Мимо промчалась машина.
— С ума он сошел, что ли? — возмутилась Норма.
— …Жили мы в очень живописном месте, — продолжал Барски, который даже не заметил промчавшегося мимо лихача. — Мы часто сидели на балконе и разговаривали или слушали музыку. А иногда подолгу молчали, любуясь плавным течением Вислы… Бравка…
Посреди мостовой лежал пьяный. Барски осторожно объехал его.
— Такими ночами, как эта, — продолжал он, теперь уже действительно разговаривая сам с собой, — теплыми летними ночами мы могли просидеть на балконе до самого утра, когда и воды Вислы, и небо начинали светлеть, и их цвет, как и краски просыпающегося города, менялись с каждой минутой… Какие чудесные это были краски… какие дивные ночи… Бравка отказывалась идти спать… Ты должна, говорил я… И мне тоже надо поспать… Через несколько часов нам на работу… А она чаще всего отвечала: «Давай посидим еще немного. Прошу тебя…»
Посреди мостовой стояла женщина, водитель посигналил. Но женщина не двинулась с места. Барски притормозил и повернул руль. Но та тоже сделала несколько быстрых шагов в сторону и едва не оказалась под колесами. Брюнетка с большими карими глазами, скуластая и очень привлекательная. Разве что слишком ярко накрашенная. В углу рта — сигарета. Тонкое красное платье с глубоким декольте и разрезами на бедрах. Молодая женщина помахивала сумочкой из черной лакированной кожи. Рот ее растянулся в привычную улыбку, когда она подошла к окну машины, где сидел Барски.
— Эй, парочка! — Голос у нее был столь же вульгарный, как и внешность.
Отшвырнув сигарету, она открыла левую заднюю дверцу машины и плюхнулась на сиденье.
— Ну, наконец-то! Наконец-то опять позабавимся втроем!
— А ну выметайся! — в ярости крикнул Барски.
Женщина в красном задрала юбку.
— Вот, смотри! Я на все согласна! Как пожелаете, так и развлечемся. Могу и с одним тобой, если твоя сладкая согласна посидеть и посмотреть. Нет такой штуки, которую я не смогу проделать!
— Немедленно выйди из моей машины! — сказал Барски.
— Не надо, миленький! Посмотри, твоя сладкая уже изнывает от похоти! — Она наклонилась и поцеловала Барски в шею.
Он оттолкнул ее. Вскрикнув, она упала на пол машины. При этом она задела сумку Нормы, и из нее почти все высыпалось.
— Свинья ты паршивая! — выругалась женщина в красном платье. И сразу же добавила с ухмылкой: — О-о, пардон, мадам. Я соберу, не беспокойтесь, — и начала укладывать все обратно в сумку. — Подходящего кавалера вы себе выискали, нечего сказать! Грязная свинья!
Барски вышел из машины, открыл заднюю дверь, схватил женщину за шиворот и вытащил на мостовую.
— Ай-ай-ай! — завизжала она и принялась колотить Барски черной лакированной сумочкой. — Дерьмо! Слабак! Спидовец!
Рядом остановился черный «мерседес», из него выскочило двое мужчин — и женщина в красном скрылась в соседнем переулке. Один из них бросился за ней. Другой обратился с Барски с вопросом:
— Чего она от вас хотела?
— А вы как думаете?
Мужчина в штатском заглянул в машину. У него был сильный фонарь.
— Она не успела ничего подложить?
— Вряд ли. Я ее быстро вышвырнул. На вас понадеешься — сам будешь виноват…
— Да, черт побери, мы тут возились с каким-то пьяницей.
Нагнувшись, он посветил фонарем по углам, поднял сумку и протянул Норме.
— Ваша? Ничего не пропало?
Норма вопросительно уставилась на него.
— А вы кто?
— Я спрашиваю: ничего не пропало?
— Кто вы такой? — разозлилась Норма.
— После трагедии в цирке все мы получили личную охрану, — объяснил Барски. — Эти господа ехали за нами. Вы, фрау Десмонд, не обратили внимания…
— Личная охрана?
— Да, да, — подтвердил мужчина в штатском. — Так ничего не пропало?
Норма взяла сумку в руки. Незнакомец посветил ей фонарем.
— Диктофон, камера, кассеты, пленка… Нет, все на месте, — сказала Норма.
— Вы уверены? — переспросил он.
— Да.
— Это ваши вещи?
— Да.
— А не другие? Их не подменили?
— Нет, черт побери! Что я, своих вещей не узнаю?
— О’кей, значит, это была всего-навсего шлюха.
Вернулся второй. Он никак не мог отдышаться — видно, пришлось побегать.
— Ну что?
— Исчезла. Тут такая улица… борделей… В один из них она и шмыгнула. Найдешь ее теперь, как же. В таких домах обязательно есть черный ход. И в каждом — по пятьдесят девиц. Веселье, как в сочельник.
— Ладно, — сказал первый. — Ложная тревога. Но лучше уж ложная, чем настоящая. Все в порядке, господин доктор. Спокойной ночи, сударыня.
Барски сел за руль, оба охранника вернулись в свою машину и, подождав, пока «вольво» отъедет, последовали за ним на некотором расстоянии. Спутник Нормы всё ещё нервничал.
— Мне очень жаль, — проговорил он, покусывая губу.
— Итак, личная охрана, — повторила Норма и, бросив взгляд в зеркальце обзора, сразу увидела черный «мерседес». — Конечно. Понимаю. Теперь — понимаю.
— Мне в самом деле очень жаль, — сказал Барски.
— Ваша-то какая вина! Случайность! Когда я живу на Паркштрассе, мне часто приходится проезжать по Репербану. По пятницам, когда сюда на автобусах приезжают голландцы и бельгийцы, здесь творится нечто невообразимое!
— Ну и язык у этой женщины… мне так неловко перед вами…
— Успокойтесь в конце концов! Я — журналистка, и мне приходилось слышать ругань похлеще…
Он покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Нет. Это было… это было омерзительно.
— Забудьте о ней! Главное, она ничего не украла.
Долгое время оба молчали. Репербан остался далеко позади, когда он снова заговорил, будучи мыслями далеко-далеко…
— Она называла меня «сердце мое». А я ее — «душа моя». И вечно она повторяла: «У нас так мало времени». Я прямо бесился от этого. Она обратилась к врачу лишь тогда, когда боли сделались нестерпимыми… Боли вот здесь… — Он положил руку на свое левое бедро. — Я был рядом с ней, и когда доктор нажал пальцами на больное место, она, моя Бравка, закричала от боли… Наутро начались эти проклятые анализы. И компьютерную томограмму сделали. Метастазы еще не появились. Несколько дней спустя ее прооперировали, и поначалу все было замечательно, а потом пошло вкривь и вкось… Начал отказывать один орган за другим… почки… В организме постоянно увеличивалось количество жидкости… Она перестала меня узнавать… Я стоял, склонившись над ней низко-низко, а она кричала: «Пошлите за Яном! Пошлите за Яном! Пошлите за Яном!» Я говорил ей: «Я здесь, Бравка, я здесь!» А она не переставая требовала, чтобы за мной наконец послали… Сердце у нее было крепкое, очень крепкое, да… Но когда жидкость попала в легкие и Бравка начала так страшно хрипеть… — он словно вынырнул из своих воспоминаний и с испугом взглянул на Норму. — Простите! Ради Бога, простите…
Она кивнула, сидя с закрытыми глазами.
— Рак кишечника, — проговорил он с усилившимся польским акцентом. — И один врач дал ей это… Я его умолял сжалиться над ней… Он пришел ей на помощь, когда начались эти страшные хрипы… и два дня спустя ее сердце остановилось… ее крепкое сердце…
Он свернул на Кенигштрассе, и сейчас они проезжали мимо Израильского кладбища — оно оставалось справа.
— Она умерла двадцать пятого мая восемьдесят второго года, без четверти десять… «У нас так мало времени,» — повторяла она… ей исполнилось тридцать пять… Как немного ей было отпущено, правда? Еле исполнилось шесть лет, жили мы тогда в Гамбурге, куда меня в семьдесят четвертом году пригласил профессор Гельхорн… Бравка получила место психиатра в одной из эппендорфских клиник. Мы жили в красивом старом доме на Утьменштрассе, у самого городского парка, рядышком с институтом… Большая квартира… в зеленом районе… Только Эльбы с нашего балкона не увидеть, и Альстер тоже… С тех пор, как Бравку похоронили на Ольсдорфском кладбище, мы с Елей живем вдвоем… Тогда был жаркий и душный день… очень жаркий… и кроме нас с дочкой, одного могильщика да господ из похоронного бюро на кладбище никого не было. Священника я приглашать не стал. Чересчур я тогда на него разозлился… Надеюсь, он простит мне это прегрешение. На могилу к Бравке мы ходим нечасто… Вы меня понимаете, не правда ли?
— О да, — сказала Норма.
— Бравка ведь не там… — прошептал Барски.
Они ехали по Альтоне.
— Конечно нет, — согласилась Норма.
— Она… Знаете, мне недавно довелось прочесть рассказ об одном еврее, который потерял жену. Отправился он, значит, к раввину и спрашивает: «Ребе, можно оживить мертвых?» И ребе ответил: «Да. Если постоянно думать и помнить о них».
Проехав мимо альтонской ратуши, они оказались на Эльбском шоссе.
— Простите мою бестактность, — сказал Барски, глядя на Норму. — Вы ведь только что потеряли сына.
— Все естественно, — ответила она. — У вас — ваши мертвые. У меня — мои. Everybody has to fight his own battles.[13]
— Это верно, — проговорил он, снова посмотрев на нее. — У каждого свои войны и свои битвы.
— Ваша дочь учится в Гамбурге? Здесь?
— Да, — сказал Барски. — Мы остались в старой квартире. Еля не хочет переезжать. У нас замечательная служанка, фрау Керб. Она у нас и живет. Уже много лет. Она знала мою жену. Елю она любит. Когда меня нет, заботится о ней. Нам с Милой Керб исключительно повезло, да, просто исключительно… — И потом весь остаток пути до самого дома Нормы на Паркштрассе они молчали.
Поставив свой «вольво» за синей машиной Нормы, Барски вышел и открыл дверцу.
— Итак… — начала Норма.
— Я провожу вас.
Она смутилась.
— Что вы сказали?
— Я поднимусь вместе с вами, — сказал он несколько неуверенно. — Загляну на секунду.
— Но зачем? Почему?
Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Вы знаете почему, фрау Десмонд.
— Да, — сказала она. — Я тоже оставляю свет зажженным. Тогда не так страшно возвращаться домой.
— В том-то и дело, — сказал Барски. — Значит, вы не возражаете…
Она кивнула, и они направились к подъезду. Поднялись на лифте, Норма открыла дверь квартиры, и тут ее вдруг охватил безотчетный страх такой силы, что она задрожала всем телом, не в силах переступить порог. Секунду спустя Барски осторожно обнял ее за плечи, как бы успокаивая, и вместе с ней вошел внутрь. Переходя из одной комнаты в другую, заглянули на кухню, в ванную — никого, ничего подозрительного. Напрасные страхи! Остановились в гостиной перед стеной, увешанной картинами. Желтые розы стояли в вазе на журнальном столике, куда их поместила Норма.
— Спасибо, — сказала она. — А
— А именно?
— Речь идет о любовной жизни божьих коровок, — совершенно серьезным тоном проговорил он. — Но, кстати сказать, не семиточечных, а двухточечных, то есть подвида Coccinella bipunctata. Считается, что двухточечная божья коровка приносит счастье. А если убьешь ее или раздавишь — это к несчастью. По старинным преданиям и поверьям эти жучки были любимцами Богоматери и находились под ее особым покровительством. Отсюда и их имя.
— Как интересно, — сказала Норма.
Он старается изо всех сил, подумала Норма, но во имя чего?
— Нет, я просто
— Не надо! — сказала Норма.
— О чем вы, сударыня?
— Не надо поднимать меня на смех!
— Поднимать на смех? — Он наморщил лоб. — Фрау Десмонд, этого бы я себе никогда не позволил! Я говорю сейчас об открытии эпохального, можно сказать, значения. Правда! Нет, вы подумайте: кафедра генетики Кембриджского университета! Это там Крик и Уотсон обнаружили двойную спираль. Позволите продолжить рассказ?
Норма неопределенно повела плечами.
— Благодарю. Итак, обстоятельства таковы, что большинство божьих коровок подвида bipunctata неспособны сделать свободный выбор в пользу того или иного самца. Да, и этот Мэджерус и его коллеги установили, что один-единственный ген, один-единственный ген, фрау Десмонд…
— Слышала уже, доктор Барски.
— …что один-единственный ген определяет, выберет ли крохотная дама черного жучка с красными точками или же красного с черными. Прошу вас, не перебивайте. Это важно! — И снова заговорил менторским тоном — Ученые доказали, что расположенность к черным самцам наследуется самочками от божьих коровок-родителей. Наследуется! Если у дочери есть доминантный ген, то шанс стать ее избранником есть только у черных жучков.
— Прекратите, пожалуйста!
— Если же у дамы этого гена нет, то ухаживать за ней с равным успехом могут как черные, так и красные господа. Ученые выяснили это в результате сложнейших опытов по скрещиванию и спариванию.
— О великий Боже!..
— И тем самым, сударыня, они разрешили старый спор между учеными, исследующими законы наследственности, и учеными, исследующими законы поведения. Ибо в кругах специалистов до сих пор подвергалась сомнению возможность воздействия на столь сложный процесс, как выбор партнера, с помощью одного-единственного гена… Потрясающе, да?
— И даже очень. Или весьма… — не удержалась, чтобы не поддеть его, Норма. — Да, весьма… Однако признайтесь, вы все это выдумали только что?
— Но, позвольте… «Нейчер» — один из наиболее серьезных журналов!
— О-о, разумеется…
— Как вам будет угодно, — он опустил голову. — Не сердитесь на меня, если я вас утомил.
— Сердиться? За что же? Вы всего-навсего попытались… То есть мы оба… Каждый надеется вытащить себя самого из болота за волосы… как Мюнхгаузен… Вы же попытались вытащить из болота меня… — Норма не смогла закончить мысль, отвернулась.
— Мне пора идти, — сказал он.
— Конечно, — она снова обратила к нему свое лицо. — Как только приедете домой, позвоните мне!
— А вы знаете, который сейчас час?
— Вряд ли я скоро засну. Позвоните — чтобы я была спокойна. Мало ли… мало ли что может случиться. И не гоните машину!
Они вышли в коридор. Барски протянул ей руку и быстро произнес несколько фраз по-польски.
— Что это значит?
— Да так. — Он смутился. — Что-то вроде молитвы. Да храни вас Господь.
— Разве вы верите в Бога?
— Раньше не верил. Но с тех пор…
— Понимаю.
— Хорошо, я позвоню.
Барски уже вызвал лифт. Кабина поднялась, и он вошел внутрь.
— Храни вас Господь! — сказал он на сей раз по-немецки.
Дверь лифта автоматически закрылась, и кабина заскользила вниз.
Заперев квартиру на ключ, Норма пошла в ванную. Открыла оба крана сразу, отрегулировала температуру воды.
Обижаться на него действительно не стоит, подумала она. Он хотел как лучше. Старался как мог. Но в жизни каждый за себя: «And has to fight his own battles. Alone».