Первого помощника, Сергея Викторовича, высокого шатена, я узнала сразу — это он встретил меня и проводил до каюты. Я ему улыбнулась.
За столом я увидела также чиновника в мундире министерства иностранных дел, коллежского асессора, Порфирия Григорьевича Вохрякова. Он был лыс, роста маленького, брови насуплены, с суетливыми руками.
— Познакомьтесь, Полина, — Аршинов указал на статного мужчину лет сорока в штатском, но с военной выправкой. — Лев Платонович Головнин, охотник, добытчик трофеев и знаток повадок диких зверей. Решил поучаствовать в нашей экспедиции — охота в тех местах богатая.
— Очень приятно, — улыбнулась я и протянула руку для поцелуя.
Матрос в белой куртке подал рассыпчатую пшенную кашу, крутые яйца, свежие булочки необычной плетеной формы и рыбный паштет. Признаться, я впервые завтракала на корабле, и необычность меню мне понравилась.
— Как устроились, Аполлинария Лазаревна? — спросил меня капитан.
— Благодарю вас, очень удобно. Пока не освоилась, но, думаю, что плавание мне понравится. Только бы не заболеть морской болезнью! Боюсь, что тогда вся эта вкусная еда придется мне не по вкусу.
— Не волнуйтесь, — засмеялся первый помощник, — мы вам выдадим сухари и соленые огурцы. От них даже в шторм не отказываются.
— Смею заметить, — недовольно произнес чиновник, обращаясь к капитану, — что на форпике[6] качает с неимоверной силой. Зря вы поместили меня на носу. Я слышал, что на корме качка не такая изматывающая.
— Я распоряжусь доставить вам в каюту сухари и соленые огурцы, — абсолютно серьезно ответил Иван Александрович.
— Как долго мы будем плыть? — спросила я, намазывая паштет на кусочек булки.
— Идти, г-жа Авилова, идти, а не плыть. Около двух недель. Сами посчитайте: три дня до Босфора, потом денек по Мраморному морю до Дарданелл, четыре дня по Эгейскому со Средиземным морям. Это если шторм нас не захватит — в январе Средиземное море неспокойно. А если не повезет, то еще день-два накиньте. Пару дней постоим в Александрии — наберем свежей воды, потом день идти до Порт-Саида, там возьмем лоцмана и спустимся по Суэцкому каналу прямо в Красное море. Еще четыре дня и мы в Баб-эль-Мандебском проливе. А там и до места назначения рукой подать.
Меня заворожили названия, вкусно произнесенные капитаном: Суэцкий канал, Александрия, Баб-эль-Мандебский пролив… Я никогда не была в тех местах и поэтому с нетерпением ожидала новых впечатлений.
Мне очень нравилось сидеть в уютной кают-компании, где стены украшали деревянные лакированные панели, а электрические лампы давали мягкий рассеянный свет. Каждая вещь была на своем месте, и небольшое внутреннее пространство было заполнено со вкусом и некоторым изыском.
— Как все здесь продумано, капитан Мадервакс, — похвалила я убранство.
— Да, — кивнул он, соглашаясь, — корабль небольшой, но современный и с прекрасной маневренностью. Длина — сто десять метров, ширина — в десять раз меньше, грузоподъемность почти три тысячи тонн. Великолепный корабль! До него я ходил на паруснике, и скажу вам, Аполлинария Лазаревна, за пароходами большое будущее!
Аршинов перехватил внимание капитана и принялся обсуждать с ним бытовые проблемы переселенцев, а ко мне обратился старший помощник:
— Г-жа Авилова, хотите, после завтрака я покажу вам корабль?
— С удовольствием! — воскликнула я. — Вы опередили мои пожелания.
— Вот и отлично. У меня есть час свободного времени. Только оденьтесь потеплее, на палубе морозно.
Мы поднялись на верхнюю палубу и помощник капитана начал свой увлекательный рассказ. Его речь изобиловала морскими терминами, некоторые слова он произносил не с тем ударением, но слушать его было интересно и познавательно.
Опущу в своем повествовании сведения о количестве спасательных шлюпках и устройстве секстанта, так как меня более всего интересовали люди.
— А где пассажиры? — спросила я Рощина. — Я хочу знать, как они устроились.
Сергей Викторович слегка поморщился:
— Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, все они расположены в большом грузовом трюме. Места достаточно, и не думаю, что вам следует волноваться. Матросы следят, чтобы у переселенцев не было ни в чем недостатка.
— И все же мне бы хотелось удостовериться в этом самолично. Если нужно разрешение Николая Ивановича, то я немедленно отправляюсь в кают-компанию.
— Как вам будет угодно, — вздохнул Рощин, решив не спорить со взбалмошной дамочкой, — извольте спуститься за мной по скобтрапу.[7] Будьте осторожны, качает.
Казалось, ступенькам не будет конца — у меня даже закружилась голова, когда я спускалась все ниже и ниже, крепко держась руками за балясины.
Сквозь подволочные[8] люки пробивался свет, но все-таки его было недостаточно. Первое, что я почувствовала — запах скученности, человеческих испарений и кислого молока. Меня шатнуло. Рощин наклонился ко мне и прошептал: "Я ведь вас предупреждал, госпожа Авилова. Вас увести?"
Отрицательно покачав головой, я попыталась возразить, и в этот момент ко мне кинулась женщина:
— Барыня, вы же начальство тут. Помогите!
— Что случилось? — спросила я ее. Объяснять, что я не имею к начальству никакого отношения, не было резона, все видели меня заполняющей список, а кто этим занимается, как не начальство?
— Ребенок у меня захворал. В горячке мечется!
— Где он?
— Пойдемте за мной, я покажу.
И я отправилась вглубь трюма, мимо наспех сколоченных нар, на которых сидели и лежали переселенцы. Женщины были отделены от мужчин старым парусом, заменяющим перегородку. Дети находились с ними.
Ребенок лет пяти лежал на ворохе тряпья и шумно, со свистом дышал. Губы обметаны, на щеках лихорадочный румянец, глаза закрыты. Потрогав лоб, я убедилась, что у мальчика жар.
— У кого-нибудь есть уксус? — спросила я, обернувшись к женщинам, обступившим меня.
— Вот, барыня, возьмите, — казачка средних лет протянула мне бутыль, заткнутую тряпицей.
Вспомнив, как меня в девятилетнем возрасте наша горничная Вера обтирала тряпицей, смоченной в уксусе, дабы сбить жар, я взяла свой носовой платок, так как тряпки, разбросанные вокруг, были жесткими и нечистыми.
Уксус издавал резкий запах, ребенок проснулся и начал капризничать, но я продолжала. Закончив обтирать его, я передала платок и плошку с уксусом матери и сказала:
— Через час снова оботрите его, и дайте ему питья — липового чаю с медом или сухой малиной. Поите его чаще.
— Да откуда у нас чай! — всплеснула руками женщина. — И вода только та, что в баке. Горячей нет.
— Постараюсь что-нибудь для вас сделать. А пока просто дайте ребенку пить, у него губы совсем высохли.
Обернувшись к первому помощнику капитана, я спросила по-французски — мне не хотелось, чтобы переселенцы поняли, о чем речь:
— Сергей Викторович, надо что-то делать. Нужен кипяток, горячее питание, фонари для освещения. И доктор, в конце концов!
— Но у нас грузовой корабль, г-жа Авилова, — ответил он мне так же по-французски. — Доктор не предусмотрен.
— Но когда фрахтовали корабль, знали, что надо перевозить людей. Значит, надо было пригласить врача на время плавания. Давайте поднимемся наверх. Я очень довольна, что побывала здесь — теперь смогу рассказать г-ну Аршинову и капитану о первостепенных нуждах переселенцев.
И я, взявшись за скобу, полезла наверх. Рощин страховал меня снизу.
— Подождите! — услышали мы крик. К нам подбежал молодой человек. Я узнала его — это был Нестеров, студент и фотограф.
— Слушаю вас, — обратилась я к нему.
— Г-жа Авилова, если вам это интересно знать: до поступления в университет я служил в институте под попечительством герцога Ольденбургского — там производили вакцины от чумы и дифтерита, так что хоть и незаконченное, но медицинское образование у меня есть.
— Прекрасно, г-н Нестеров. Займитесь больным, а я еще вернусь, и вы сообщите мне, что вам нужно для исполнения медицинских обязанностей.
Выбравшись на палубу, я отряхнула платье и спросила Рощина:
— Скажите, Сергей Викторович, а как детей спускали в трюм? Я еле-еле спустилась, а они же крошки совсем!
— Их на шкертах[9] спускали, а матросы страховали снизу. У нас все предусмотрено, можете не волноваться.
— Да как же мне не волноваться? Люди лишены самого необходимого. Я хочу, чтобы капитан принял меня немедленно!
Иван Александрович внимательно меня выслушал.
— Камбузу отданы все необходимые распоряжения, — сказал он. — Переселенцы ежедневно будут получать горячую еду, хлеб по фунту на душу и кипяток.
На камбузе в двух огромных котлах кипела вода. Помощники кока споро наливали в два двухпудовых бачка кашу и густой перловый суп — это готовилась еда для пассажиров. Отдельно, в холщовый мешок повар перекладывал круглые буханки, вслух считая каждую.
Дородный кок кивнул мне и ткнул пухлым пальцем в мешок:
— Все в порядке, барышня, сорок буханок.
— Вы полагаете, этого хватит? — усомнилась я.
— Не хватит — добавим. Хлеба достаточно.
— Не могли бы матросы отнести кипятку в трюм? Люди хотят чаю.
— Все будет, — и прикрикнул на матросов: — Пеньковый фал захватите. Да не этот, покрепче. А то каша на голову им шваркнется, — обратившись ко мне, пояснил: — На веревке бачки спускать будем. Потом также пустые и поднимем.
— Позвольте попробовать, — попросила я.
— Извольте, — немного обиженный кок протянул мне столовую ложку. — И суп хорош, и каша. Не господская еда, но для простого народа в самый раз. У меня матросы едят и хвалят.
Действительно, каша оказалась сытной и щедро сдобренной коноплянным маслом.
— Полина, вот вы где! А я вас ищу, — раздался на камбузе голос Аршинова. — Что вы тут делаете?
— Кашу пробую, — ответила я, возвращая коку ложку.
— И как?
— Вкусная.
— Тогда и мне дайте, — Аршинов перехватил у кока ложку, зачерпнул от души каши и проглотил. — Да, знатная каша, молодец, кок! Не подвел!
— Николай Иванович, — обратилась я к казаку, когда мы вышли из камбуза, — плохо людям в трюме. Без света они там, ребенок в горячке мечется.
Аршинов нахмурился:
— Я займусь этим, Аполлинария Лазаревна, а вы ступайте к себе, отдохните. Вон зеленая вся от качки.
— Спасибо, Николай Иванович, но я не хочу отдыхать. Лучше схожу гляну, может, что-нибудь из медикаментов пригодится. Кстати, у одного из переселенцев, студента Нестерова, оказалось медицинское образование. Он вызвался понаблюдать ребенка.
С тех пор я ежедневно спускалась в трюм, расспрашивала людей об их нуждах, а потом поднималась наверх и теребила капитана, Аршинова, первого помощника, — любого, кто мог бы помочь мне.
Ребенок выздоровел и его мать каждый раз, когда я проходила мимо, осеняла себя крестным знамением и кланялась. Мне было неудобно.
Нестеров вовсю занялся фельдшерской практикой: вскрывал нарывы, прикладывал свинцовую примочку к ушибам, поил недужных касторкой — почему-то многие маялись животами от морской болезни.
Запах в трюме стоял тяжелый. Воды для мытья нет — только питьевая. Гальюн устроен просто до невозможности — все совершалось в бачок, который дежурный выливал в бочку. Раз в день бочку стрелой вытаскивали наверх матросы и опорожняли в море.
Около двух десятков человек ходили за коровами: задавали корм, сгребали в сторону навоз. Бабы доили. Детям давали свежее молоко.
Уже прошли Босфор и Дарданеллы. Потеплело. Корабль вышел в Эгейское море, и я каждое утро выходила на палубу и наслаждалась особенным дурманящим воздухом. Здешний ветер не похож на те резкие колючие порывы, которые не давали мне дышать в N-ске. Морской воздух напоен жизнью, именно тут должна была зародиться цивилизация, и принести миру красоту и искусство.
— Ох, какая бабонька! И наверху ходит — наверное, из благородных. Сейчас мы ее оприходуем!..
В мои раздумья ворвался наглый пьяный возглас. Я обернулась. За моей спиной стояли два мужика и протягивали ко мне руки.
— Хороша, — с пьяной настойчивостью сказал один из них. — Чистенькая.
— Позвольте, — я отступила к поручню, — что вы себе позволяете?
— А чего ж не позволить? — усмехнулся второй. — Мы хотим чинно благородно под ручку погулять. Дадите ручку, барыня?
Испугаться я не успела. Откуда ни возьмись, появился боцман и засвистел. Со всех сторон подбежали матросы и скрутили пьянчуг.
Я глядела на боцмана как зачарованная. У него были косматые брови, сдвинутые с крайне недовольным видом, и красный расплюснутый нос. Морщины настолько глубоко прорезали его обветренное лицо, что их можно было принять за шрамы. Он шел на меня, переступая кривыми ногами носками внутрь, а выше коротких черных пальцев-крючьев виднелась татуировка — адмиралтейский якорь, перевитый роскошной цепью и над ним надпись «Клава».
— Почему на верхней палубе? — загремел боцман. — Кто позволил?
Один из мужиков принялся канючить:
— Воздухом подышать хотели, вашбродь, сил нет в трюме сидеть!
— Пьяные почему? Ведь перед посадкой обыскивали на предмет? Неужто пронесли, мерзавцы?
— А… Да это… — но второй мужик, повыше и покрепче, не дал ему договорить и толкнул локтем в бок.
К нам подошел Аршинов.
— Откуда водка? Признавайтесь, не сойти вам на берег!
— Христофорыч гонит…
— Что? — не понял Аршинов.
Толстый боцман взревел:
— Открытый огонь в трюме?! Выкину за борт собственными руками!
Он отдал приказ матросам, и те спустились в трюм. Через несколько минут она выволокли на свет божий Маслоедова, запомнившегося мне еще по переписи в портовой конторе — уж очень он произвел неприятное впечатление.
За ним на палубу вылезли две женщины и тут же принялись голосить — это были его сестра и жена. Потом двое матросов выволокли наружу бак с крышкой и мокрую табуретку, от которой несло сивухой.
Испуганный Маслоедов упал на колени и принялся биться лбом о деревянный палубный настил.
— Ах ты, падаль червивая! Я тебя, негодяя, за борт вышвырну! Сгною! Ишь что удумал — огонь в трюме разводить! Самогон гнать! — топал ногами боцман. — Прямо сейчас, своими руками на корм ракам, бизань тебе в глотку вместе со всеми парусами по самый клотик!
Бабы, воя, кинулись в ноги Аршинову, умоляя пощадить кормильца.
— Вот что, — остановил Николай Иванович разбушевавшегося боцмана. — Не надо этого за борт. Лучше вручите ему вилы и в скотный трюм навоз убирать. Пусть искупает вину. Мог ведь, подлец, корабль поджечь из за своей копеечной выгоды.
Так и сделали. Поникшего Маслоедова матросы потащили в другой трюм, за ним, всхлипывая, последовали его жена и сестра, а я подошла к Аршинову.
— Плохо переселенцам внизу, Николай Иванович, — сказала я тихо. — В темноте сидят, страдают от морской болезни, кругом вонь и холод. Когда же кончится это плавание?!
— Не волнуйтесь, Полина, — ответил он мне. — Вот только пересечем Средиземное море, а там, на подходе к Александрии, можно будет и на нижней палубе расположиться. Даже ночевать смогут. Температура до летней прогреется. А уж когда до Абиссинии дойдем, вы о сегодняшних холодах с тоской вспоминать начнете, я вас уверяю.
— Кстати, Николай Иванович, а где ваш арапчонок Али, что всегда за вами следовал, как собачонка на привязи?
Аршинов как-то странно посмотрел по сторонам, потом на меня и сказал изменившимся голосом:
— Он тут, Полина, просто вы его еще не видели. Едет у меня в каюте. Простите, меня ждет капитан.
И он быстрым шагом направился прочь от меня. Я осталась на палубе и продолжала смотреть на волнующееся море.
— Скучаете? Или отдыхаете? — около меня стоял Лев Платонович и попыхивал пенковой трубкой с изогнутым чубуком.
— Смотрю на море. Мне никогда не надоедает любоваться волнами.