Пять просторных стойл выстроились вдоль восточной стены, пять – вдоль западной, с низкими дверками из красного дерева или тика. Центральный проход шириной в двенадцать футов, так же, как пол в стойлах, вымостили брусчаткой.
В дальнем конце слева находилась комната для упряжи, справа – кладовая для фуража, обе давно уже пустовали.
В конюшнях, где мне ранее довелось побывать, полы были земляными, но не только брусчатка вызывала мое любопытство.
Куда больше заинтересовали меня окна в дальней стене каждого стойла. Размером три на четыре фута, они состояли по большей части из квадратных, со стороной в три дюйма, стеклянных панелей, за исключением тех, которые окружали центральную овальную панель. В нее вплавили шнур из переплетенных медных проволочек, в форме лежащей на боку восьмерки.
Из-за медного отлива самого стекла солнечный свет казался рубиновым. У кого-то могло возникнуть ощущение, что благодаря этим викторианским окнам конюшня становилась такой же уютной, как кресло у камина, но мне вдруг вспомнился капитан Немо, а конюшня превратилась в «Наутилус», плывущий в океане крови и огня. Но я – это я, и от этого никуда не деться.
Я не сразу включил внутреннее освещение, бронзовые канделябры по обе стороны каждой двери. Вместо этого постоял среди медного света и свинцово-черных теней, ожидая и прислушиваясь, уж не знаю, к чему.
Через минуту решил, что здание, несмотря на двойную тень, такое же, как прежде. Температура составляла комфортные шестьдесят пять градусов[4], что – я в этом не сомневался – подтвердил бы большой термометр на двери в комнату для упряжи. Воздух оставался чистым и свежим, каким бывает после снегопада. Тишина казалась сверхъестественной: ни потрескивания усадки здания, ни шуршания мыши, ни единого звука, словно за стенами конюшни лежал пустынный, лишенный атмосферы мир.
Я щелкнул настенным выключателем, и канделябры зажглись. В конюшне царила идеальная чистота, на что уже указал мне лишенный каких-либо запахов воздух.
Хотя с трудом верилось, что здесь когда-либо держали лошадей, кое-где в коридорах особняка висели фотографии и картины любимцев Константина Клойса. Мистер Волфлоу полагал их важной частью истории Роузленда.
Пока я нигде не видел фотографии или портрета залитой кровью женщины в белой ночной рубашке. Мне представлялось, что для истории поместья она по важности как минимум не уступает лошадям, но не все воспринимают убийство так же серьезно, как я.
Разумеется, когда-нибудь я могу оказаться в коридоре, увешанном портретами молодых окровавленных женщин в самой различной одежде, демонстрирующих свои смертельные раны. Учитывая, что пока я не нашел в Роузленде ни одного куста роз[5], возможно, эта часть названия поместья подразумевала цветущих женщин, которых убивали и хоронили здесь.
Тут волосы на моем загривке встали дыбом.
Так же, как в прошлые посещения конюшни, я шел к противоположной двери, всматриваясь в медные диски диаметром в дюйм, встроенные между булыжными камнями. Они образовывали сверкающие синусоиды, которые тянулись по всей длине здания. В зависимости от угла, под которым смотрел на них человек, на каждом диске он видел цифру «8», нормальную или улегшуюся набок, точно так же, как в центральных оконных панелях.
Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.
– Ты кто такой?
Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым – через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.
Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «
– Приглашенный гость? С каких это пор они пропускают через ворота сладкозадых панков?
Я решил не обижаться на столь оскорбительную характеристику.
– Я живу в башне в эвкалиптовой роще. Нахожусь здесь три ночи и два дня.
Он сильнее вдавил дуло «узи» мне в грудь.
– Три дня, и мне никто не сказал? Думаешь, я такой тупой, что буду есть говно на гренке?
– Нет, сэр. На гренке – нет.
Его ноздри так широко раздулись, что я испугался, а не вывалятся ли мозги через одну или другую ноздрю.
– И что это значит, сладкозадый?
– Это означает, что вы гораздо умнее меня, иначе я бы не оказался с этой стороны автомата. Но я говорю правду. Я здесь третий день. Разумеется, пригласили нас не за мое обаяние. За это я должен благодарить девушку, с которой я приехал сюда. Ей никто отказать не может.
Я уверен, что при упоминании девушки выражение его лица чуть смягчилось. Может, он подумал, что я говорил про ребенка. Даже некоторые склонные к насилию наркоманы не трогают детей.
– Теперь ты говоришь дело. Привел сюда сексапильную, темпераментную деваху, и никто не хочет, чтобы Кенни об этом знал.
Вместо того чтобы надавить на железу сострадания, я возбудил другие его железы, которые лучше бы не трогать вовсе.
– Нет, сэр, нет. Нет, тут совсем другое.
– Что – другое?
– Она очень милая, очень обаятельная, но совсем не сексапильная, скорее, наоборот, она на седьмом месяце беременности, смотреть не на что, но все ее любят, знаете ли, поэтому история такая грустная, девушка одинокая, у нее никого и ничего нет, и скоро родится ребеночек, обычно такое берет за душу.
Кенни смотрел на меня так, будто я внезапно заговорил на иностранном языке. И звук этого иностранного языка до такой степени оскорблял его слух, что он мог пристрелить меня только для того, чтобы я замолчал.
Чтобы сменить тему, я приложил палец к моей верхней губе. В том месте, где у Кенни пылала герпесная язва.
– Наверное, болит.
Я не думал, что он может разозлиться еще сильнее, но его буквально раздуло от ярости.
– Ты говоришь, что я болен?
– Нет. Отнюдь. Вы здоровы, как бык. Любой бык будет счастлив, если сможет похвастаться таким же здоровьем. Я просто говорю про это маленькое пятнышко на вашей губе. Оно, должно быть, болит.
Он чуть расслабился.
– Чертовски болит.
– А как вы его лечите?
– Ничего нельзя сделать с этим чертовым стоматитом. Он должен пройти сам.
– Это не стоматит. Это герпес.
– Все говорят, что это стоматит.
– При стоматите язвы во рту. Они и выглядят по-другому. Давно она у вас?
– Шесть дней. Иногда так болит, что хочется кричать.
Я содрогнулся, чтобы выразить сочувствие.
– Сначала вы почувствовали зуд в губе, а уж потом появилась язва?
– Именно так, – глаза Кенни раскрылись, словно он понял, что перед ним ясновидящий. – Зуд.
Небрежно оттолкнув ствол «узи», чтобы он более не смотрел мне в грудь, я задал еще один вопрос:
– А за двадцать четыре часа до появления зуда вы находились под очень жарким солнцем или на холодном ветру?
– Ветру. Неделей раньше у нас сильно похолодало. С северо-запада задул чертовски холодный и сильный ветер.
– Вы получили ветровой ожог. Слишком жаркое солнце или холодный ветер могут вызвать такую язву. А теперь, раз уж она у вас появилась, мажьте ее вазелином и старайтесь не бывать ни на солнце, ни на ветру. Если ее не раздражать, она заживет достаточно быстро.
Кенни коснулся язвы языком, заметил мой осуждающий взгляд, спросил:
– Ты что, врач?
– Нет, но я достаточно хорошо знаю пару врачей. Вы, как я понимаю, из службы безопасности.
– Я выгляжу устроителем вечеринок?
Я воспользовался возможностью показать, что мы уже подружились, рассмеявшись и ответив: «Подозреваю, после нескольких кружек пива вы становитесь душой компании».
Битком набитая кривыми желтыми зубами, его улыбка – не забудьте про язву на верхней губе – выглядела такой же обаятельной, как опоссум, раздавленный восемнадцатиколесным трейлером.
– Все говорят, что Кенни – отличный парень, после того как вольешь в него немного пива. Проблема в том, что после десяти кружек я завязываю с весельем и начинаю все крушить.
– Я тоже, – поддакнул я, хотя в один день никогда не выпивал больше двух кружек. – Но должен отметить, не без сожаления, я сомневаюсь, что сумею разнести какое-нибудь заведение так же, как вы.
Он раздулся от гордости.
– Да, по этой части мне есть, что вспомнить, это точно, – и его жуткие шрамы на лице стали ярко-красными, словно воспоминания о прошлых погромах в барах и пивных подняли температуру его самоуважения.
Постепенно я начал осознавать, что освещенность в конюшне меняется. Посмотрев направо, увидел, что на восточные окна по-прежнему падает утренний свет, который становится красным, благодаря медному отливу стекол, но не таким ярким, как раньше.
Нацелив «узи» в пол, а может, мне в ноги, Кенни спросил:
– Так как, парень, тебя зовут?
Я чуть напрягся и полностью сосредоточил внимание на гиганте, доверие которого мне пока удалось завоевать лишь частично.
– Послушайте, только не надо думать, будто я вешаю вам лапшу на уши или что-то в этом роде. Это действительно мое имя, пусть и звучит оно необычно. Меня зовут Одд. Одд Томас.
– С Томасом все нормально.
– Благодарю вас, сэр.
– И знаешь, Одд – не самое плохое, что родители делают с детьми. Родители могут основательно изгадить ребенку жизнь. Мои родители были самые мерзкие… – вспомните несколько слов, которые никогда не произносят в добропорядочной компании, предполагающие кровосмесительство, самоудовлетворение, нарушение законов, защищающих животных от извращенных желаний человеческих существ, эротические навязчивости. Связанные с продукцией ведущей компании по производству сухих завтраков, и самое странное использование языка, какое только можно себе представить…
С другой стороны, забудьте об этом. Характеристика Кенни, которую он дал своим родителям, уникальна. Таких нехороших слов и их сочетаний вам нигде и никогда не услышать. И как бы долго вы ни разгадывали этот ребус, предложенное вами решение потянет лишь на бледное отражение сказанного им.
Потом он продолжил:
– Моя исходная фамилия – Кайстер. Ты знаешь, что означает слово «Keister»?
Хотя мы уже заложили основу дружеских отношений, я подозревал, что в мгновение ока могу перейти из списка лучших друзей в список заклятых врагов. Признанием, что значение слова «Keister» для меня не секрет, я мог подписать себе смертный приговор.
Но он