Хоть об стенку головой бейся, хоть прыгай из окошка… Нет сил.
А у кого они есть? Адмирал вон пьет, ему можно, у него есть старик Ринальдо, который всю жизнь работал на него — в школе, когда знойный мальчик удирал на свидания или дрался с другими знойными мальчиками; в Школе астронавигации, когда знаменитый покоритель сердец убегал на свидания или до одури тренировался на тренажере. Ведь физические нагрузки — это для мужчин… У него есть на кого положиться. И старый друг, настоящий, а не рабовладелец от дружбы, Валя Акимушкин, тоже смотрит выжидательно и с какой-то потусторонней надеждой, будто можно сейчас встать и сказать: «Нет, в радио вкралась ошибка, корабли целы, я знаю». И они поверят, вот что самое страшное. Поверят сущей чепухе, оттого что правда настолько дика и жестока, что нет никакой возможности у человеческого сознания признать ее как правду. Ну а мне-то на кого взирать с надеждой? От кого ждать спасительной лжи? Чтобы вздохнуть потом спокойно и сказать: «Фу ты, а уж испугался… наконец-то всё разьяснилось, этот кошмарный сон таки оказался сном». Ринальдо изо всех своих слабых сил стиснул голову ладонями, но это не помогло. Мыслей не было. Выхода не было. Спасения не было, всё катилось в тартарары, и никому он, так привыкший помогать, помочь не мог на сей раз, оттого что он не бог, он всего лишь правитель этого человечества, а силы и возможности человечества конечны. Исчезающе, пренебрежительно малы по сравнению с той задачей, что бросила ему природа, с той неведомой, непостижимой силой, с которой оно так неожиданно столкнулось.
— Что говорят в Совете? — спросил Акимушкин. Ринальдо отнял ладони от висков и сложил на коленях.
— Совет не знает. — нехотя произнес он. видя, что гигантский Чанаргван, высящийся у бара темной махиной, не собирается отвечать.
— Как не знает? — глаза Акимушкина широко распахнулись. Чанаргван не отвечал, темнел, как скала в ночном тумане.
— Мы не отчитывались перед Советом, — процедил Ринальдо. — Для Совета эвакуация происходит успешно, по плану.
— Диктатура, — с неудовольствием произнес Акимушкин, по-детски округляя губы. Слово не увязывалось с миром, в котором он жил вот уже сорок лет. — Диктатура… — повторил он изумленно и всё еще не веря.
— Да!! — вдруг взорвался вулкан у стены. — Да!! — изо рта председателя брызгала слюна. Ринальдо чуть сморщился. Наверное, на корабле, среди затянутых в ладную черную форму офицеров и матросов, Чанаргван не был идиотом, но оказавшись во главе человечества и пытаясь управлять им, как экипажем корабля, он сломался. — Да!!! Диктатура! Автократия, хунта, фашизм! Тоталитаризм, черт бы вас всех побрал! Мне плевать на те ярлыки, что навесят на нас слюнтяи, которых мы спасем! Мы должны делать дело, поняли вы, там? За эвакуацию отвечаю я, и я буду бить мордой об стол каждого, кто начнет ударяться в лирику вместо того, чтобы думать, думать, думать!!! — он ошалело замолотил себя кулачищами по бескрайнему смуглому лбу, в кабинете раздался смутный гул. — Думать!!!
— Покажи нам пример, — попросил Ринальдо тихо.
— Я уже все придумал! — орал Чанаргван. — Планета работает на меня, а не на Совет! И она будет подчиняться мне, а не Совету, потому что сейчас не до Совета, у нас нет времени объяснять этим слюнтяям и болтунам, зачем мы убили сто тысяч народу и почему мы будем убивать их и дальше!! Поняли, вы? Понял ты, Ринальдо, старый черт? Мы столкнулись с невероятным стечением обстоятельств, или с диверсией, или со стихийным бедствием — мне плевать! У меня нет времени выяснять это! Я, я, вот этими руками, — он затряс в воздухе лапами, сумрак кабинета кроваво проколола вспышка рубина на перстне, — буду гнать и гнать в стихийное бедствие корабль за кораблем, пока хоть десять из тысячи, хоть пять, хоть два не прорвутся к Терре! Корабль за кораблем, поняли?! Корабль за кораблем!!
— Да вы с ума сошли… — потрясенно выдохнул Акимушкин. — Там же люди…
— Люди ждут от нас спасения культуры, а не индивидуумов!! — орал Чанаргван. — Я сына своего не пожалел! Корабль за кораблем!!
Напрасно он это сказал. Ринальдо вновь почувствовал, как воздух комнаты вдруг куда-то пропал и остался твердый вакуум. Ринальдо несколько раз заглотнул ртом — наверное, с хрипом и мокрым взвизгом в горле, но сам он, конечно, не слышал ничего. Потом отпустило, и Ринальдо сразу вспомнил, еще не начал видеть даже, что Земля стала ему совсем чужой. Потому что Дахр не улетел, а погиб.
— Все-таки позвать врача? — спросил Акимушкин испуганно.
— Ну, такты одобряешь мой план?! — спросил Чанаргван яростно.
Ринальдо провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой и заискрилась в холодном свете настольной лампы.
— Я не слышал никакого плана, — сказал он спокойно и тихо. — Я слышал параноидальный бред в его худшей модификации — модификации вождя. Если ты попробуешь бросить хоть еще один корабль на гибель, я выступлю перед всей планетой.
— Да врешь ты… — пренебрежительно шевельнул рукой Чанаргван.
— А вот посмотришь, — сказал Ринальдо.
Конечно, вру, подумал он. Никогда не решусь, не поставлю на карту всё. Потому что рассказать теперь, когда мы уже сгубили два корабля, и после первого не сообщили, и без выяснения обстоятельств отправили второй… Кто станет слушать о том, что это дьявольская случайность, к которой не имеет пока доступа теория гиперсветовых перемещений? Что мы не можем ждать?
— Сейчас почти час ночи, — сказал Ринальдо. — Немедленно поднять капитана сегодняшнего лайнера, пусть немедленно вылетит на корабль. Туда. Пусть сейчас же, покуда никого нет, прокатает двигатели и запалы на всех режимах. Несколько раз пусть совершит переход.
— И что потом? — спросил Чанаргван тихо.
— Про потом будем говорить потом, — отрезал Ринальдо, и такая сталь вдруг засверкала в его голосе, что Чанаргван ничего не ответил, а Акимушкин вскочил и опрометью бросился из кабинета — выполнять приказ.
Все-таки опять я, подумал Ринальдо. Но Чанаргван, не Валя, никто другой. К такому ли я готовился тогда… когда решал за Чанаргвана задачи по гравитации?.. Когда ползал по кустам и орал: «Пу! Пу!», целясь пальчиком в синие трусы, мелькающие из-за листьев?., когда мечтал стать космонавтом, молился на фотографии Гагарина, Стаффорда и других…
Оставалось ждать. Три часа, чтобы капитан добрался до лайнера, пара часов на испытания, и еще — пока дойдет сигнал. О взрыве.
Ринальдо не сомневался что сигнал будет — о взрыве. И поступит он не из рубки лайнера, а с патрульной беспилотной ракеты, висящей в ста километрах от старт-зоны… Ринальдо оглядел чашки, но во всех было пусто, только на донышках желтели крупные янтарные капли.
— Что, налить тебе, что ли? — спросил Чанаргван. Голос его чуть осип от крика.
— Налей, — попросил Ринальдо. Чанаргван налил.
Ринальдо стал пить. Он не думал больше ни о чем. Он снова ждал, и секунды текли. Он ждал, хотя знал, что взрыв будет, и тогда станет окончательно жутко и беспросветно, ведь невозможно бороться с потусторонними силами, решившими вконец извести человечество… Когда проводили последний техосмотр? Позавчера.
Всё было в отличном состоянии, как и должно было быть, аварии по вине техники просто невозможны. Но тогда по чьей вине? Диверсия? Слово-то какое замшелое — диверсия… Средневековье.
Взрыв произойдет. Но пока нет рапорта о нем — можно постараться вообразить, что всё вдруг кончилось, что это и впрямь лишь роковое стечение обстоятельств, та вероятность, по которой обезьяна, усевшись за пишущую машинку, может с ходу написать «Войну и мир»… И действительно станет можно вздохнуть, расправить плечи и сказать: «Ф-фу, а я уж испугался…»
— Зачем ты послал Дахра? — тихо спросил Чанаргван.
Ринальдо знал, что этот вопрос будет. Но он не знал, как отвечать на него.
— Зачем ты отпустил его? Ты же чуял, старик, что и второй корабль рванет…
Нет, Ринальдо этого не чуял. Еще вчера трагедия была случайностью, а спасение и счастливый конец — закономерностью, подготовленной всем течением событий, годами напряженного труда, энергией и хитроумием. Награда полагалась по заслугам всему человечеству — ну, хотя бы той части, что ее получит. Первый взрыв был досадной случайностью, болезненной, но не способной остановить эвакуации… И вот за один вечер всё стало наоборот — случайность закономерностью, а закономерность — случайностью, той самой, обезьяньей…
— Я не предполагал, что станет так… Ты ведь и сам не предполагал, что взрыв повторится.
— Так то я…
— Этот взорвется, как ты думаешь? — детски спросил Ринальдо.
— Конечно.
— И что тогда?
— Откуда я знаю… Откуда я-то знаю?!
И я не знаю, подумал Ринальдо. Все равно как пытаться, заплыв к форштевню, остановить ладонями океанский корабль. А собственно, чем мы занимаемся здесь? Комиссия по останавливанию океанского корабля ладонями…
— Пей, чего сидишь?
— Лопну, — усмехнулся Ринальдо половиной лица.
— А клянчил…
Они ждали. Час, другой, третий… Они пили. Они молчали, задыхаясь в запортьеренной духоте кабинета. И когда за окном начало светлеть и солнце, источник жизни, подобралось к горизонту, готовясь вынырнуть из-под него, им принесли ответ. Он был послан из рубки лайнера. Он гласил: «Все системы работают нормально. Проведено восемнадцать переходов на девяти режимах. Готов к старту. Капитан Намье. 04.27 по бортовому (среднеземному) времени».
И, наверно, с полчаса они вчитывались в этот ответ и не могли поверить. А потом Ринальдо уткнулся в стол лицом и стал плакать. А Чанаргван, заплетаясь ногами, побрел к бару.
Каждое утро Мэлор просыпался теперь со странным, полузабытым смущением детского счастья, словно в давние дни рождения, когда обнаруживал по утрам невесть откуда взявшиеся у изголовья давно желанные мальчишечьи драгоценности. Не открывая глаз, он предвкушал то новое, что вдруг, волшебно войдет в его жизнь и сделает ее еще богаче и радостней… Так и теперь. Еще в наполненной несуразностями полудреме проклевывалось восторженно ожидание и уверенность в том, что отныне существование имеет какой-то высший смысл и что день начнется с великолепного, долгожданного подарка, с упоительного ощущения новой собственности и с благодарности тем, чьи заботы дали Мэлору этот праздник. Тело томительно млело, мозг медленно выпеленывался из наполненного радугой сна…
Бекки спала, повернувшись к Мэлору лицом, легко касаясь теплым подбородком его плеча. Чуть шелестело ее дыхание, и Мэлор сковался и замер, боясь. Он не смел даже взглянуть, не открывал глаз — а вдруг разбудит. Все три недели он просыпался так и боялся взглянуть, ждал, когда чуть меняющийся ритм дыхания возвестит, что Бекки просыпается сама и что можно смотреть — как сонная детскость, туманящая черты ее лица, тает, отступает и наконец прорывается вспышкой первого взгляда… И он вслушивался, всеми нервами, всей кровью уходил в ощущение терпкой нежности, текшей из прильнувшей к нему сказки, хрупкой, мерцающей сказки щеки и колена.
Потом он вновь задремал, потому что совсем, по совести сказать, не выспался, а потом проснулся, услышав осторожный шепот:
— Бом… а Бом…
Он открыл глаза, и она, увидев, что он проснулся, громко заявила:
— А ну, поднимайся! Морду бить буду!.. Мэлор сладко потянулся и сказал барственно:
— Подайте, голубушка, завтрак мне в постель.
— Чего? — возмутилась Бекки.
— Я так утомлен…
— Нетушки, нетушки! Давай поднимайся, тоже мне, граф Вронский… Что, опять всю ночь не спал?
— Ну, в общем… — ответил Мэлор. — Ты не слышала разве, как я лег?
— Не-а. Знаешь же, как я дрыхну… Проснулась один раз, около трех — ты еще сидел…
— Может быть, — Мэлор балансировал на одной ноге, всверливая другую ногу в брючину, — не помню…
— Над чем теперь-то маешься, горемычный?
— Да над тем же… Новый детектор пытаюсь рассчитать. Понимаешь, ласонька, совсем в ином спектре. Где-то, может быть, даже к нейтрино ближе… — он протрусил в ванную, открыл кран и стал увлеченно швырять воду себе в лицо.
— Что за песий бред… — Бекки заглянула в ванную, да так и прислонилась к косяку, глядя Мэлору в голую согнутую спину. Мэлор фыркал, как тюлень, и пускал фонтаны мокрых брызг, они веером рассыпались по всему объему, и если прищуриться, то можно было принять их за некий ореол. Мэлор всегда неаккуратно умывался.
— Ну вот, бред… Моей же ругачкой меня… Мы не то детектируем, понимаешь, не то ловим! — Он качнулся к полотенцу, успев уронить с носа несколько капель, запихал в него лицо и стал ожесточенно вытираться.
— Понимаю… Синий ты стал весь, под глазами мешки трясутся…
— Что ты понимаешь в колбасных обрезках… — Мэлор вылез из полотенца — влажный, всклокоченный, действительно с мешками, но не синий, а умильно розовый. — Я мешочник… Знаешь, кто такие есть мешочники?
— Слышала… какой-то был старый фильм… Володя заходил, просил тебя позвонить, когда проснешься.
— Ой, чего ж ты… А генераторы уже врубили?
— Да, конечно, как всегда. С девяти утра до девяти вечера…
— Зря энергию тратят, псы… Теперь я точно знаю, что зря…
Володя не дождался звонка. Он опять пришел сам, когда Мэлор торопливо допивал остывший кофе, а Бекки сидела напротив и смотрела на мужа, подперев подбородок кулачком.
— Однако, бояре, спать вы горазды, — прогудел Володя.
— А-а! М-м! — ответил Мэлор с набитым ртом и едва не подавился.
— Не торопись, боярин, жуй радостно! — замахал руками Володя. — Я ждать-пождать привыкши… а всё ж, однако, заскучал вельми. Люди бают, взорвал ты в воздух всю энту ихную науку?
Бекки при его словах покраснела и отвернулась.
— Она наболтала? — спросил Мэлор, поспешно доматывая. Володя кивнул.
— И-эх! — сказал Мэлор в сердцах и придвинул к себе здоровенную кипу исписанных листов. Володя качнул головой.
— Боярыня-ласонька, я мнением своим полагаю, спятит он у тя вскорости… Посматривай.
— Я посматриваю, — ответила Бекки.
— Так вот, раз уж сам спрашиваешь… Вот глянь. Как я догадался, что декварковые полосы спадаются именно в квадратичный спектр, — я и сам не помню, но потом вышло, что ряд мультипликативных воздействий уходит в нейтринную область, ей-богу! Да что я тебе буду — ты сам смотри, — он стал махать листами перед Володиным взором. Тут Володя поймал Мэлорову руку и, остановив ее, стал смотреть сам, что-то присвистывая едва слышно. На третьем листе он перестал свистеть. Брови его поползли куда-то вверх, затем еще вверх, чуть ли не к макушке, а губы принялись сосредоточенно шевелиться. Мэлор ёрзал, то и дело порывался что-то сказать, показать, ткнуть пальцем, но Бекки его незаметно придерживала, и он лишь увлеченно дышал раскрытым ртом и изощренно выгибал шею, чтобы посмотреть, до чего уже дочитал Володя.
— Это у тебя откуда? — спросил Володя сипловато.
— Ну, как… — ответил Мэлор. — Восьмимерные информативные оболочки…
— Да с какой же стати! — заорал Володя.
— Ты дальше читай, там я, кажется, про это… а, нет, оно ж просто напрашивается, нет разве?..
Володя дочитал до конца и некоторое время молчал. Зачем-то похлопал себя по карманам куртки, бессмысленно озирая при этом стены.
— Тебе бы раньше жениться, дураку… — пробормотал он потом. — А то сколько времени ходил вокруг да около…
— Так? — изнывал Мэлор. — Ну ведь так, скажи?!
— Боярыня, чем ты кормила его последнее время? — спросил Володя, повернувшись к Бекки всем корпусом. От потрясения он даже стал говорить по-человечески, не калеча речь на квазиславянский манер.
— Собой! — заорал Мэлор, и Бекки мгновенно покраснела. — Ее порывы благотворны! — Мэлор сиял, глаза его искрились, словно шампанское. — Что, уел я тебя?
— Мало что уел… — пробормотал Володя и опять зачем-то похлопал себя по карманам. — Ч-черт, впервые за пять лет курить захотел.
— И посему предлагается вот такая схема детектора! — затрубил Мэлор. Схватил чистый лист бумаги и карандаш, стал ожесточенно, кроша грифель, чиркать вдоль и поперек. — Здесь мы отсеем фон… раскваркуем, разделим право- и левоспиральные…
— Знаешь, что у тебя получилось? — засмеялся Володя, вглядываясь в чертеж. — Нейтринный запал для гиперсветового двигателя, только навыворот.
Мэлор перестал чертить, рука его остановила свой орлиный лёт и медленно опала.
— Врешь, — потрясенно сказал он.