* * *
Когда китайских солдат вытеснили наконец из Шанхая, тысячи горожан бросились вон из города, похожего на ночной кошмар, с его разрушенными зданиями, с обнажившимися ячейками выпотрошенных квартир. В обломках камней можно было найти рваный календарь с обведенной в кружок датой, обугленную фотографию молодой женщины, предсмертную записку самоубийцы и тут же – лотерейный билет.
По какой-то жестокой насмешке судьбы Набережная – этот памятник иностранному империализму – почти не пострадала. Выбитые окна ее домов взирали на опустошенный город, который британские тай-пэни сначала создали, затем высосали из него все соки и наконец бросили.
Николай затерялся в толпе китайских ребятишек в синих комбинезонах, которые стояли вдоль улицы в ожидании первого парада японских оккупационных сил. Фотографы армейских газет раздавали детям кусочки липких леденцов и маленькие флажки с изображением восходящего солнца – "хиномару", которыми те должны были размахивать, в то время как передвижные кинокамеры нацеливали свои объективы, чтобы запечатлеть их стихийный энтузиазм. Назначенный специально для этой цели молодой офицер руководил всем действом, внося во всеобщую неразбериху дополнительный беспорядок своими лающими, отрывистыми указаниями на исковерканном китайском языке. Не зная, что делать с белоголовым и зеленоглазым уличным мальчишкой, офицер-распорядитель в конце концов приказал Николаю убраться подальше, в задние ряды.
Николай никогда раньше не видел таких солдат; грубые и энергичные, они тем не менее не могли бы служить образцом на учебном плацу. Им было далеко до англичан или немцев, с механической точностью отбивавших шаг; они шагали сплошными, но неровными рядами, отрывисто, как-то судорожно вздергивая ноги, маршируя за своими молодыми офицерами, усатыми, необычайно серьезными с до смешного длинными саблями на боку.
Несмотря на то, что лишь немногие дома в жилых районах города уцелели, Александра Ивановна все же была неприятно удивлена и раздосадована, увидев, как штабная машина с маленькими, развевающимися на ветру флажками подъехала прямо к дверям ее особняка и младший офицер японской армии на резком, с металлическим акцентом, французском языке объявил, что генерал Кисикава Такаси, губернатор Шанхая, остановится в ее доме. Однако в ней как в женщине тут же заговорил сильно развитый инстинкт самосохранения, и она подумала, что, возможно, для нее будет не так уж и плохо поддерживать дружеские отношения с генералом, особенно в такое время, когда большинство вещей, необходимых для того, чтобы сделать жизнь спокойной и приятной, стало так трудно достать. Она ни на секунду не сомневалась в том, что генерал, само собой разумеется, пополнит список ее поклонников.
Но Александра Ивановна ошиблась. Генерал, несмотря на всю свою занятость, выбрал время, чтобы объяснить ей на французском языке, грамматически безупречно, но с чудовищным акцентом, что он весьма сожалеет о неудобствах, которые война, с ее нуждами, внесла в ее существование. Однако он совершенно ясно дал ей понять, что в этом доме гостья она, а не он. В своих отношениях с ней генерал всегда был исключительно вежлив и корректен, однако не собирался тратить время на ухаживанья. Сначала Александра Ивановна пришла в замешательство, затем ощутила некоторую досаду и наконец почувствовала себя заинтригованной вежливым безразличием этого человека; ни один нормальный мужчина никогда еще так не реагировал на ее присутствие. Он же, со своей стороны, находил ее интересной, но абсолютно ему не нужной. И на него не производила никакого впечатления ее родословная, которая заставляла даже женщин из самого высшего общества Шанхая хоть и неохотно, но почтительно вставать в ее присутствии. Для него, взиравшего с высоты своего тысячелетнего рода самураев, вереница ее знатных предков была не более чем чередою варварских вождей, сменявших друг друга в течение каких-то двух-трех столетий.
Тем не менее, соблюдая приличия, генерал устраивал еженедельные ужины на западный манер, во время которых он, ведя непринужденные беседы с графиней, многое узнал и о ней самой, и о ее сдержанном, замкнутом сыне; однако его собеседники почти ничего не узнали о нем.
Кисикава Такаси было под шестьдесят – он считался довольно молодым генералом, по японским понятиям. Он был вдовец, а его единственная дочь жила в Токио. В груди генерала билось сердце истинного патриота Японии – в том смысле, что он горячо любил все естественное, природное, с чем связывалось для него понятие о родине, – ее озера и горы, ее живописные долины, тающие в легкой дымке, – и при этом он никогда не полагал, что служба в армии и военная карьера помогут ему наиболее полно выразить себя. В юности он мечтал стать писателем, хотя в душе всегда понимал, что семейные традиции рано или поздно все равно приведут его в ряды войск микадо. Гордость, самоуважение и чувство долга сделали из него трудолюбивого и добросовестного командира, большую часть своей жизни он провел на военной службе и умом привык считать ее своим призванием. Умом, но не сердцем; его время было отдано работе, но не его душа.
В результате напряженного и упорного труда, нередко задерживавшего генерала в его управлении на Набережной с раннего утра до поздней ночи, город начал возрождаться. Были налажены различные общественные службы, отремонтированы фабрики, и китайские ремесленники стали потихоньку наводнять город. Улицы его постепенно делались все более шумными и оживленными, иногда на них даже стал слышаться смех. Уровень жизни китайских рабочих, хотя и не слишком высокий по цивилизованным меркам, без сомнения, стал гораздо выше, чем при европейцах. У людей были теперь работа, чистая вода, санитарные пункты, где они могли получить элементарные медицинские услуги. Нищенство было объявлено вне закона, но проституция, разумеется, процветала; совершалось также много мелких правонарушений, ведь Шанхай был оккупированным городом, а солдаты, как известно, – в большинстве своем – грубые и неотесанные мужланы.
Генерал Кисикава взвалил на себя непосильный груз, и в результате здоровье его пошатнулось. Тогда он установил для себя более щадящий режим работы и стал возвращаться на авеню Жоффрэ каждый вечер к обеду.
Однажды генерал мимоходом упомянул, что любит проводить досуг за игрой в го. Николай, редко вступавший с квартирантом в беседу, за исключением тех случаев, когда тот обращался лично к нему, заметил, что тоже любит играть. Генерал заинтересовался; на него произвело впечатление то, что мальчик заговорил с ним на безупречном японском языке. Он рассмеялся, когда услышал, что юноша изучает японский по учебникам, причем помогает ему, – как объяснил Николай, – собственный ординарец генерала.
– Для человека, который изучает язык только шесть месяцев, вы говорите очень неплохо, – похвалил генерал.
– Это мой пятый язык, сэр. У всех языков есть общая структура, и каждый следующий легче изучать, чем предыдущий. К тому же… – мальчик пожал плечами, – у меня талант к языкам.
Кисикаве-сан понравилось, как молодой человек произнес эти последние слова: без бахвальства, но и без излишней, чисто английской застенчивости, – как если бы он сказал, например, что он левша или что у него зеленые глаза. В то же время генерал не мог не улыбнуться про себя, когда обнаружил, что мальчик, очевидно, заранее отрепетировал первую фразу, поскольку только ее он произнес абсолютно чисто и правильно. Однако генерал ничем не выдал своей догадки, и на лице его не появилось даже тени улыбки; он понимал, что Николай находится в таком возрасте, когда все, что происходит с человеком, кажется ему необыкновенно серьезным, и самолюбие его чрезвычайно уязвимо.
– Если хочешь, я помогу тебе выучить японский, – предложил мальчику Кисикава-сан. – Но сначала давай-ка сыграем в го и посмотрим, насколько ты интересный противник.
Николай получил фору в четыре камня, и они разыграли короткую партию, так как генералу предстоял наутро напряженный рабочий день. Вскоре оба с головой погрузились в игру, и Александра Ивановна, заявив, что чувствует некоторую слабость, удалилась.
Генерал выиграл, но не так легко, как ожидал. Он был весьма одаренным любителем, готовым дать бой любому профессионалу с минимальной форой, и на него произвел громадное впечатление своеобразный стиль игры Николая.
– Сколько времени ты уже занимаешься го? – поинтересовался он, переходя на французский, чтобы мальчику было легче выражать свои мысли.
– О, кажется, года четыре или пять, сэр. Генерал нахмурился:
– Пять? Но… сколько же тогда тебе лет?
– Тринадцать, сэр. Я знаю, что выгляжу младше своего возраста. Это фамильная черта.
Кисикава-сан кивнул и про себя улыбнулся, вспомнив, как Александра Ивановна, заполняя анкету для оккупационных властей, воспользовалась своей "фамильной чертой" для того, чтобы основательно передвинуть дату своего рождения, так что получилось, что в одиннадцатилетнем возрасте она разделила ложе с генералом Белой армии, а немного позже, в столь же юные годы, родила Николая. Разведывательные органы генерала Кисикавы давно уже информировали его о прошлом графини, но он простил женщине это незначительное кокетство, особенно после того, как ознакомился с ее довольно неутешительной историей болезни.
– И все же даже для твоих тринадцати лет ты играешь замечательно, Никко.
Генерал стал называть мальчика этим уменьшительным именем во время игры, чтобы избежать неприятностей с произношением звука "л". С этого дня он всегда называл Николая так.
– Полагаю, ты нигде специально не тренировался?
– Вы правы, сэр. Никто не учил меня играть. Я учился самостоятельно, по книгам.
– Неужели? Но это просто неслыханно!
– Может быть, и так, сэр. Но я обладаю острым умом.
С минуту генерал молча изучал бесстрастное лицо мальчика; глаза цвета темного стекла смотрели на собеседника искренне и открыто.
– Скажи мне, Никко… Почему тебе захотелось научиться играть в го? Это ведь исключительно японская игра. Наверняка никто из твоих друзей не играл в нее. Вероятно, они даже никогда о ней и не слышали.
– Именно поэтому я и решил научиться играть в нее, сэр.
– Понятно.
Странный мальчик. Такой искренний, незащищенный и одновременно такой надменно-самонадеянный.
– А ты уяснил себе, читая эти книги, какие качества необходимы человеку, чтобы стать искусным игроком?
Николай ненадолго задумался, прежде чем ответить.
– Так. Тут, без сомнения, нужна сосредоточенность. Отвага. Умение владеть собой. Это обязательно. Но самое главное, без чего никак невозможно обойтись, – это… Не знаю, как это выразить… Человек должен одновременно быть и математиком, и поэтом. Как если бы поэзия была наукой или математика – искусством. Для того чтобы по-настоящему хорошо играть в го, у человека должно быть влечение к соразмерности. Я не могу достаточно ясно выразить свои мысли, сэр. Простите.
– Напротив. Тебе довольно хорошо удалось сформулировать то, что, в общем-то, не поддается выражению. Из всех качеств, которые ты перечислил, Никко, в чем, ты полагаешь, состоит твоя сила?
– В математике, сэр. В умении сосредоточиться и владеть собой.
– А слабость?
– В том, что я называю поэзией.
Генерал нахмурился, отведя глаза от лица мальчика. Как странно, что он признается в этом. Сам он, в его возрасте, не смог бы посмотреть на себя вот так, со стороны, трезво и беспристрастно оценивая собственные достоинства и недостатки. Он ожидал бы скорее, что среди качеств, которые особенно необходимы Никко для того, чтобы достигнуть мастерства игры в го, тот назовет что-то свойственное людям Запада: целеустремленность, умение держать себя в руках, смелость. Но его признание в плохой восприимчивости к красоте, в отсутствии чувствительности, то есть того, что в своих сочетаниях зовется поэзией, выходило за пределы той прямолинейной логики, в которой заключается главная сила западного мышления… А также и его ограниченность. Однако, если вспомнить, что характер Николая – хотя в жилах его и текла кровь лучших европейских семейств – выплавлялся в тигле Китая, что он рос здесь, всеми клетками впитывая в себя культуру Востока, – можно ли в действительности считать его европейцем? Хотя, без сомнения, его нельзя назвать и азиатом. Этот мальчик не принадлежал ни к какой расовой культуре. Или, лучше сказать, он был единственным представителем своей собственной расовой культуры.
– Мы с вами оба сходимся на одном, сэр, – в зеленых глазах Николая зажглись веселые искорки. – Оба мы зависим в игре от той области, которую я называю "поэзией".
Генерал с удивлением взглянул на мальчика:
– А?
– Да, сэр. Моей игре во многом недостает этого качества, в вашей же заметен избыток его. Три раза за время нашей партии вы промедлили с нападением. Вы предпочитаете изящную игру грубому и решительному натиску.
Кисикава-сан слегка улыбнулся:
– Откуда ты знаешь, может быть, я делал это специально, снисходя к твоему возрасту и неопытности?
– Это было бы унизительно для меня и безжалостно с вашей стороны; я не верю, что вы могли бы так поступить. – В глазах Николая снова появилась улыбка. – Мне очень жаль, сэр, что французский язык недостаточно богат вежливыми, выражающими уважение оборотами. Из-за этого мои слова, наверно, звучат слишком резко и непочтительно.
– Да, ты прав. Я как раз подумал об этом.
– Простите, сэр. Генерал кивнул.
– Ты, наверное, играешь в западные шахматы? Мальчик пожал плечами.
– Так, немного. Они меня не интересуют.
– Ты не пытался сравнивать их с го? На секунду Николай задумался.
– Ну… Если го – это игра для философов и воинов, то шахматы – для счетоводов и торговцев.
– Максимализм юности. Если выразить твою мысль помягче, Никко, следовало бы сказать, что го пробуждает в человеке философа, а шахматы взывают к его меркантильности.
Однако Николай не сдался, оставшись при своем:
– Вы правы, сэр, это, без сомнения, звучит более мягко. Но менее верно.
Генерал поднялся с подушек, предоставив мальчику убрать камни на место.
– Уже поздно, а мне нужно как следует выспаться. Мы как-нибудь сыграем с тобой еще, если, конечно, у тебя будет желание.
– Сэр! – тихонько окликнул его Николай, когда генерал был уже в дверях.
– Да?
Николай опустил глаза, как бы заранее стараясь оградить себя от горечи и обиды возможного отказа.
– Мы с вами будем друзьями, сэр?
Генерал отнесся к этому вопросу так же серьезно, как он был задан.
– Все может быть, Никко. Давай подождем и посмотрим.
В эту же самую ночь Александра Ивановна, решив наконец, что генерал Кисикава сделан не из того теста, что другие мужчины, которых она знала до сих пор, сама пришла в его спальню.
* * *
Следующие полтора года они жили одной дружной семьей. Александра Ивановна как-то смягчилась, подобрела, стала более покладистой; она, кажется, даже еще немного пополнела. На смену искристой, кипевшей в ней раньше энергии и живости пришло очарование тихой приветливости и покоя; впервые за всю свою жизнь мальчик почувствовал, что мать начинает ему нравиться. Николай и генерал строили свои взаимоотношения без излишней поспешности, их чувства были столь же глубокими и прочными, сколь и сдержанными. Один никогда не имел отца; у другого никогда не было сына. Кисикава-сан был мудр и терпелив, и ему нравилось воспитывать и направлять юного, растущего человека, даже такого, как Николай, временами слишком уж дерзкого в суждениях, слишком самоуверенного.
Александра Ивановна нашла себе тихую гавань, надежно защищенную от мирских бурь добротой и могуществом генерала. Его же забавляли вспышки ее горячего, необузданного темперамента, ее остроумия; они были для него точно пряная приправа к спокойной, размеренной жизни. В отношениях генерала и женщины царили вежливость, великодушие, благородство, нежность и наслаждение близостью. Генерала и мальчика связывали взаимное доверие, искренность, непринужденность и взаимное уважение.
Как-то в один из вечеров, после обеда, Александра Ивановна, пошутив, как обычно, по поводу своей досадной слабости – чуть что, сразу падать в обморок, – извинилась и ушла спать пораньше… Больше она не проснулась.
* * *
Небо на востоке уже совсем почернело, а над Китаем оно стало пурпурно-фиолетовым. Там, за окнами, в плавучем городке, покачивающемся на волнах реки, мерцают желтые и оранжевые огоньки; люди готовятся ко сну, расстилая циновки на покатых палубах своих лодок-сампанов, уткнувшихся носами в ил. На темных равнинах и плоскогорьях в глубине материка воздух заметно похолодел, и бриз больше не тянет с моря. Занавеси уже не полощутся на ветру, и их не заносит в помещение; генерал покачивает камень, удерживая его в равновесии на ногте своего указательного пальца, но мысли его далеко отсюда, и он не думает об игре.
Прошло два месяца со дня смерти Александры Ивановны, и генерал получил новое назначение, ему придется покинуть Шанхай. Хотя он не может взять с собой Николая, ему не хочется оставлять мальчика одного в этом городе, где у него нет друзей и где отсутствие формального гражданства не даст ему права даже на элементарную дипломатическую защиту – ни одно посольство или консульство не станет заботиться о его безопасности. Он хочет послать Николая в Японию.
Генерал внимательно разглядывает лицо мальчика – точный слепок с материнского, но с более четкими, острыми чертами. Где найдет друзей этот юноша? Где найдет он почву для своих корней, этот мальчик, свободно владеющий шестью языками и думающий на пяти, но не имеющий и малой толики тех необходимых умений, которые помогли бы ему по-настоящему встать на ноги? Есть ли для него вообще какое-нибудь место в подлунном мире?
– Сэр!
– Да? О… х-м… Ты уже сделал ход, Никко?
– И уже довольно давно, сэр.
– Да-да. Извини меня. Тебя не затруднило бы объяснить мне, как ты ходил?
Николай указал на камень, который он передвинул, и Кисикава-сан нахмурился; ситуация принимала неожиданный оборот и предвещала "тенуки". Он весь подобрался, настроив свое рассеившееся было внимание на игру, и стал тщательно изучать расположение камней на доске, мысленно проигрывая возможные выходы из создавшегося положения. Подняв наконец глаза, он встретился с лукавым взглядом зеленых, цвета бутылочного стекла, глаз Николая, в которых сияло неподдельное удовольствие. Игра может продолжаться еще несколько часов. Однако в любом случае Николай выйдет из нее победителем. Это его первая победа.
Генерал посмотрел на мальчика долгим оценивающим взглядом, потом рассмеялся.
– Ты настоящий дьявол, Никко!
– Вы правы, сэр, – согласился Николай, невероятно довольный собою. – Вы отвлеклись и играли слишком рассеянно.
– И ты, конечно, воспользовался этим?
– Разумеется.
Генерал начал собирать свои камни, складывая их обратно, в лаковую шкатулку "ке".
"Ну да, – повторил он про себя. – Разумеется". Затем снова рассмеялся.
– Что бы ты сказал о чашечке чая, а, Никко?
Самой большой слабостью Кисикавы-сан была привычка пить очень крепкий и горький чай в любое время дня и ночи. При их с Николаем нежном, но очень сдержанном отношении друг к другу предложение выпить чашечку чая служило призывом к беседе. Пока генеральский денщик готовил напиток, оба они, надев "юката", вышли на террасу, в прохладный воздух ночи.