— Это сделал не я, — сказал, наконец, прокашлявшись. — Я это… Я был посредником… Говорю тебе, как есть. Оль… эта стерва, она хотела, чтобы я нашел специального такого типа. Профессионала. Специалиста по несчастным случаям. На воде. Ну там, с аквалангом, с сук… то есть со скутером… все такое. Она же у нас, блин, артистка! Любит искусство!.. — Ольховик грохнул кулаком по буфету. Подпрыгнули стаканчики. — Она хотела, чтоб все красиво было. А не просто тяп-ляп, за хвост — и на помойку.
Она как-то сказала, что ты стоишь этого, мол, типа тебя надо убрать красиво и это… как его… а, драматически, вот!
Римма неподвижно смотрела в стену, но видела стремительно приближающийся берег, ах да, драматически приближающийся, стало быть, берег — и камни, камни, камни…
А потом…
— А что было дальше?
Она не узнала свой голос.
— Дальше?.. — Он взглянул на нее так, будто его удивил этот вопрос. Уронил сигарету и не поднял. — Гм, дальше… Дальше было то, что… было то, что было… Притерлась к мужу… меня на…
Да он попросту уже набрался запредельно, поняла вдруг она. Пора уходить… Она вздохнула и посмотрела на Ольховика, прощаясь. Тот дернулся, словно почувствовал это. Или нечто другое, неосознаваемое.
— Этот… этот хрен, который это сделал, — произнес он, едва ворочая языком, — он что-то с управлением нах… нахимичил. И катер пошел, пошел, пошел… Ну, а я че? Я ниче… Эта сука затеяла все из-за ревности. Ну, там, семью сохранить, мужа… бизнес…
Она поднялась. Терпеть оправдания Олега (или того, что от него осталось) было и вовсе ужасно. Но все же она осталась благодарной ему. Его рассказ, черт возьми, был очень и очень интересен. И полезен…
В дверь грубо постучали. Римма неодобрительно покосилась в сумрак прихожей. Кого-то несет нелегкая, наверно, собутыльники… Ну что же, полбутылки как раз и осталось. Ольховик шевельнулся на стуле и все же поднялся со второй попытки.
— Прощай, — все-таки сказала она ему.
Он что-то пробормотал в ответ: не то «извини», не то «заходи». Желания отомстить ему у нее не было. Оно не возникло, ни когда он рассказал ее о своей роли в драме на Женевском озере, ни тем более теперь, когда она уходила в свой нынешний мир, а он оставался в запущенной квартире один на один с… совестью? О, едва ли.
Она вышла на площадку и с брезгливой торопливостью толкнула за собой дверь; мимолетно различила на лестнице чью-то фигуру и стала спускаться в подъезд. Ей не хотелось, чтобы Олег провожал ее. Впрочем, он уже говорил о чем-то с соседом или собутыльником, потом грохнула дверь… Римма вышла из грязного подъезда с огромным облегчением. Старух на скамейке не было, и это она сочла добрым знаком. Она решила поехать в метро, а до станции метро пройтись пешком. Это должно привести в покой и порядок мысли и чувства. Она медленно шагала по аллее и не замечала ни заинтересованных мужских взглядов, ни завистливых и осуждающих женских.
А к Олегу тем временем пожаловал Васька Бурлачонок, «бизнес-партнер», как называл его насмешливо Олег: Бурлачонок помогал ему «толкать» остатки мебели…
6
В зале становилось душновато. На столе горели толстые свечи; их было много, и они стояли в массивных бронзовых подсвечниках, в канделябрах. Римма ненавидела это слово. И свечи эти тоже не нравились ей, хотя в тех ассоциациях, которые они у нее порождали, не было никакой их вины. Они походили на фаллосы. Такие, вероятно, ставили и античные греки у своих лож, когда занимались утолением желудочного и сексуального голода, по обычаям своим, одновременно. Такие же свечи торчали тогда у Шерстяка на даче. В тот день, точнее, ночь, когда было изгажено ее тело и, может быть, кое-что еще. Большее… И такие вот свечи, своего рода фаллические символы, были тогдашними свидетелями ее жестокого унижения. Или даже соучастниками. Она усмехнулась. Свечи здесь, конечно, совершенно ни при чем…
Произнесли очередной тост. Она не слышала его, как и вообще не слушала практически ничего из того, о чем здесь говорили все эти случайные люди, люди-эпизоды, люди — бабочки-однодневки в ее ЖИЗНИ.
Ее интересовал лишь один из присутствующих здесь человек. Влиятельный народный депутат и думский делец, сопредседатель одной из депутатских фракций, многих, собственно, интересовал, и нужно было тщательно и аккуратно продумать, как завладеть его полным вниманием.
Некоторая козырная карта у нее есть — в форме визитной карты корреспондента женевской газеты «Альт-Синема-Ревью» Мартины Бланк, которую оперативно «отполиграфил» Юра Шаповалов.
Шерстяк де узнал ее — все-таки прошло девять лет. А мало ли молоденьких девчонок он поимел за эти годы? Поди, и сам не помнит…
Римма вежливо отправила восвояси немного перебравшего богемного вида юношу с длинными волосами и стала наблюдать за теми, кто вьется близ дорогостоящего шерстякового корыта.
Шумная компания разделилась на три части. В глубокой оконной нише около столика со свечами толпились киношники, в честь которых, собственно, и дан настоящий фуршет. Римма заметила среди них две относительно популярные фигуры. Тут же им славословили восторженные критики. Второй по количеству присутствующих (но первой по значимости) была как раз компания собравшихся вокруг Шерстяка, послужившего, как поняла Римма, спонсором киношного проекта. Здесь просто пили и ели. Иногда, впрочем, рассказывали анекдоты. Сам Шерстяк славно кушал, оглашал не очень оригинальные фразы и тосты и при этом изобильно жестикулировал, в основном ложкой, потому что иные условности вместе с приборами застольного этикета были отброшены давно и бесповоротно. А вот козлобородый референт Шерстяка внимательно блюл обстановку и время от времени что-то нашептывал своему хозяину. Пару раз Римма замечала нацеленные на нее взгляды. Она решила, что можно попробовать сперва действовать через этого козлобороденького.
Однако нужда в посредниках отпала. Через полчаса, когда она светски беседовала ни о чем с престарелой дамой с жемчужным ожерельем вокруг высохшей шеи, к ней подошел Алексей Романович Шерстяк собственной персоной. Она наблюдала за ним боковым зрением. Внешне Шерстяк изменился не в лучшую сторону. Он окончательно лишился волос, располнел и обрюзг. Видимо, не щадил живота своего в делах государственной важности — фуршетах, презентациях, торжественных приемах…
Когда он подошел, Римма оставила коктейль и слегка развернулась к нему. Чуть улыбнулась.
— Мадемуазель… — прогудел Шерстяк с полупоклоном, намереваясь сказать еще что-то.
Она поднялась и представилась так, как было отмечено в ее «липовой» визитке. А также в блокноте охранника, регистрировавшего прибывших на фуршет.
Шерстяк взял ее за руку и слегка потряс, стараясь при этом выглядеть серьезным и достойным господином. В некотором смысле у него это получилось. Во всяком случае, никто, кроме Риммы, не улыбался, но ее улыбка рассматривалась окружающими — а несколько человек уже было тут как тут — как маска вежливости. Козлобородый стрельнул в нее быстрыми глазками и что-то проворковал на ушко Шерстяку. Не глядя на него, Шерстяк значительно кивнул.
Римма решила не затягивать дело и коротко рассказала ему, «о чем хотели бы узнать читатели нашей газеты». Шерстяк кивнул еще более значимо и принялся выражать свои мысли о современном авторском кино. Это давалось ему нелегко, потому что особенных мыслей у него не было, и чем отличается авторское кино от какого-либо еще, он попросту не знал. Вдобавок было выпито много коктейлей «дайкири» (его любил не то Хемингуэй, не то Хо Ши Мин, — Шерстяку об этом говорил помощник, и он хоть и не запомнил, кто именно, решил тоже любить этот уважаемый большими людьми напиток) и съедено немало вкусной и здоровой пищи. Правда, в количестве отнюдь не здоровом и не полезном.
А еще отвлекала Шерстяка — точнее, увлекала и завлекала — тонкая высокая шея этой дамочки, у-ух, отменной дамочки, судя по всему… Народный избранник уже видел их вдвоем, себя и ее, на даче. Нет, втроем, еще Нюрку можно прихватить… Он продолжал плести что-то очень общее о современном кино — он мог произнести любую речь на автопилоте, — и ему всегда почтительно внимали. И сейчас внимали. И, главное, эта, как ее… Женева внимала. Или Женевьева? Не важно… Улыбается она хорошо…
Ах да, Марта! Язык Шерстяка при малом участии его сознания делал свое дело.
Римма тоже задавала Шерстяку вопросы бездумно. Она ждала, когда этот человечек утомится собственным словоблудием и можно будет спросить его кое о чем более существенном. А что потом?.. Она пока не знала. Но у нее было предощущение некоей судьбоносности, что ли, своих действий. Чувство, что все происходит именно так, как и должно происходить. Она глянула на часы.
Шерстяк глотнул из фужера и несвязно пообещал ей сенсационный рассказ о том, куда украдены (он так и сказал) несколько «серьезных и правдивых исторических кинолент», но об этом — он взял ее под руку и, покосившись на остальных, отвел чуть в сторонку, — об этом он расскажет в келейной обстановке. Если журналистку из Женевы это интересует. Интересует?
— О, я, я! — горячо проговорила она.
— Но!.. — Шерстяк с намеком приумолк и оглянулся на компанию из-под вылезших бровей. — О том, что об этом сказал я, — ни-ни!
Она клятвенно приложила ладонь к груди и кивнула с видом абсолютного понимания и согласия. И обворожительно улыбнулась.
«Европа, — оценивая эту улыбку, подумал Шерстяк. — Куда там нашим дояркам…» Еще он подумал, что наживка проглочена по самое некуда. И обменялся с референтом лишь им двоим понятными взглядами.
7
Дачу Шерстяка она сперва не узнала. Нынче ее окружал могучий бетонный забор, правда, с занятной претензией на арочность-барочность, да и деревья в саду заметно выросли за прошедшие годы.
Машина прошла через автоматические железные ворота и въехала прямиком в гараж. Вторые ворота, походившие скорее даже на шлюз, и здесь были, конечно, автоматические.
Из лимузина они вышли внутри гаража-ангара, и Щерстяк широким жестом пригласил ее к ступенькам, своего рода внутреннему крыльцу. Пол — это в гараже-то! — был выложен мрамором. Само собой, мраморными были перила и балясины лестницы всего лишь в четыре ступеньки. Римма подумала, что так называемых «новых русских» не зря таскают по анекдотам и карикатурам. И что об этом путешествии и вправду стоило бы написать неплохой материал для «Альт-Синема-Ревью». Кстати, вот будет забавно, если окажется, что такая газетка действительно существует…
— Мы, значит, уже дома, — шумно вздохнул Шерстяк, поднявшись вслед за Риммой к дверям холла, которые за мгновение до этого услужливо распахнул дородный охранник. Она улыбнулась Шерстяку. Но в душе у нее возникла тревога. Ее обеспокоил взгляд охранника. Очень вежливый и абсолютно бесстрастный.
Впрочем, успокоила себя она, едва ли народный депутат Государственной Думы Российской Федерации осмелится всерьез приставать к иностранной подданной, тем более к представителю зарубежных масс-медиа. К тому же о ее визите многим стало известно в Доме художника, да и Шопик, если не дай бог что, тревогу поднимет. На него она рассчитывала больше всего.
Она опять подумала о том, что делать дальше. Ранее, в мире своего воображения, подобные, не раз возникавшие, сцены давались ей легко. Чаще всего представлялось, например, что в нее влюбится телохранитель Шерстяка (без взаимности, разумеется) и передаст ей видеокассету, где его босс снят во множестве очень и очень скабрезных ракурсов. Это были далекие от реальности фантазии, конечно. Тем более если у Шерстяка вся охрана состоит из таких «бондов», как только что увиденный…
Тем временем они пришли в зал, где их встретила радостная немолодая женщина в белоснежном кружевном переднике и чепце. Служительница.
— Моника, — представилась она неожиданным образом.
С мягкой улыбкой в ответ Римма назвала себя, в то время как ее душили приступы хохота, сдерживаемого ценой огромных усилий. Неужели Шерстяк докатился и до домашнего театра, где все домочадцы именуются не собственными именами, а так, как нравится барину-боярину? Это вполне могло оказаться правдой — у этой «Моники» абсолютно пустые глаза.
— Идемте, пожалуйста, в Зимний Сад, — все так же радостно пригласила Римму Моника, причем произнесла она это таким тоном, что сомнений оставаться не могло: здесь именно Зимний Сад, оба слова пишутся и даже выговариваются непременно с большой буквы.
Между тем Шерстяк куда-то пропал, и это обстоятельство показалось Римме подозрительным. Она нащупала подготовленную к съемке цифровую камеру так, будто это был взведенный «стечкин».
Моника, не переставая улыбаться на каждом повороте, вела Римму путаными коридорами и лестницами. Кое-где им встречались молоденькие приветливые горничные и безмолвные телохранители. В одной из комнат, скорее даже небольшом зале, двери были распахнуты, и оттуда доносился звон посуды, возгласы и смех.
Зимний Сад оказался чем-то средним между мини-гидропарком и дендрарием. От свода до пола было метров семь. Отовсюду струилась вода — фонтанами служили мраморные морды зверей и рыб и античных героев. Все вместе это было довольно несуразным сборищем эклектики. Римму несколько озадачил фонтанчик с писающим юношей. Мраморный юноша, конечно. Очень эротично… Может, Шерстяку нравятся не только девочки? Хм…
Она прошлась по аллее, увитой заползающей почти на свод зеленью, и увидела то, что, судя по всему, предназначалось для них с Шерстяком. В уютной нише стоял небольшой накрытый столик… и опять на нем эти проклятые толстые свечи. Она разозлилась и подошла к воде. Увидела легкий пар. В программе развлечений намечено, значит, купание. Ну да, обычная сауна — это почти пошло, это для тех, кто попроще. Оп-па, а вон и прозрачная кабинка душа, как мило…
Будто нарочно именно в этот момент снова появилась Моника и мелодично предложила освежиться с дороги.
«Ну что же, — подумала Римма, — играть так играть».
Она неторопливо сняла жакет и накрыла им каменную голову сатира, застывшего на постаменте около столика будто бы с недвусмысленным предложением. Но ни его предложением, ни предложением Моники она воспользоваться не намеревалась. Зато поймала себя на мысли о том, сколько же стоит все это имение вместе с охраной, прислугой, лимузинами и многим-многим другим. Впрочем, ее это не интересовало. Она здесь для…
— Вы можете освежиться с дороги, — с воистину идиотской улыбкой, которая уже начала раздражать, повторила Моника.
Римма посмотрела на нее с легкой холодной смешинкой.
— Благодарю вас, мисс… Левински, — отозвалась она. — Но вы излишне заботливы.
Та никак не отреагировала на эту почти оскорбительную шутку. Ни глаза ее, ни улыбка ничуть не изменились.
«А может, это не женщина, вернее, может, это вообще не человек? Может, это зомби или робот?» — пронеслось у Риммы в голове. На секунду или на две ей стало даже слегка жутковато. Она не думала, впрочем, что это несерьезное ее предположение может быть реальностью, но, с другой стороны, если бы это оказалось именно так, вероятно, не слишком удивилась бы.
Римма с беспокойством огляделась. Черт возьми, с какой радости ее вообще занесло сюда? Приключений захотелось, отмщения, торжества справедливости? Киношных трюков?.. Нервно дрогнув губами, она посмотрела на часы. Как раз через час ей на мобильник должен позвонить Юра — контрольное время…
Послышалось знакомое гудение, сопение и пыхтение. Она вздохнула с облегчением и медленно обернулась. Шерстяк был не один. С ним нетвердо шагала девушка, а за нею семенил козлобородый референт. Впрочем, он тут же развернулся и ушел, повинуясь, видимо, какому-то ранее данному распоряжению.
Забавен был наряд народного избранника. На нем висело некое подобие туники, более-менее прикрывающее область таза и оголяющее дряблые ноги и «брюхогрудь» от пупочного провала. На шее же у него, как и полагается, сияла массивная золотая цепь.
«Златая цепь на дубе том… — с тоской подумала Римма. — Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Мог ли ты, Александр Сергеевич, подумать, что и по сей день останешься прав, прав и еще раз прав!»
Она отметила про себя, что народно-избранный почти трезв. А на фуршете и в машине по дороге сюда выглядел изрядно захмелевшим… Что это — готовится к любовным утехам и поэтому принял антиалкогольные меры? Что-нибудь подозревает? Да едва ли… Скорее всего, сказывается старая комсомольско-партийная школа: эти деятели всегда могли выпить больше, чем видели.