Теперь, когда на участке не звенели по ночам выбиваемые стекла и не висел в воздухе пьяный мат, Александров вплотную занялся отдельными семьями, взятыми на заметку. Первой среди них была семья Анны Силантьевой — той самой, к которой предшественник Александрова не советовал и заходить.
Первое посещение Силантьевых, еще во время проверки паспортов, произвело на младшего лейтенанта тягостное впечатление.
Покосившийся набок дом, казалось, вот-вот грохнется наземь от топота: плясали так разухабисто, что стекла в рамах звенели. На крыльце, зажав руками уши, сидел парнишка лет шестнадцати-семнадцати. На коленях у него лежала раскрытая книжка.
— Уроки учишь?
Паренек вздрогнул, поднял на участкового потемневшие от обиды глаза.
— Выучишь тут!..
Александров вошел в дом. При его появлении топот оборвался, на распаренных лицах плясавших застыли бессмысленные улыбки.
Дородная лет сорока, женщина с возбужденным, красным лицом надвинулась на участкового массивной бесформенной грудью, обдала жаром потного тела и сивушным духом.
— А, начальничек! Проходите, проходите! Прежний-то меня за версту обходил, может, вы поласковей будете!
Хмельные глаза хозяйки смотрели вызывающе и чуть-чуть испуганно.
Александров представился, попросил показать паспорт и домовую книгу. И то и другое у Силантьевой оказалось в порядке.
— А это гости мои, друзья-товарищи, — кивнула Силантьева на двух мужчин и женщину.
Первые минуты смущения прошли. Толстогубый мужчина с начесанными на лоб волосами лил водку в покачивающийся в руках стакан, пьяно твердил:
— Друг, выпей!.. Ну, выпей!
— Они с нами брезгают, — хихикала худая, вся какая-то помятая и взъерошенная женщина. — Мы необразованные!
От водки Александров отказался, предупредил, что завтра зайдет поговорить.
— Милости прошу! — хмельно заиграла настороженными глазами Силантьева. — Хорошему человеку завсегда рада!
Александров вышел. За плотно прикрытой дверью грохнул хохот.
«Обо мне, — по-мальчишески покраснел уполномоченный. — Ну и компания!»
Паренек все так же сидел на крыльце; услышав за спиной шаги, он посторонился.
Участковый присел рядом, посмотрел учебник — «Холодная обработка металлов».
— В техникуме учишься?
— В ремесленном, — избегая взгляда, коротко ответил паренек.
— Трудно так уроки учить, — посочувствовал Александров.
Паренек молчал.
— И часто у вас так?
— А вам что? — Паренек вскинул серые, как у матери, колючие глаза, губы у него дрогнули.
— Да ты не сердись, — мягко сказал Александров. — Я ведь по-хорошему. Хочу завтра поговорить с твоей матерью, чтобы она поменьше гостей водила. Ты учиться должен.
— Послушает она вас! — Паренек отвернулся, но голос его звучал уже не враждебно, а по-ребячьи горько.
— Послушает! — уверенно пообещал Александров. — Тебя как звать-то?
— Андреем.
— Пойдем-ка, Андрей, проводи меня до уголка. Все равно много сейчас не научишь.
По дороге, проникшись к младшему лейтенанту доверием — должно быть, давно не говорили с ним так просто и дружелюбно, — Андрей, сначала сдержанно, а потом с чувством облегчения, рассказал о своей короткой, с самого детства омраченной жизни. Отец погиб в 1944 году; за год до этого он приезжал в отпуск, а когда пришла похоронная, на руках матери, кроме четырехлетнего Андрея, осталась еще трехмесячная сестренка. Мать часто плакала, да и потом, много лет спустя, стоило только подросшему сыну спросить про отца, как глаза у нее тотчас становились мокрыми. Жили нелегко, но хорошо, дружно. Мать работала на заводе, прибегала домой соскучившаяся, ласковая.
А с прошлого года, когда Андрей пошел в ремесленное училище и по-хозяйски начал советоваться с матерью, как лучше поправить дом, все изменилось. Начала захаживать тетя Оля — та, что была у них сейчас в гостях. Она убеждала мать, что та губит свою жизнь. О чем-то перешептываясь, женщины смеялись. Мать вдруг бросила работу, все чаще и чаще стал заходить толстогубый, всегда с водкой и закуской, и оставался ночевать. Сестренка еще ничего не понимала — от нее откупались конфетой, а с Андреем было труднее. Сначала его просто выпроваживали к какой-то тетке, а потом, когда он однажды поскандалил и наговорил грубостей, прибили и выгнали на улицу. Толстогубый начал приводить своих дружков. Андрей люто возненавидел его и, когда тот появлялся, уходил ночевать к товарищам. Мать не возражала. Втянутая в пьяную компанию, она забывала даже спросить, ел ли Андрей, где он ночует, как учится, — ее словно подменили.
— Сам-то я бы ушел в общежитие, да сестренку жалко! — просто закончил свой рассказ Андрей. На его не тронутой еще пушком скуле катался маленький сухой желвачок.
— На что же вы живете? — осторожно поинтересовался Александров.
— Не знаю, — простосердечно признался Андрей. — Когда, бывает, всего полно, а когда на одной картошке сидим. Картошка-то своя...
На следующее утро Александров снова зашел к Силантьевым. В доме царил порядок. Пол с редкими островками сохранившейся краски был вымыт; на столе под нежарким сентябрьским солнцем сухо сверкала старенькая клеенка. От вчерашнего разгула в комнате сохранился только запах табачного дыма да кисловатый терпкий дух хмельного.
Силантьева в пестром халате лежала на кровати, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Она проворно поднялась, поморщилась, чуточку виновато объяснила:
— Перебрала вчера немного... Голову ломит.
Разговаривала она спокойно, непринужденно, но ее зоркие глаза смотрели на участкового пытливо, выжидающе, казалось, спрашивая: «Ну, а сегодня тебе что надо?..»
— Напрасно вы, Анна Сергеевна, работу бросили, — осторожно говорил Александров. — Трудно так жить.
— На детей получаю, платят. Дом свой, огород — тоже.
— Все-таки это немного.
— Мне хватает, — сухо ответила Силантьева. — А с работы ушла — здоровье у меня плохое.
— Вот видите, — все так же мягко продолжал Александров, — здоровье плохое, а вы пьете. И детям пример худой.
Бледное после гулянки лицо Силантьевой потемнело.
— Детям до этого дела нет. Вырастут — пускай живут, как знают. А гуляю — так, может, с горя. Кому какое дело?
— Да ведь как сказать, Анна Сергеевна. Вы считаете, что это никого не касается, а если вот на мой взгляд — касается. Вы гуляете, а детям уроки учить негде. Сын с книжкой на крыльце сидит.
— Нажаловался уже? — В голосе Силантьевой прозвучали неприязненные нотки.
— Он не жаловался — я сам видел. А ведь парень большой, понимает все.
— Не знаю, что вам от меня надо, — вспыхнула Силантьева, — но только я вот что скажу: поздно меня учить! Сама ученая!
— Да я не учу, Анна Сергеевна, — попытался Александров вернуть разговор в спокойный тон.
Но Силантьева уже не слушала его.
— Поздно, начальник. Ты меня спросил, сколько я выплакала, как одна осталась? — В голосе женщины звучали теперь и боль, и слезы, и — все явственнее — какое-то озлобленное торжество. — Тогда бы и приходил жизни-то учить! А теперь — сама! У бабы век короткий. Вот и пользуюсь, день — да мой!..
Дверь скрипнула, в комнату вошла худенькая большеглазая девочка с авоськой, набитой пустыми бутылками.
— Мам, не берут, — сказала она ломким виноватым голоском и, увидев милиционера, испуганно умолкла.
— Ладно! — отмахнулась Силантьева и, прижав к себе дочку, словно щитом отгородившись, зло посмотрела на участкового. — С детьми сама разберусь. Мой грех — мой и ответ. Вот так, начальник!..
В этот же день, вечером, во время обхода, Александров встретил на улице Андрея, приветливо поздоровался и остановился. Паренек сумрачно кивнул, но разговаривать не стал.
— Пойду. Увидит — опять начнет ругаться, что жалуюсь.
Участковый понял, что беседа с Силантьевой ничего не дала, но отступать не собирался. И дело тут было не столько в самой Силантьевой, сколько в ее детях. Ради них он обязан был действовать — заставить Силантьеву лучше выполнять свой долг матери. Не оставляло в покое и сомнение: на что Силантьева живет, устраивает пьянки? Ее шумное, разгульное окружение невольно наводило на подозрение.
Ответили на этот вопрос соседи, некоторые уклончиво, намеками, другие прямо: спекулирует.
Александров начал следить за домом Силантьевой, часто заходил. Хотя каждый раз он придумывал какой-нибудь предлог, Силантьева встречала его сузившимися, откровенно ненавидящими глазами.
— Ну что ходишь? Что нюхаешь? Убила, что ли, кого?
Если при таком разговоре приходилось бывать Андрею, мальчишка бледнел, сжимал кулаки и поспешно уходил на улицу. Были минуты, когда участковому казалось, что паренек вот-вот поднимет руку на мать, и, опасаясь этого, Николай немедленно заговаривал о каком-нибудь пустяке. Состояние Андрея Александров понимал: в нем мучительно боролись остатки сыновней привязанности и жгучий стыд, протест.
Занимаясь на участке множеством других дел, младший лейтенант каждую свободную минуту мысленно возвращался к Силантьевой, с недоумением размышлял: как же так — ведь он хочет ей и ее детям только добра, а она видит в нем своего лютого врага. Почему это, в чем его ошибка?
Силантьева и впрямь платила участковому уполномоченному лютой ненавистью. Если вначале она как-то присмирела или, по крайней мере, делала вид, что присмирела, то теперь, словно наверстывая, закуролесила снова. По средам и субботам, точно по расписанию, ветхий домик на Подгорной ходил ходуном. А если Александров заходил в воскресенье утром, Силантьева, с вызовом поглядывая на него, кричала:
— Семен, вставай, власть пришла!
Ситцевая занавеска, загораживающая кровать, отодвигалась; трогая опухшее, небритое лицо, сожитель растягивал толстые, словно резиновые, губы, нагловато ухмылялся:
— Мое почтеньице!
Прикрыли силантьевский «шинок» зимой.
Выйдя однажды после такого бесплодного разговора от Силантьевых, Александров столкнулся на улице с Маркеловым. Тот вел из детсада внучку. Не желая стоять на месте, девочка тянула деда за руку; механик, перекинувшись с расстроенным участковым несколькими фразами, распрощался и, уже отойдя, посоветовал:
— Слышь, Николай, ты во вторник наведайся...
«Почему во вторник?» — поскрипывая сапогами по синему вечернему снегу, раздумывал младший лейтенант и вдруг засмеялся, хлопнул себя по лбу. Не мог до такого пустяка додуматься! Во вторник у Александрова был выходной день, когда он на участке не появлялся. Вот оно что!
В первый же вторник, в десятом часу, участковый нагрянул к Силантьевой и едва только переступил порог, как понял: попалась!
Силантьева метнулась на середину комнаты с простыней, но сделать ничего не успела. На полу, алея сырыми бумажными свертками, лежали десятки палочек дрожжей.
— Ну что ж, Анна Сергеевна, — спокойно сказал Александров, — складывайте свое хозяйство в мешок и пойдемте в магазин.
— Нечего мне там делать! — стараясь не встречаться взглядом с участковым, буркнула Силантьева. Полное, обычно краснощекое лицо ее заметно побледнело.
— Как нечего? Сдадите дрожжи, потом уж разговаривать будем.
В ближайшем магазине у Силантьевой приняли по счету двести палочек дрожжей.
Написанный Александровым рапорт и протокол оказали сотрудникам ОБХСС[4] большую помощь. В отделе давно уже интересовались положением дел на дрожжевом заводе. Оказалось, что там действовала хорошо организованная группа, занимавшаяся хищением крупных партий дрожжей. Возглавлял ее экспедитор завода Семен Авдеев, орудовавший в тесном контакте с работницей бухгалтерии Макаровой — той самой тетей Олей, которая соблазнила легкой жизнью свою давнюю знакомую, мать Андрея. Силантьева принимала на дому ворованные дрожжи, через подставных лиц, а иногда и сама сбывала их на рынках; четвертый участник группы — сонный, невзрачный человечек, которого Александров видел у Силантьевой только один раз, — реализовал дрожжи в близлежащих районах и соседних городах. У всех у них были свои помощники — всего на скамью подсудимых село девять человек, и самое мягкое наказание понесла из них Силантьева. Суд учел, что у нее двое детей.
Вечером после суда Александров отправился проведать ребят. Теперь они оставались совершенно одни.
Десятилетняя Галинка лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и безутешно плакала. Бледный, с запекшимися губами Андрей ходил из угла в угол.
— Трудно, Андрей, понимаю, — сказал Александров, — но духом не падай. Ты теперь — старший. И мать вернется — будет работать.
— Не нужна нам такая мать! — со слезами в голосе крикнул паренек. — Проживем!
Александров промолчал, чувствуя, что утешать сейчас бесполезно. Мать всегда остается матерью, и младший лейтенант верил, что, повзрослев, Андрей поймет это и сам.
— Вот так, — закончил Александров свой рассказ, в котором, правда, многие детали были опущены, а роль самого участкового значительно убавлена.
Сумерки сгустились, над городом бесшумно плыла теплая звездная ночь. Минуту Албеков и Александров сидели молча, прислушиваясь к звонкому девичьему голосу, который раздавался где-то за углом:
Мой миленок на Алтае
С целиной справляется...
— Да! — неопределенно крякнул Албеков, разжигая давно погасшую папиросу. — А как ребята жили?
— Ну, как жили? — В темноте белый рукав кителя сделал какое-то энергичное движение. — Ничего жили! Галинке школа помогла — одели, обули. Училище, райком комсомола, соседи — все помогали.
— Походил, значит?
— Так не я один. А с весны вообще легче стало: Андрей на работу пошел. Ссуду ему дали, дом поправил — вот пойдем, увидите. Или уж находились, домой?
— А тебе еще долго ходить?
— Как положено, до двенадцати. — Александров поднялся, смахнул что-то с брюк. — Встретиться еще кое с кем надо.
— Пойдем, и я уж до конца.
— И зачем это вам надо — ходить со мной? — поинтересовался младший лейтенант, ожидая, пока Албеков встанет.
Очки корреспондента блеснули.
— Надо, Николай. Напишу я, брат, очерк и назову его, знаешь как? — «Тихий участок».
— Это о моем участке? — Александров улыбнулся. — А что, это верно: участок тихий.
— Вот-вот, — засмеялся Албеков и с видимым удовольствием повторил: — «Тихий участок!»