Но тогда все будет по-ихнему. И тогда уже ничего не сделаешь. А сейчас Леха еще может сделать то, что подомнет их, этих хозяйчиков. Ну, даже если и не подомнет, то хоть чуточку им кайф поломает. Только сделать это страшно.
Да. Очень страшно. Иногда, когда с особо большого бодуна все тряслось, руки-ноги холодели и опохмелиться нечем было, думалось: «Помрешь, Коровин, — и все проще станет. Ничего уже не нужно будет, ни пьянки, ни опохмелки. Ни работы, ни зарплаты. И по хрену мороз, какая там власть, политика, экономика и прочее дерьмо. Даже атомная война не страшна». Не то что не боялся помереть, а даже очень хотел. Знавал ведь таких, которые загибались от отсутствия опохмелки. Но сам не помер. Мучился, а как-то отходил. Оживал.
А сейчас, когда все вроде бы в норме, если иметь в виду телесное состояние, и даже зубы гнилые не болят, когда костюмчик сидит и в желудке не пусто — помереть? Страшно, очень страшно.
И даже хуже. Потому что надо не просто умирать, а убивать себя. Если б не видеть, как умирали Котел и Лопата (Мослу повезло больше их — не мучился), может, все было бы проще. Но ведь видел, видел их лица Леха. Боль их последним чувством была. А Леха боли боялся больше всего на свете. Даже больше смерти. Потому что смерть — это уже все, когда не чуешь ничего. А пока болит — живешь.
Тут еще одно сомнение наползло: а если там, после смерти, еще не конец всему? Хрен его знает, может, есть еще чего-то? Ад, Рай, Чистилище или что там еще попы придумали… Раньше точно знал — ни хрена нет, а теперь вдруг засомневался. Вспомнил, как когда-то, еще совсем пацанятами шли они с Сев-кой около ихнего деревенского кладбища и встретили бабку Авдотью. Сели было на какой-то холмик, а бабка зашикала: грех, дескать, на могиле задницей сидеть. «Здесь, — сказала Авдотья, — Марья Лукина похоронена. Ровесница моя. Удавилась от любви. Поп в ограду не положил». И объяснила, что самоубийство — грех великий. Тогда они с Севкой только посмеялись. Бывают же дураки, что сами себя убивают!
Проще всего: не мучиться дурью и ничего не делать. От судьбы не уйдешь, чему быть, того не миновать. Дожить до утра, встретиться с дядюшкой, сделать все как положено, как учили, по инструкции. И потом жить себе, сколько дадут. Рабом жить. Всю оставшуюся жизнь.
Не бывать такому!
Леха решительно шагнул на балкон. Солнце уже готово было уйти за сосны. Смолистый, лесной ветерок обдул и погладил лицо. Осень. Уже не лето, но еще не зима. Как же отяжелели ноги! Но надо, надо поставить их на перила. Встал. Крепкие. Держат, но равновесие держать трудно… А внизу — стальные острия. Пронзят, прорвут грудь, а вот убьют ли сразу?
Нет, прочь от них глаза. Надо на солнце глядеть! Оно так близко вроде бы…
Ну, в полет!
Обычно человеку бывает досадно, когда что-то не получается или получается не так, как задумывал. Допустим, хотел миллиард в «Лотто-миллион» выиграть — и не выиграл. Или вместо миллиарда только миллион выиграл.
У Лехи Коровина по его задумке вышел полный пролет, с большим свистом, но он отчего-то не очень об этом жалел. Даже, наоборот, радовался.
Опередили его надежные и умелые ребятки полковника Воронкова. Как они успели бесшумно подкрасться, откуда вообще взялись — Леха так и не усек. За секунду до того, как он решился шагнуть с перил балкона вниз, навстречу стальным остриям забора.
— Ты что, сдурел? — спросили Леху. И он утвердительно кивнул. Наверно, ребятам этим очень хотелось Леху побить. Немного так, но от души. Однако бить его не стали. Потому что это им было запрещено. Они просто втащили его обратно в номер и усадили в кресло.
Псих! — констатировал один из парней, отдуваясь. — Тебе что, жизни не было? Там же пики стальные в заборе. Напоролся бы, как жук на иголку.
Еще через пару минут появился Воронков. Наверно, бегом бежал, аж запыхался.
— Ну, Алексей Иваныч, — вздохнул он, сокрушенно покачав головой. — За вами, оказывается, глаз да глаз нужен. Вы что, бежать собирались? Куда? На тот свет?
— Вроде этого, — сознался Леха. Сейчас ему было неловко и стыдно. И помирать не хотелось ни под каким видом. Два раза на такое дело настроиться трудно.
Воронков торопливо обежал взглядом комнату: должно быть, бутылку искал.
— Добавил? — спросил он вполголоса. — Кто бутылку передал? Честно скажи, не бойся.
— Никто не передавал. И не добавлял я вовсе, — сказал Леха. — Ни грамма сверх программы.
Полковник недоверчиво сузил глаза.
— Серьезно? А чего ж прыгать собрался? В бега решил удариться? Не верится что-то. Неужели тебе не нравится у нас? Или тебе жить, как человеку, не хочется? Тебе что, скучно стало? На подвиги потянуло?
— Нет, — пробормотал Леха, ощущая, что Воронков не просто сердится, а очень сильно сердится. Убить не убьет, а в глаз даст — без фингала не останешься. Одна надежда, что на завтрашнюю встречу с этим самым заокеанским дядюшкой при синяке не поведут. Правда, могут ведь и не по морде дать, а под дых или еще куда-нибудь туда, где не видно.
— Ну тогда не пойму я тебя, товарищ Коровин. На полного психа ты не похож, на алкаша, который от алкогольной недостаточности из окна кидается, — тоже. В чем проблема?
— А тоска заела, — сказал Леха. Это было самое простое, что пришло на ум, потому что рассказывать товарищу полковнику насчет своих личных сомнений и размышлений, в результате которых Коровин чуть было не сиганул с балкона на пики, Лехе не хотелось.
— Ты Островского читал? — строго спросил Воронков. — Помнишь, что Корчагин по ходу дела застрелиться хотел?
— Не-а… — ответил Леха. Он, конечно, знал, что сейчас полковник начнет ему цитировать: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так…» В общем, не совсем попусту, как Леха. Но Лехе-то уже давным-давно было известно, что никакой иной жизни у него не получилось бы. Или получилось бы, но в других условиях. В каких именно — черт его знает, только не в тех, которые были на самом деле.
Воронков точно, как Леха и предполагал, процитировал «Как закалялась сталь». Правда, насчет борьбы за освобождение человечества умолчал. То ли считал, что теперь об этом упоминать уже не стоит, то ли думал, что освобождать человечество больше не нужно.
— Ты пойми, Алексей, — проникновенно-успокаивающе произнес Владимир Евгеньевич, — мне тебя ничего не стоит сделать совсем спокойным. Не в смысле вообще, а просто спокойным. Есть такие штуки, транквилизаторы. Будешь тихим и послушным, только немного сонным. Но это только в крайнем случае. Потому что твой дядюшка может наш фокус разглядеть, и это ему не больно понравится. Я думал, что ты все понял. Ведь говорили вроде бы по-хорошему, без ругани. Показалось, будто высплюсь сегодня нормально. Но после того, как ты полетать собрался, — шиш! Придется караулить, чтоб на тебя опять чкаловское настроение не нашло. Ты в армии не парашютистом был?
— Нет, я мотострелок, — вздохнул Леха. — Пехота…
— Значит, выше, чем с БТРа, не прыгал? А тут с третьего этажа решил сигануть… Ты точно не псих? На учете вроде не состоял, как из документов следует. Куда ты бежать собирался? Тебя ведь сейчас кое-кто очень хотел бы увидеть трупом. Тебе ведь про это открытым текстом говорили. Неужели еще не понял, что более безопасного места, чем здесь, для тебя нету? На всей территории бывшего Союза и даже за его пределами. Может, у тебя тут какая-то заначка была? Или кто передал, а? Не жмись, ради Бога, скажи. А то тебе тут могут в бутылочке такую химию передать, что либо сразу свернешься, либо сам себе башку о стену разобьешь.
— Да не пил я ничего! — буркнул Леха. — И мозги у меня на месте.
— Тем более странно, — проворчал Воронков. — Ведь если человек не псих, а вменяемый, то у него должна быть какая-то причина, чтоб он после того, как ему столько хорошего пообещали, не то сбежать решил, не то угробиться.
— Ничего я не решил, — сказал Леха, злясь на самого себя. — С чего вы вообще взяли, что я прыгнуть хотел? Может, я просто так на перила залез?
Воронков посмотрел на Леху так, что тому не по себе стало.
— Главное — не ври. Если ты со мной лично на полной откровенности работать не будешь, то пропадешь. И не просто помрешь, а очень страшно помрешь. Я тебе смогу помочь только в том случае, если будешь мне все выкладывать как на духу. Можешь Пантюхову врать, дядюшке своему импортному, но мне не ври. И тогда сто лет проживешь, гарантирую.
— Это почему же? — спросил Коровин.
— Потому что я — человек любознательный, хочу все знать. Один раз забудешь правду сказать — и влипнешь как кур в ощип. Ляпнешь лишнее тем, кому чего-то знать не надо, — тоже ничего хорошего не дождешься. И помереть — если даже очень захочешь — без моего согласия не сможешь. Считай, что тебе приказано жить. Не «выжить», как Штирлицу, а «жить». Вплоть до особого распоряжения.
— А потом? — спросил Леха.
— Потом видно будет. Все ведь не бессмертные. Помирать так и так когда-то придется.
— Не хотелось бы, чтоб это самое «особое распоряжение» завтра пришло… — скромно заметил Коровин.
— Завтра не придет. Это уж наверняка. И вообще могу сказать по секрету, что от меня лично приход этого самого распоряжения очень даже зависит. Поэтому советую тебе со мной лично не ссориться. Уговорились?
Владимир Евгеньевич опять полез к Лехе в душу, вперив в него свой стальной чекистский взгляд. Конечно, Коровин эту самую душу поглубже упрятал, чтоб она у него наружу не вылезала и в глазах не светилась. Но все-таки кое-какую жуть Воронков на Леху нагнал. С ним действительно лучше не ссориться. Он ведь нынче не заветы Ленина хранит, не путь к коммунизму охраняет, а цепным псом у буржуазии вкалывает. Сейчас только рычит, щетинится, немного погавкивает. Но может и без лая за горло взять — фиг вырвешься, загрызет.
— Не нравишься ты мне, — сказал полковник, — что-то у тебя в голове сидит, а сказать ты об этом не хочешь. То ли просто потому, что боишься, то ли из вредности. Если по первой причине, то ты дурак, если по второй — то подлец. Дурака простить можно, подлеца — нет. Запомни.
— Да чего вы, Владимир Евгеньич, на меня взъелись? — обиделся Леха. — Все, что у меня за душой было, вы знаете. Придумать я уже ничего не могу, не то что утаить. Может, я и дурак, если на перила выбрался, но я ж не прыгнул? Не прыгнул. А теперь и вовсе на них не полезу, потому самоубиваться мне уже не хочется. Ни настолечко…
— Не-ет, — безжалостно оборвал Воронков Лехину тираду. — Ты кто угодно, только не дурак. И ради Бога, перестань его из себя корчить. Плохо выходит. А самое главное, чем больше ты дурака валяешь, тем больше у меня насчет тебя подозрений. Надо бы тебе знать, что подозрительным быть — это даже хуже, чем по-настоящему опасным.
— Да чем же я подозрительный? — теперь уже у Лехи в голосе звучал вполне натуральный испуг, и это Воронкова очень порадовало. Он, должно быть, очень любил, чтоб его боялись.
— А всем, — не очень понятно, но как-то жутковато произнес полковник. — В чем именно подозреваю — не скажу, и не надейся. Просто знай, так, на всякий случай, что ты — на подозрении. Я об тебе справочки наведу. Кое-какие дополнительные…
— Ваше дело, — пробормотал Коровин. — Если не все знаете, так наводите справки. У меня на душе ничего нету. Все к вам перевалил.
— Это мы уж сами рассудим… — сказал Воронков. — А пока готовься к завтрашнему дню. Морально прежде всего. Чтоб никаких глупых шуток в голове не было. Например, дядюшке чего-нибудь сбрехнуть не по программе. Он, дядюшка этот, тебе ничем не поможет. А вот повредить ты сумеешь и себе, и ему. Так что давай-ка не будем ерундой заниматься. Все по порядку, все как положено.
РОДСТВЕННИКИ
Конечно, Воронков на ночь в номере не остался. Но дежурного мужика поставил. Тот сидел в кресле спиной к балкону, приглядывал, чтоб Леха опять не собрался прыгать. Потом, когда Леха спать лег, этот сторож пару раз привставал, чтоб прислушаться — дышит или нет. Чудак, конечно. С чего бы Лехе помирать? Небось не шпион, цианистого калия в воротнике не держит. Тем более что все тут десять раз перерыто. С другой стороны, видеть, что о тебе беспокоятся и сторожат в оба глаза, было приятно. Леха с удовольствием проспал ночь и совсем не волновался.
Волноваться пришлось только наутро, когда появился Воронков и объявил подъем. На зарядку, правда, не погнал, но велел, чтоб Леха срочно завтракал, прямо как есть, в халате. Леха проглотил все быстренько и хотел одеваться, но полковник не разрешил. Потребовал, чтоб Леха в ванной помылся, приказал его еще раз побрить, попрыскать какой-то запашистой дрянью, чтоб от Коровина крестьянством не пахло, и только после этого приказал одеваться, причем надеть не ту рубашку, что вчера, а свежую. Еще минут десять после этого разглядывал, все ли на месте, не просматриваются ли какие детали, что не соответствуют банкирскому облику. Выдал Лехе радиотелефончик, похожий на сапожную щетку без щетины, записную книжечку шикарного вида с авторучкой и микрокалькулятором.
— Пользоваться умеешь? — спросил.
Леха мотнул головой. С калькулятором он дело имел, естественно, все же на инженерской должности состоял. Но полковники такие люди, что их хлебом не корми, а дай кого-нибудь чему-нибудь поучить. Поэтому Леха терпеливо выслушал и лекцию про калькулятор, и лекцию про телефон. Воронков проверил, как Леха все усвоил, и успокоился. Теперь он только на часы смотрел, дожидаясь, когда будет пора.
Появился еще один мордоворотик и доложил:
— Машина готова.
— Пошли! — коротко приказал Воронков и слегка подтолкнул Леху к выходу.
За дверью номера вокруг Лехи выстроилась охрана — четыре плечистых молодца. Покруче прежних, которые, должно быть, сегодня в отгуле находились. Довели Леху до лифта, опустили в подвал, а там посадили в большой вишневый автомобиль. Кружок с трехлучевой звездочкой обозначал марку — «Мерседес».
Леха уселся, телохранители расселись так, чтоб их спины прикрывали Коровина от пуль, а морды наблюдали за окружающим миром, откуда эти пули могли бы прилететь. Воронков уселся рядом с ним.
— Куда едем-то? — удивился Леха. — Вроде бы хотели здесь встречаться…
— На аэродроме сперва поручкаешься. Обнимешь, расцелуешь дядюшку. А уж потом привезем сюда, на беседу. Запомни, пожалуйста, еще одну вещь. Когда этот самый родственничек будет спрашивать, как у тебя с семейной жизнью, то сообщишь, что развелся с женой. Ты ж развелся, верно?
— Ну, развелся. Эго я и сам знаю. Если не врать, оно легче.
— А заодно, ежели не трудно, добавь, что в ближайшие несколько месяцев собираешься жениться.
— На ком?
— Если спросит в первый раз, то можешь сказать что-нибудь в таком духе: «Пока я не хотел бы опережать события». Если по второму разу спросит, то скажи, что эта-де свадьба имеет серьезное влияние на дела в области. Если будет третий вопрос, то скажешь, что намерен породниться с главой области.
— Ни фига себе! — вырвалось у Лехи. — На дочке, что ли, его жениться?
— Нет, на его младшей сестре. На Пантюховой Ольге Петровне.
Тут полковник полез за пазуху и вытащил оттуда небольшую цветную фотку, сделанную «Полароидом». Некая длинноногая блондинка ослепительно улыбалась и ручкой помахивала. На обороте была надпись: «Алешенька! Не забывай! Твоя Ольгушка-Лягушка».
Где-то Леха уже слыхал о блондинке Ольге Петровне. Шарики-ролики в голове забегали, закрутились и выдали: «У Митрохина была такая любовница, которая Галину оттерла. Блондинка и Ольга Петровна. Правда, как фамилия, Митрохина не говорила». Тем не менее Коровин по простоте душевной спросил:
— Та, что с Митрохиным путалась?
У Воронкова аж челюсть отвисла. Он беспокойно покрутил головой, покосился на молчунов-охранников.
— Галина сообщила? — Догадаться небось было нетрудно.
— Какая разница? — хмыкнул Леха, но полковник поглядел на него очень жестко. Будто стальной щеткой по лицу проехал.
— Ты эти слова, гражданин, точнее, господин Коровин, постарайся в разговорах со мной не употреблять. Лучше помни, что я тебе насчет откровенности втолковывал. Если Галина сообщила — так и говори. Если кто-то еще, например, Костоправ или Король Лир, — тоже не темни. Потому что я должен точно знать, из каких источников к тебе эта информация идет.