— Я инструктор Заломовского райкома Уразова, — назвалась она еще в дверях. — Приехала по поводу вашего письма...
— Очень рад, — поднялся директор.
— Скажите, у вас есть карточка этой девочки? — взволнованно спросила Уразова.
— И карточка есть, и сам оригинал тут, — пошутил Сергей Сергеевич. — На выбор.
— Покажите карточку!
Сергей Сергеевич наконец заметил, что женщина взволнована, и, не понимая еще почему, достал конверт.
— Пожалуйста. Здесь она, правда, маленькая. А побольше — в зале, на Доске почета. Она у нас отличница...
Не слушая, Уразова нетерпеливо взяла справку с наклеенной фотографией пятилетней Оли, взглянула, сдавленным голосом сказала:
— Она!
Женщина опустилась на стул, ее раскрасневшееся от мороза лицо побледнело.
— Дочь?! — радостно дернулся в своем кресле директор.
— Что?.. Нет, племянница. Дочка моей сестры!
Уразовой стало жарко; обрывая петли, она расстегнула доху.
— Как она к вам попала? Давно она здесь?..
— Да вот в этой справке написано. С декабря...
Уразова уже не слушала. Прижав левую руку к часто вздымающейся груди, она читала; маленький квадратный листок в ее правой руке дрожал.
Справка за № 1238 была выдана детской комнатой отделения милиции Курского вокзала города Москвы.
Деловитым, лаконичным языком в ней сообщалось, что девочка была найдена 12 декабря 1951 года спящей у билетных касс Курского вокзала. Вещей у нее не было, заявлений о ее пропаже не поступало. Имя и фамилия девочки, возраст, имена родителей и место жительства записаны с ее слов.
С наклеенной фотокарточки на Уразову смотрели испуганные глазенки племянницы. Беличий воротничок старого пальтишка был почему-то поднят...
— Подлец! — Уразова побледнела. — Родную дочь бросить!
— Вы успокойтесь, успокойтесь, — засуетился Сергей Сергеевич, наливая в стакан воды. — Что случилось? Кто ее бросил?
Позванивая зубами о край стакана, Уразова взволнованно и поначалу бессвязно начала рассказывать. Добрейший Сергей Сергеевич крякал, возмущенно топорщил прокуренные седые усы.
— Почему же все-таки — Глечко? — немного успокоившись, спросила Уразова. Вопрос этот, занимавший ее всю дорогу, пробился даже сквозь сумятицу чувств, поднявшуюся в душе женщины.
Впервые за последний час хмурое лицо Сергея Сергеевича обмякло в мудрой стариковской усмешке.
— А я, Дарья Анисимовна, сразу понял, как только вы его фамилию назвали. Говорите, Оле и пяти тогда еще не было? А ребятишки в этом возрасте вместо «р» часто «л» выговаривают. Вот вместо Гречко Глечко и появилась...
Через полчаса в кабинет директора вызвали Олю.
Девочка поздоровалась, мельком взглянула на сидящую в стороне незнакомую женщину с покрасневшими, заплаканными глазами и выжидающе остановилась. Уразова, до боли сцепив руки, разглядывала аккуратно одетую девочку с льняными, как у матери, косичками.
— Садись, Оля, — бодро сказал Сергей Сергеевич. — Ну, как у тебя сегодня с арифметикой?
— Спрашивали. Пять поставили.
— О, молодец, молодец!
Сергей Сергеевич неловко вертел в руках какую-то фотокарточку и, наконец, решившись, протянул девочке.
— Ну-ка вот, посмотри!
Оля недоуменно посмотрела — на карточке была изображена маленькая девочка в трусиках, рядом с ней стояла белая собачонка. Оля хотела спросить, зачем ей это показывают, взглянула снова, быстрее и заинтересованнее, в ее глазах что-то мелькнуло, настойчиво забилось, и вот уже они засияли осмысленно и изумленно.
— Белка!
— А это кто? — показал Сергей Сергеевич на девочку. Голос у него внезапно сорвался.
Уразова, не шевелясь, сидела в углу, кусала прыгающие губы.
— Я! — как хорошо выученный урок, ответила Оля.
Директор взял другую фотографию и молча показал обкуренным желтым пальцем на девушку в белой кофточке, с ямочками на щеках.
Веселые, изумленные искорки, еще секунду назад прыгавшие в серых глазах девочки, погасли, заполняемые какой-то недетской обидой, свежие щеки начали медленно покрываться бледностью.
— Мама...
Желтый длинный палец, не давая передышки, передвинулся — потрясенный взгляд девочки послушно, словно за магнитом, последовал за ним.
— Папа...
Память тяжело, безжалостно рушила забытье, возвращала прошлое, заставляла маленькое сердце стучать сильно и больно.
— А это?
От напряжения в глазах девочки выступили слезинки, и сквозь их горячий туман третье лицо на фотографии — скуластое и доброе — показалось самым родным.
— Тетя Даша!
По-крестьянски вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, шмыгая носом, Уразова подалась вперед.
— Оленька, а ты меня не узнаешь?
Девочка оглянулась, серые, уже высохшие глаза секунду-другую смотрели на Уразову пытливо и недоуменно, потом засветились.
— Тетя Даша!
Уразова прижала к себе теплое тельце, смеясь и плача, приговаривала:
— Оленька! Золотце мое!.. Вот и увиделись!.. Поедем домой... И Белка тебя ждет!..
Припадая на больную ногу сильнее, чем обычно, Сергей Сергеевич, взволнованно улыбаясь, прошелся по кабинету и вздрогнул. В тишине, нарушаемой только всхлипыванием Уразовой, голос девочки прозвучал просветленно и радостно:
— Тетя Даша, а мама дома?
— Ничего она вам такого не рассказывала, что могло бы нам помочь?
Уразова задумчиво покачала головой.
— Нет. Сейчас-то я вообще стараюсь отвлечь, чтоб не думалось. А когда только привезла, сама все вспомнить хотела.
— А что вспомнила?
— Помню, говорит, что ехали — с отцом это, — потом где-то сидели, народу много было. А потом, говорит, какой-то дядя отвел в большую комнату, игрушки дали. А дальше опять ничего не помнит. Да и где там — малышка... Вы с ней говорить будете?
— Нет-нет, зачем же!
— Вот за это спасибо вам! — с облегчением вздохнула Уразова. — Не хочется лишний раз тревожить.
— Конечно, конечно! — Бухалов отодвинул альбом в сторону, прямо посмотрел на Уразову. — Ну, что же, Дарья Анисимовна. Как вы сами понимаете, сделать мы пока еще ничего не успели. Послали запросы, будем ждать.
— Его, пожалуй, найдете...
Уразова не договорила. Бухалов понял, что́ она имеет в виду, промолчал. Да и что он мог сказать? Легкодумно бросать бодрые, неисполнимые обещания или говорить банальные, ничего не значащие пустые слова было не в манере капитана. Сказать, что и он не верит в счастливый исход, Бухалов не имел права. Тем более, что вопросы, которые он должен был задать сейчас, недвусмысленно допускали возможность самого вероятного исхода этой тяжелой истории.
— Да... — Бухалов побарабанил по столу длинными, обросшими рыжими волосками пальцами, потрогал золоченый срез альбома. — Дарья Анисимовна, вот что я вас попрошу... Вы понимаете, возможно всякое... Припомните, были ли у вашей сестры какие-нибудь особые приметы? Характерные... Это — если вдруг понадобится... для опознания.
Одно дело — самому предполагать все самое худшее в тайной, до последнего живущей надежде на случай; другое — когда такие худшие предположения высказывает человек, с которым связана эта последняя надежда, да еще с добавлением страшных разъяснений!
Уразова побледнела.
— Характерные?.. Да нет, ничего такого не было... Молодая, здоровая... Хотя, вот: пониже правого уха — родинка. С горошину. И у Оли еще на этом месте родинка. — Губы Уразовой покривились. — По приметам, говорят, к счастью...
Бухалов снова заинтересовался альбомом, раздумывая меж тем, стоит ли объяснять взволнованной женщине некоторые преждевременные подробности. Например, то, что ввиду возможной давности совершения преступления, труп (если, конечно, он был) мог давно разложиться и такие приметы, как родинка, практически не имели значения...
Бухалов спросил, во что Катя была одета в день отъезда.
Уразова рассказала.
— Еще один вопрос, Дарья Анисимовна.
— Да, пожалуйста.
— Вы только не удивляйтесь. Нам приходится предусматривать самые возможные варианты... если даже некоторые из них кажутся и нелепыми. Вы не допускаете, что Гречко мог оставить ребенка по сговору с женой?
— С Катей? Да что вы!..
В глазах женщины было написано такое изумление, негодование, что Бухалов внутренне подосадовал на майора Чугаева, педантично настоявшего на разработке и такой версии.
— Почему вы думаете, что нет?
— Да вы что! — снова возмутилась Уразова. — Не может этого быть!
«Правильно — не может!» — подмывало сказать и Бухалова, но вместо этого он рассудительно спросил:
— А пообоснованней?
— Это уж как хотите: обоснованно или необоснованно, а тут и говорить нечего! — В голосе Уразовой звучала обида. — Да разве мать — вы подумайте: мать! — на такое пойдет?! Она и поехала с ним ради дочки, чтобы у нее отец был. Разве сам-то он ей нужен был? Дрянь такая!..
— Вот это уже нечто существенное.
— Еще бы не существенно! Не заявись он тогда — жила бы Катя сейчас с Алексеем. Человек-то ведь какой! И Оля бы давно за отца считала!..
— Чугаев мне рассказывал, — подтвердил Бухалов.
— Я ведь прошлый раз Якову Васильевичу не все сказала. Потом уж вспомнила.
— А что такое?
— Письмо он раз с дороги прислал. Наверно, здесь, в Заломовске, с поезда и бросил.
— Сохранилось?
— Да, стала как-то перебирать все, смотрю — письмо. Сейчас покажу.
Уразова достала с этажерки помятый конверт, подала Бухалову.
Штемпель на конверте действительно был местный, отчетливо можно было прочесть дату: 13 мая 1947 года. На страничке, вырванной из блокнота, карандашом было написано:
«Катя, здравствуй!
Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку. Остановиться не могу. Скоро обещают освободить, тогда приеду за вами. Обо мне не беспокойся. Поцелуй за меня Оленьку.
Твой
Почерк был торопливый, ломаный — похоже, что человек писал на ходу, наспех.
— Вот какой занятой! — кивнула Уразова. — С поезда до поезда остановиться не мог!
— Вы мне разрешите взять письмо?
— Берите, конечно.
— Ну, что же, Дарья Анисимовна, — поднялся Бухалов. — Спасибо за помощь.
Уразова проворно встала.
— Может, чаю попьете? Вы же есть, наверно, хотите?
— Нет-нет, спасибо, — энергично запротестовал капитан. — Мне еще кое-куда зайти надо. Да, вот еще что, Дарья Анисимович: если понадобится, вы сможете к нам приехать?
— Конечно.
— Ну, и отлично.
Бухалов надел шапку, протянул руку за шинелью и смущенно покраснел: оборванная вешалка была пришита и прочно держала синюю, с красной окантовкой, шинель на крючке.
— Зря от чаю отказываетесь, — улыбалась Уразова.
— Спасибо вам! — вложив в благодарность двойной смысл, кивнул Бухалов.
Хлопнула дверь, в теплую комнату вплыло белое холодное облачко.
Полковник стоял с Бухаловым у окна и, короткими кивками отвечая на приветствия входящих офицеров, укоризненно говорил:
— Вы, Сергей Петрович, могли бы и не приходить. С Лебедем вопрос решен. Я же вам вчера еще сказал.
Бухалов огорченно махнул рукой.
— Как это все не вовремя!
— А разве болезнь когда-нибудь вовремя? — Глаза полковника заголубели и тут же, пригасив улыбку, озабоченно остановились на осунувшемся лице капитана. — Температура как?
— Держится, — коротко вздохнул Бухалов.
— Кто лечит?
— Мартынцева.
— Знаю, хороший врач. Сашку моего лечила. Да, Сергей Петрович, может, что нужно? Машину, еще что... С деньгами как?
— Нет-нет, пока ничего не надо.
— Ох, и церемонный же вы!
Торопливо с коричневой папкой под мышкой вошел майор Чугаев, в кабинете запахло одеколоном.
— Прошу извинить, на три минуты опоздал.
— Все собрались? — Проходя за стол, полковник быстро оглядел собравшихся, качнул коротко остриженной головой. — Давайте, Яков Васильевич.
Чугаев раскрыл папку, крепко потер розовый после недавнего бритья подбородок.
— Суть дела, по-моему, излагать не стоит. Мы с Бухаловым начинали, капитан Лебедь и лейтенант Меженцев подробно проинформированы...
— Да, конечно, — подтвердил полковник.
— Начну тогда с немногого, что удалось выяснить.
Майор скользнул взглядом по лежащей перед ним раскрытой папке и, словно этого для него было достаточно, заговорил деловито и собранно.
— Ответы получены на все запросы. Управление гражданского воздушного флота сообщило, что Гречко в кадрах не числится. Ответ Иркутского аэропорта: техник Гречко самовольно оставил работу в ноябре 1951 года — иными словами, до того, как приехал за женой. Черниговская милиция сообщила, что родители Гречко местонахождения сына Максима Гречко не знают, но дали адрес его старшего брата, проживающего в Ленинграде. По нашему телеграфному запросу ленинградская милиция установила через Архипа Гречко, что его брат Максим живет в Уфе, работает на механическом заводе. Старший Гречко никаких подозрений не вызывает. Член партии, мастер электролампового завода. Последний раз встречался с братом у родителей перед войной. Переписываются редко. В декабре прошлого года Максим Гречко просил брата прислать денег, жаловался, что плохо живет. Брат выслал пятьсот рублей.