— Вот как! — вздохнул Кусков. — Эх, рабочий класс, рабочий класс! До чего ж тебя эти гады довели… Коммунисты называются! Ум, честь, совесть… Где партком ваш? Где комсомол? Где профсоюз?
— Секретарь парткома, я слышал, теперь в администрации города работает. Валерка Мелков, который комсомолом руководил, — гендиректор ИЧП «Леда», косметикой торгует. А Антонина Матвеевна, предпрофкома бывшая, сейчас турфирмой заворачивает. Не помню какой, у меня все равно денег на Канары нет.
— Предатели! — кратко бросил Иван Петрович. — Вот таких-то гадов в тридцать седьмом и стреляли. А вам, дурачью несмышленому, уши прожужжали: «Сталинизм! Сталинизм! Репрессии!» Ничего, еще пару лет так победуете — поймете, что к чему…
Леха, которому хотелось узнать содержание немецких бумаг до семи вечера, до встречи с Костей-Костоправом, вынужден был осторожно перебить эту лекцию по политграмоте. Он бы и сам под пьяную голову не хуже прочитал, но сейчас-то был трезвый.
— Вы извините, конечно, Иван Петрович, но у меня дело к вам. Вы как, немецкий не забыли еще?
— Ну, разве такое забудешь? Это ж мне на войне жизнь спасало… Помню, выбросили нас в Белоруссии…
В другое время Леха с удовольствием послушал бы эту историю, хотя уже слышал ее раз сто, наверно, первый раз еще в пятом классе, когда на самом первом уроке немецкого Иван Петрович им рассказывал о том, как их разведгруппе пришлось выходить из немецкого тыла и лишь отличное знание языка выручило лейтенанта Кускова. Но сейчас некогда было.
— Мне вот тут несколько бумажек прочесть надо, сумеете?
— Вот видишь, — сказал Иван Петрович, — говорил ведь вам, дуракам: «Учите немецкий!» А вы все шаляй-валяй. Теперь вот занадобилось, а ты не умеешь. Карл Маркс не зря говорил: «Иностранные языки — это оружие в жизненной борьбе!» Товарищ Сталин тоже вопросы языкознания изучал… Ну ладно, что там теперь говорить! Сам я виноват. Посмотрим… Пошли в горницу, там при свете глянем.
У Петровича в горнице был порядок, хотя жена у него еще десять лет как умерла. Держался старик, не сдавался. Хоть и пенсии не хватало, и работы не было. Но ни в долг не брал, ни милостыни не просил.
— Садись! — Он сел перед столом в кресло, пододвинул Лехе стул. Леха вынул листы с немецким текстом, положил на стол. Кусков достал из кожаного футляра «дальнозоркие» очки, из верхнего ящика стола — чистую школьную тетрадку и зажег настольную лампу.
— Так, посмотрим… Бумажки старые. Видал я такие, похоже, немецкой работы. Это откуда ж у тебя такие? Рапорт… 9 июня 1942 года. Самое трудное время было. Даже хуже, по-моему, чем в сорок первом. Только-только поверили, что можем немца бить, — и на тебе опять! «Streng Geheim!»— «Строго секретно!» значит. За такой документ, если добудешь, иной раз орден давали… И ведь подлинник, похоже… Первый экземпляр. Ну да ладно… — Старик углубился в чтение. Потом он дал Лехе шариковую ручку, и тот стал неуклюжим своим почерком записывать переведенные фразы. Немецко-русский словарь у Ивана Петровича лежал на столе, но заглянул он в него всего пару раз, не больше. «Во память!»— мысленно позавидовал Леха.
Вкратце получилось вот что.
Весной 1942 года в глубокий тыл советских войск была заброшена диверсионно-разведывательная группа, в которую входили пять кадровых немецких офицеров, три бывших белогвардейца и четверо бывших военнопленных, завербованных немецкими спецслужбами с целью совершить нападение на лагерь, где содержались политические заключенные, перебить охрану и сформировать из них нечто вроде партизанского отряда, а при успехе действий придать этой акции характер антибольшевистского восстания. Группа из двенадцати человек должна была подготовить базу, на которую парашютами было переброшено больше сотни стволов оружия и много боеприпасов. Был сооружен хорошо замаскированный подземный склад в склоне заросшего оврага. Но операция сорвалась, потому что один из диверсантов по фамилии Воронов то ли по собственной инициативе, то ли по заданию НКВД отравил почти всех коллег. Большинство умерли сразу, остались в живых только заместитель командира группы Анатолий Коровин — он подписал рапорт уже не как поручик Алексеевского полка, а как гауптштурмфюрер СС, — который получил тяжелое отравление и в результате оказался парализованным, да Григорий Хлыстов, который не обедал со всеми, а охранял бункер снаружи. Отравитель хотел его зарезать, но не смог, все получилось наоборот. Гауптштурмфюрер Коровин завершал свой рапорт тем, что отправляет через линию фронта солдата Хлыстова с этим донесением и личным письмом к сыну Александру Коровину, работающему в министерстве Восточных территорий Германской империи. Текст донесения и письма Хлыстов, по приказу Коровина, должен был выучить наизусть, а исходные тексты — сжечь.
— Вот такие они были, гады эти, — заключил перевод Кусков. — А теперь послушай, Алеша, еще одну суровую правду жизни. Коровин этот, Анатолий Тимофеевич, — тебе родня. Прадед двоюродный, выходит. Тимофей Коровин, ваш прапрадед, был в нашем городе наипервейший богатей. Купец первой гильдии. Миллионер. В 1918 году его после мятежа шлепнули как контру и всю собственность конфисковали. У него два сына было, Алексей и Анатолий. Алексей инженером стал, но, еще студентом будучи, вступил в РСДРП и в революцию был за большевиков. А Анатолий в империалистическую был на фронте, дослужился до прапорщика и у белых оказался, как выясняется. Это я точно знаю, потому что после войны несколько лет в областном Управлении МТБ работал. Меня оттуда при Хруще поганом выгнали. В тридцать пять лет и без пенсии… Потому что не поддакивал!
Дед твой, Алексей Тимофеевич, в тридцатом году был назначен на МТС и работал будь здоров как. Сжег себя, можно сказать, сердце не выдержало. А вот на отца твоего, Ивана Алексеевича, какой-то гаденыш написал уже после того, как он с фронта вернулся. Но дело ко мне попало, я во всем честь по чести разобрался. Отпустили. А в пятьдесят шестом, когда ты родился, меня и турнули.
Часы уже показывали без двадцати семь. Леха слушал рассуждения деда и прикидывал, отчего вопреки приказу гауптштурмфюрера Коровина — вот уж не знал, что у него эсэсовец в родне есть! — листочки с рапортом и письмом остались в планшетке, а планшетка — на гвозде, вбитом в нары землянки-склепа.
Догадаться было не так уж трудно. Хлыстов, пока Коровин был жив, учил наизусть тексты документов. Но потом, должно быть, Коровин умер, и Григорий, оставшись один, решил бросить это дело. Он завалил и заровнял хвоей вход в землянку и, пользуясь тем, что у него имелась советская форма и документы, пристроился к эшелону, везущему на фронт маршевое пополнение. Поначалу хотел снова перебежать к немцам, но после трезвых размышлений решил этого не делать и даже более того — не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах, потому как догадывался, что никто ему не поверит и пощады там не будет, а укрыться, выдать себя за другого при немецком порядке и учете ему не удастся. Так он благополучно довоевал до Победы, а потом осел в областном центре. И стал честным, заслуженным ветераном, над которым пионер-тимуровец Сережка Митрохин шефство осуществлял. И небось не раз вспоминал о документах, оставшихся несожженными. Страшно было, что найдут и в КГБ на разборку потащат, но еще страшнее было туда, в этот склеп, лезть. Леха этих скелетов испугался, хоть они для него — никто. А Хлыстов-то их всех живыми и здоровыми помнил. И помирали они у него на глазах. Тем более одного он сам убил. Может, кстати, и Коровина тоже. Чтоб не заставлял сидеть с трупами и учить немецкие фразы наизусть… Ведь они их так и не вытащили оттуда. Жуть одна, короче!
КОСТОПРАВ
— Спасибо, Иван Петрович! — сказал Леха. — Помогли сильно… Извините, но мне пора.
— Погоди, — запротестовал Кусков, — ты хоть бы рассказал, как эти бумажки к тебе попали!
— После, после расскажу, уж извините. Меня участковый ждет.
— Да это не в милицию, это в КГБ надо… — Леха услышал слова Петровича уже на улице. Он торопился, чтоб участковый не укатил без него. Но все вышло удачно.
Участковый подкатил к Лехиной избе на мотоцикле ровно в 19.00.
— Не раздумал? — поинтересовался он.
— Нет, — сказал Леха, усаживаясь в коляску. «Урал» затарахтел, захрюкал и покатил по глинистой дороге под гору. Через десять минут езды — как мило пошутил Пономарев, «каждая из них могла стать последней», — не слетев в кювет и не заюзив по грязи, они подъехали к промтоварному магазину, над которым светилась вывеска: ТОО «Колосочек». У магазина стояла серая «Нива», а рядом с ней вполголоса беседовали приземистый бородач в кожаном пиджачке и некий детинушка в камуфляжной форме, даже не обернувшийся на треск мотоцикла.
— Маленький — Абрамян, а большой — Костя, — тихонько сообщил Михалыч. — Пока помолчи, постой, я подойду, оценю обстановку…
Леха отошел на шаг от мотоцикла, чиркнул спичкой и закурил. Участковый подошел к беседующим:
— Ну как, гражданин Абрамян, прием-сдача дежурства произведены, замечаний нет?
— Никак нет, гражданин начальник! — приветливо улыбнулся бородач, блеснув золотыми фиксами. — Все в ажуре…
— …И хрен на абажуре, — мрачновато смерив участкового взглядом, срифмовал Костоправ. — У нас с Абрашей проблем нет. А как у вас? Преступность не падает?
— Нет, — вздохнул Михалыч с утрированным сожалением, — хотя и не растет. У нас рождаемость падает. Меньше бандитов родится. А убивают — больше.
— Слава Богу, — порадовался Костя, — стало быть, вы, товарищ капитан, до пенсии доработаете,
безработным не останетесь? Душевно рад. Но мне почему-то кажется, что у вас есть какая-то беседа лично ко мне? Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь, гражданин Епифанов.
— Ужас какой! — Костя старательно вздрогнул. — С детства боюсь милиции. Честное слово, на этой неделе, гражданин начальник, я ничего не нарушал. Даже окурки в урну клал. В мусорную.
Слово «мусорную» Костя произнес акцентированно и с особым удовольствием.
— И на прошлой тоже? — прищурился Михалыч.
— По-моему, тоже. Тоже клал. И даже с прибором. А что, у мусорки другие данные?
— Нет, пока такие же. Какие ж там нарушения, в нашем тихом районе? Вот в городе — там трудно. С Михаилом Коноваловым — то как, простились уже?
— Некультурно это, Андрей Михайлович, — вздохнул Костя. — Не надо обострять чувства в ущерб разуму.
— Между прочим, если тебе интересно, могу поделиться маленьким наблюдением. На территории участка сегодня, примерно с 12 до 14 часов, находилась автомашина-иномарка «Ниссан-патрол», по некоторым данным, принадлежащая господину Антонову из фирмы «Гладиатор».
— Мне докладывали, — сказал Костя. — Повторную информацию не оплачиваем. Еще что-нибудь есть? Шутки — шутками, а мне домой пора. Жена волнуется, дети плачут.
— Тут есть один товарищ, — участковый обернулся на Леху, — который хочет тебе кое-что интересное сообщить. Между прочим, это по его душу «гладиаторы» приезжали.
— У него время есть? — спросил Костя. — Может проехаться с нами до шоссе?
— Могу, — кивнул Леха и довольно решительно подошел к Костоправу.
— Тогда садись. Учти, едем быстро и говоришь ты тоже быстро. Не тяни и не мудри.
Откуда-то взялись еще три мощных паренька, которые очень ловко «помогли» Лехе усесться в автомобиль. «Нива» ловко развернулась на сельской улице и покатила в направлении шоссе.
— Рассказывай, — потребовал Костоправ. — У тебя десять минут, потом выкинем, и живи как хочешь.
Леха, которого два мальчишечки под сто кило каждый едва не раздавили боками на заднем сиденье, сказал, слегка волнуясь:
— Про банкира Митрохина слышал?
— Это кто? — еще не настолько стемнело, чтоб Коровин не сумел заметить некоторые движения на лице Костоправа, которые показывали, что он знает Митрохина, и даже слишком хорошо.
— Человек хороший, — с неожиданной наглостью сказал Леха, внутренне радуясь, что пистолета у него не искали, а потому пока и не отобрали. — Только уже мертвый. Так же, как Котел, Мосел и Лопата.
— Не понял… — угрожающе прищурился Костоправ. — Ты что, наширялся, мужик? Пургу гонишь?
— Ага, — сказал Коровин с еще более отчаянной наглостью, — с ветром! Митрохина он не знает!
— Ну, допустим, — с легкой озадаченностью на роже пробормотал Костя, — Митрохина я знаю, хотя на брудершафт не пил. И знаю, что он пропал. С товарищами, которых ты, зема, перечислил по порядку номеров. Но об их скоропостижной кончине я, извини меня, не слышал. Некрологов не читал. И не бери меня на пушку, майор! Я твоего друга, Михалыча, уважаю. Поэтому высажу тебя из машины без тяжких телесных и вообще мирно. Другую разработку придумывайте! Тормози, Володя!
Машина остановилась у обочины, в километре от околицы.
— Ха-ха-ха! — совершенно неожиданно закатился Леха. — Ой, блин, это ж надо же!
— Крыша поехала? — изумленно выпучился Костоправ. — Ты что, опер? Нервишки подвели?
— Не-а! — все еще со смехом, в котором был элемент истерики, выговорил Коровин. — Просто меня первый раз в жизни за мента приняли. А если вы думаете, чуваки, что Михалыч хочет на вас эти четыре трупа повесить, то жестоко ошибаетесь. Он еще ничего не знает. До него городская сводка не дошла.
— Но до тебя-то дошла?
— Я сам ее и сделал.
— Не понял… — произнес Костя и впервые посмотрел на Леху серьезно, то есть очень тяжело и прямо в упор.
А Леха поглядел тоже прямо и без испуга.
— Без балды? — спросил Костоправ. — За такие слова отвечают, корефан. Я, конечно, человек маленький. И очень добрый. Мне лично ни Котла, ни Мосла не жалко. Если откровенно, я бы даже бутылку выпил с тем, кто им послал привет с маслинкой. Но если ты, падла, мент и подставка, то иди себе с Богом. Лучше сейчас, сразу и быстро. Убедительно прошу. Потому что если поедешь с нами, в натуре встретишься с основным и проколешься, то это — все… Финита ля комедия. Взвесь! Это только в кино Шараповым везет, понимаешь? В жизни все проще.
Лехе, конечно, стало жутко. Он уже клял себя за то, что от одних бандитов побежал прятаться к другим. Но куда ж теперь деваться?
— Ладно, — сказал он таким спокойным голосом, каким взрослый человек говорит с дитем малым. — Мне, Костя, понятно, что ты человек маленький.
И даже очень ясно, что тебе ваш основной может кой-чего лишнее оторвать, если ты ему привезешь какого-то незнакомого человека. Но у меня здесь (Леха похлопал себя по левой подмышке) — ствол. Знаешь, сколько бы дал Барон, чтоб этот ствол сейчас был у него, а я был бы трупом?
— Это почему? — теперь уже у Кости появилась озабоченность на лице.
— Потому что тогда ему весь ваш колхоз подставить — проще простого. И ваш основной в ногах бы у Пана валялся! — Леха даже сам испугался, не переборщил ли со своим блефом, но все равно молол языком нечто угрожающее, потому что видел, как нарастает в суровых и крутых глазах Костоправа сперва легкое сомнение, потом заметная жуть и, наконец, натуральный страх. — Если узнает основной, что ты меня по дури отдал, тебе скучно будет, уловил?
— Хрен с тобой, — сказал Костя, — поедем. Я тебя предупредил, ты — меня. Мне высокой политики не доверяют, ждут, когда до двух пятидесяти подрасту. Заводи, Вова!
Леха ощутил какое-то приподнятое состояние, будто сто граммов выпил с устатку. Даже забыл начисто, что обещал Ирине и Галине: «Сбегаю до Кускова — и вернусь».
А они-то об этом помнили. Ждали-пождали — Леха не шел. Пообедали. Поначалу молча, поскольку ни та, ни другая не знали толком, кто кем приходится Лехе. Ирина подозревала, что Галина — Лехи-на любовница, а та думала наоборот. Правда, нашли общий язык быстро, когда выяснили, что Леха им обеим — никто. И поскольку ни та, ни другая про судьбу своих натуральных мужей еще ничего не знали в точности, но о многом уже догадывались, то, выпив слегка — Галина отказывалась, но Ирка все-таки налила, — перешли на «ты» и повели такой откровенный обмен мнениями, как будто всю жизнь были подругами не разлей вода. Конечно, и поплакали, и поругали мужиков, и покаялись во всяких делах. Вряд ли так получилось бы у самого Митрохина с Севкой. Потому что один всю жизнь принадлежал к категории «начальников», а другой — «мужиков». Бабы в этом смысле попроще.