверяли в главном, приходится иногда солгать во второстепенном. Комитет не арестован — это ложь. Партия жива — и это правда. Мэлор молчал.
— Все висит на волоске. Миллионы лет развития жизни, тысячи лет развития цивилизации. Все, абсолютно все жертвы, все страдания миллиардов беззвестных и известных героев могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.
— Я понимаю, — сказал Мэлор безжизненно. — Но я не могу согласиться с вами.
— Это вам только кажется сгоряча, — мягко произнес Ринальдо.
— Вы вольны выбирать свою линию поведения. Я волен выбирать свою. Я верю в людей. Не в человечество, а в отдельных людей. Я буду действовать так, как считаю нужным. Вы не смеете мне мешать.
— Это не совсем так, — ответил Ринальдо. Мэлор пожевал губу.
— Я не могу здесь больше быть, — проговорил он угрюмо и опустил взгляд.
— Охотно верю, — улыбнулся Ринальдо. — Я уже пять с лишним лет не могу здесь больше быть.
Мэлор изумленно воззрился на него. Ринальдо неподвижно смотрел на свой бокал, в морщинках возле глаз председателя дотлевала улыбка.
— Я к вам еще приду, — сказал Мэлор после паузы.
— Я буду рад увидеть вас снова, — ответил Ринальдо.
Когда портьера перестала колыхаться, Ринальдо приподнялся было к бару, но тут же вновь опустился в кресло. Этот мальчик здорово меня укатал, подумал он с симпатией и почувствовал, что опять улыбается. Это — наше будущее. И почему это будущее всегда под угрозой ареста? Даже у таких просвещенных монархов, как я… Ринальдо скорчился в кресле, зябко подобрал ноги под себя, неловко укрылся пледом. Ах, как всё глупо… На Терру, на Терру его скорее, пусть работает там…
— Чжу-эр! — слабо позвал Ринальдо. Секретарь беззвучно возник на пороге.
— Мальчик, что вышел. Не спускать глаз. Пусть гуляет, слушает, смотрит, но никаких контактов с другими людьми. Ясно?
— Такточно. Разрешите ид…
— Стоп-стоп-стоп. Чтобы ни один волос с его головы. Понятно? — Так точно. Разрешите ид…
— Да, голубчик, ступайте. И, пожалуйста, дайте мне соку. Чашек пару.
…На Земле шел дождь. Плотная дрожащая завеса звонко шумела, окатывая мир душистыми теплыми потоками, застилая горизонт, топя в мглистом тумане громаду Совета. Деревья нахохлились, мягко дрожа потемневшими листьями. За воротник текло, волосы прямыми космами свешивались на лоб. Мэлор был один. Он брел медленно, зачерпывая узорчатыми туфлями прозрачную воду из пузырящихся луж, соскребая каблуками прильнувшие к дороге пожелтелые палые листья. Вокруг было сладостно пустынно — уютный, мирный дождь, светлый и чистый, как в детстве; размытые контуры напоенных водой деревьев, и позади — туманная, утопающая в замутненном небе громадина, отблескивающая рядами окон.
Солнца не было видно.
Солнце…
Вот, оказывается, как… Вот что происходит… Вот каков мир вокруг… Как же я ничего, ну ничегошеньки не знал и не понимал…
Как дико…
Как скучно…
Как ничего нельзя сделать… Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой при большом скоплении народа, прямо в зале заседаний Совета, — ничего, ровным счетом ничего не изменится, только перестанешь быть… а в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны призрачного огня…
Как противно, гнусно всё. Что же это они сделали?
Это не они. Мы сделали, а они только пытаются поправить, как могут и умеют. А как они могут? Едва-едва…
Ну ведь не может же этого быть, чтобы весь мир, весь мир… все миры этого солнца, и Ганимед тоже… где ласонька моя ждет и волнуется, и не знает, что думать…
А ведь до них уже дошли известия об измене отдельных товарищей. Значит, их тоже должны изолировать, они ведь тоже догадываются… Что там может еще произойти?! Бекки…
О чем я думаю? Как я могу думать о Бекки, о ком-то конкретно вообще, когда весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми еще встретился бы, и с которыми не встретился бы никогда… И дом, где я родился. И церквушка, потешная, как курица, притулившаяся на углу… и всё, абсолютно всё… и Институт, где я учился, и Крым, где отдыхал в то лето и так скоропостижно влюбился в эту… как ее, длинноногую… и сама эта длинноногая… Витражи в столовой, где мы клюкнули шампанского и танцевали до упаду…
Не остановить…
Солнце… Эдакая зверюга, затопит все, до Плутона, за Плутон, ничего не спасти…
Какой же дурак придумал просвечивать Солнце нейтринным пучком? Бедь говорили же ему, наверняка говорили, не может быть, чтобы не нашлось ни одного древнего, чахлого старичка-архивариуса, который все гипотезы помнил наизусть… А откуда старичок знал, что собираются просвечивать? Я же вот не знал, хотя никаких секретов не устраивали, просто не отвлекали внимания тех, кто занят другим делом… Правильно делали, у всех своя работа…
Что же теперь?
Ой, как жить-то не хочется!!!
Ой, какая тоска, хоть вой, хоть ложись на землю, на пластик этот, и лежи, пускай дождик тебя пощелкивает… пей из луж…
Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к воде, вскипающей пузырями, как хрустальными бубенчиками, — к хорошей, знать, погоде. Как бишь… К вёдру. Подул на воду. Полупогруженный, желтовато-бурый лист поплыл по течению, медленно удаляясь от Мэлорова рта. Мэлор вгляделся в свое отражение, ежесекундно разламывающееся от ударов капель. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.
Впереди, в сверкающей, шуршащей пелене уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров. Потоки воды разбивались об их жесткие прозрачные крыши и водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтобы никто не тревожил, и плакать от бессилия, в тысячу раз более горького и безнадежного, чем когда этот дуболом выкручивал руки…
Даже Бекки не надо, пусть будет подальше от этой норы. Это нора слез… отчаяния, тупого, серого, рвущего грудь слепым животным желанием что-то разбить, что-то сломать, кого-то умолять, чтоб не случилось то, что должно случиться… Или хотя бы чтоб не случилось то, что уже случилось. Чтобы не он, не Мэлор вывел этот треклятый закон дисперсии. Чтоб не его вызвали в Совет и не ему рассказал Ринальдо весь этот ужас… Треклятый закон дисперсии… трансформации…
… - Проходите. Товарищ председатель комиссии ждет вас.
Мэлор вошел в уже ставший знакомым кабинет. Что-то изменилось… Исчез оплавленный шрам со стены.
Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с места, где его оставил Мэлор более трех суток назад. Он казался посвежевшим, глаза задорно поблескивали, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы. Мэлор сел.
— Добрый день, — сказал Ринальдо и улыбнулся. — Чем порадуете?
Мэлор дрожал, и это было видно; скрытое возбуждение трепало его, заставило раскраснеться обычно бледное лицо. Он даже говорил как-то по-другому — звонко, напористо, уверенно, будто он был тут хозяин.
— День действительно добрый, и я вас действительно порадую, — сказал он, еще пытаясь удержаться в руках, но отчаялся и вскочил. — Я нашел способ! Способ, как стабилизировать Солнце.
Мягкая улыбка Ринальдо медленно преобразилась — в чужую, всем ртом, злую. Ослепительную улыбку политика.
— Вы так считаете? — проговорил он спокойно. — И в чем же он состоит?
— Я понимаю, вы не верите… — поспешно заговорил Мэлор. — Это просто песий бред, но страшное везение. Вы сказали, что ваши физики перебрали все варианты. Что мы не умеем управлять процессами, происходящими в недрах звезд. Это не так. Три года назад уже, после работ Стюарта по нейтрино, ваши гелиологи могли бы… Впрочем, эти работы были совершенно не в их компетенции. Одним словом, я, с моей техникой… ну, в эн раз увеличенной, конечно… берусь погасить процессы, идущие в Солнце. Суть проста. Мои генераторы связи как побочный продукт дают мощный фон в качестве обломков нейтрино. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было диким, но теперь я их получаю, совершенно ни для чего, на аппарате, не имеющим ничего общего с астрономией. Я буду ломать нейтрино галактического фона, и, прежде чем они вновь станут дееспособными, они успеют миновать Солнце. Солнце лишится этой подкормки. Вот у меня расчеты в кармане, я готов отдать их на перепроверку.
Лицо Ринальдо посинело, он дернул тонкими, птичьими пальчиками воротник рубашки и, хрипя, откинулся на спинку кресла. Мэлор обалдело смотрел на корчащегося в агонии председателя, а потом рванулся в приемную:
— Врача!
Но вслед ему раздался слабый, задыхающийся голос Ринальдо:
— Нет… Уже всё. Мэл, идите сюда…
Мэлор осторожно, на цыпочках подошел. Лицо Ринальдо по-прежнему оставалось синим, но глаза смотрели осмысленно. Грудь его бурно, с каким-то утробным всхрипыванием вздымалась.
— Кто может подтвердить ваши расчеты?
— Любой из нашего института, — осторожно заверил Мэлор. — Любой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение уже есть — взрывы кораблей. Всё железно, товарищ председатель!!!
— Хорошо, — медленно произнес Ринальдо. — Это очень хорошо…
Он еще не знал, что предпринять. Слишком всё было неожиданно. Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась и божилась, что сделать ничего нельзя. Это было шесть лет назад. И год назад она точно так же клялась и божилась, а в это время уже существовали работы этого Стюарта, и если бы Стюарт или любой из других нейтринщиков знали об угрозе… Проклятая наука. Не стоит на месте. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Можно всё спасти. Всё было зря.
Наверно, это так. Конечно, этот мальчик прав, он специалист. Боже мой, значит, ничего не надо было делать. Просто сообщить вовремя по всем научным инстанциям… Господи, да всего-то надо было — сообщить! Почему этого не сделали? Кто тогда был председатель Совета? Кто формировал комиссию? Шуман? В ссылку. На Меркурий, в энергобазы… Всё зря!!!
Тысячи, сотни тысяч жизней…
Да, но это не всё. Ринальдо с на мгновение вновь проснувшейся старческой лаской посмотрел на стоящего посреди кабинета Мэлора. Мальчик. Ты еще не знаешь всего. Не знаешь, что строившиеся в спешке колоссальные заводы горючего для кораблей уже отравили Антарктиду отходами. Пингвинов больше нет, нет больше лучезарных льдов, и океан вокруг превратился в тяжело колеблющуюся пустыню… Течения разносят отраву, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли — мы уже убили Землю сами, впопыхах, и через три-четыре года здесь невозможно станет жить, и остановить распространение яда можно, разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, и который, скорее всего, отравит океан верней первоначального яда. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит…
Да что же это за издевательство?
Ты ошибся, мальчик! Ну скажи, ты пошутил!
Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв, мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха…
Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить твои генераторы, которые утихомирят взбунтовавшееся светило? Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невинных, обманули всё человечество — все по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, но мог и спасти, и спас бы, если б мы сказали вовремя? По халатности сгубили свой мир? По недосмотру?
По неграмотности?
Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов. унизительные медицинские освидетельствования, ложь, псевдострельбы, доисторические массовые аресты…
Выйти и сказать: мы уж приставились было бросить гореть две трети человечества, но недоразумение разъяснилось.
Да кто нас станет слушать потом? Кто поверит вообще хоть одному слову стоящего на трибуне? И это в момент, когда потребуется срочно спасать эту распроклятую планету от отравы, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух, еще кое-как удерживаемый в ограниченном обьеме выбивающимися из сил синоптиками, вреден и приводит к смерти через десять-двенадцать дней? Кто станет слушать нас потом? Это общество, пусть не слишком четко, но всё же функционирующее сейчас, пусть трунящее над вождями, но всё же повинующееся им, превратится в хаос, из которого его не вывести! Превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям, вместо того чтобы строить вокруг Солнца барьер из поганых генераторов, которые все спасли бы, если б их придумали вовремя, если бы этот мальчик узнал об угрозе взрыва тремя годами раньше, или этот проклятый Совет… или еще кто-нибудь, о ком я даже не слыхал и никогда не услышу, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого что никогда не знаешь наперед, что кому нужно оказаться, чтобы через десять, через двадцать лет это дало отдачу, и поэтому надо говорить или всё всем или ничего никому, и выбираешь второе, как всегда, ибо это проще, надежнее, привычнее… ибо исходишь, как всегда, из худшего…
Что же делать?
Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была абсолютно, звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть — была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или-или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то сторонний выход, отлично зная, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, уже сделан.
Что же. От удачи вождей пользу получает все человечество. За неудачу вождей все человечество платит.
Главное — сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — пятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно.
Но еще несколько секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим, что мышцы отказывались повиноваться сознанию.