Всегда начеку - Смирнов Сергей Сергеевич 11 стр.


Май прошел спокойно, некоторые уже отсеялись, вернулись в деревню. Стал оживать вечерами клуб. Комсомольцы готовили первую постановку — рассказ в лицах о том, как разоблачили богатея, прятавшего хлеб. Филимонов радовался всему этому. Ему нравился Шацкий, и было приятно, что этому энергичному и принципиальному человеку все удается. Сдружился он и с Александром Хахилевым.

Вечерами Филимонов с удовольствием думал, что и его заслуга есть в том, что в Ельцовке налаживается новая жизнь. Он тоже помогал отправлять хлеб, дважды пришлось ездить в Бийск: охранять обозы, а заодно и уводить тех, кто либо пытался помешать новому силой, либо совершил преступление. Правда, многое и беспокоило — куда-то исчезли сыновья Савилова, все чаще приходили слухи о зверствах банды Новоселова — одного из сподвижников Рогова. Но он промышлял по глухим таежным деревушкам, а Ельцовка была большим селом, и общее мнение было таким, что сюда бандиты не сунутся. Тем более что со дня на день должны были вернуться с пашни все мужики. А тогда им сам черт не страшен.

Этот вечер выдался особенно теплым. Солнце уже зашло за гору, но небо над Ельцовкой было высокое и светлое, без единого облачка. За рекой чисто и звонко куковала кукушка. Филимонов после ужина пришел в клуб: там всегда можно было застать Георгия Шацкого, не говоря уже о Саше Хахилеве — того так и тянуло к молодежи. В маленькой комнатке раздавался хохот — Иван Лучинкин, загримировавшись, изображал бородатого богатея. Филимонов зашел, сел на лавку. Хахилев вдруг сказал, отдышавшись:

— Вот еще милиционера надо изобразить, как он к богатею приезжает на Пегаше. Конь-то у него приметный, с другими не спутаешь...

Снова все засмеялись.

В дверь заглянула жена Шацкого Таисия, нашла глазами мужа, кивнула ему на дверь. Председатель волисполкома вышел, улыбаясь, кинул на ходу:

— Сейчас вернусь.

И действительно, Шацкий вернулся быстро — посуровевший, серьезный.

— Ну, вот что, молодежь, — сказал он строго и решительно. — Марш по домам, сегодня репетиция отменяется: сразу пьесу будем ставить. Быстро, быстро! — повторил он, видя, что кое-кто из комсомольцев намеревается задержаться. Они остались втроем — Шацкий, Хахилев и Филимонов.

— Не будем подростков в это дело путать, — как бы извиняясь, сказал Шацкий. — Сейчас мне передали — в Ново-Каменке банда, собирается к нам в гости. Кого позовем?

Стали перебирать фамилии. Максим Носов, Василий Хахилев, Тихон Дегтярев, Леонид Попов... Вспомнили и других, но многие были еще на пашне, а кое-кто уже успел отправиться в лес — готовить на зиму дрова.

— Да, прохлопали, наверное, мы, — с горечью произнес Шацкий. — Новоселов шутить не любит. Ну да ладно, давайте собирать в Совет всех, кто есть. Пусть сразу оружие захватывают.

Стало уже темнеть, когда наконец собралось человек десять. Винтовки были почти у всех. У Хахилева был один наган, а у Шацкого ничего не оказалось. Он виновато развел реками:

— Надо было домой сбегать, да не успел... Дела тут приготовить надо было, кое-что попрятать.

Сообща решили идти на кладбище — оттуда хорошо просматривалась дорога на Ново-Каменку. Филимонов забежал на квартиру, сказал жене, чтобы не беспокоилась, оседлал Пегаша. Коня он привязал за кладбищем, подошел к товарищам. Залегли за могилами, негромко переговариваясь.

Медленно угасал день, деревня затихала. Филимонов всматривался в неясно белевшую дорогу, убегавшую вниз к лугу. Далеко впереди угадывалась темная полоса леса. Оттуда должна появиться банда. Если Новоселов пошлет человек десять — пятнадцать, тогда они отобьются. А если нагрянет большой отряд?

Стало совсем темно. Только на севере неясно угадывался слабый свет, бледнее светили звезды — наступала уже та пора, когда заря сходится с зарей.

Нервное напряжение, охватившее Филимонова в первые минуты, спало, мысли его текли спокойно и неторопливо. Все то, чем он жил последнее время, тревожные дни, обязанности, казавшиеся порой обыденными и даже скучными, предстали перед ним в совершенно ином свете, наполнились высоким смыслом. Ему казалось, что за спиной своей он слышит дыхание деревни, мирное и спокойное. Теперь Ельцовка была для него совсем не чужой, не той, какой он видел ее в первые дни. Он мысленно представлял себе людей, со многими из которых он за это время познакомился, можно сказать, подружился и которые сейчас не подозревали об опасности. И он, Филимонов, вместе с товарищами должен был защищать их от бандитов.

Здесь, где они лежали редкой цепочкой, словно проходила незримая линия, за которой был иной мир — темный, злобный в своей ненависти и отчаянный в последних попытках остановить приход нового. Угроза, исходившая от сторожкой темной тишины, висевшей над лугом, была облечена для Филимонова в конкретные образы. В памяти вставал Савилов, бегающие взгляды его сыновей, сумевших-таки представить алиби после убийства Дымова, искаженное злобой лицо человека, которого Филимонов задержал однажды со спичками в руках около амбара с зерном.

Не было у него сейчас ни страха, ни чувства неуверенности или нерешительности, посещавшего его в иные моменты службы, сложной и нелегкой. Все было ясно. Филимонов время от времени прикасался к холодному металлу винтовки, и это укрепляло его решимость и уверенность в своих силах.

Раздался чей-то голос:

— Бандиты, поди, дрыхнут, а мы тут покойников караулим...

— Смотри, как бы самому в яму не загреметь, — насмешливо отозвался Хахилев.

И опять молчание. Мучительно тянутся часы. Вот уже и светать начало. Снова туманно обозначился луг, рассеченный дорогой, темная полоса леса. Стараясь согреться, Филимонов поднял воротник пиджака, засунул руки в рукава.

— Может, бандитов-то и не будет, — неуверенно сказал все тот же голос, осипший от холода и потому незнакомый. — Утро уже... Не сунутся, поди.

— Давайте покараулим еще немного, — возразил Шацкий.

Полежали с полчаса, совсем рассвело, над лесом золотисто засветилось длинное узкое облачко.

— Ну, давайте, мужики, по домам, спасибо за службу, — облегченно сказал Шацкий. — Максим, ты сейчас поезжай на пашню, собирай всех, чтоб к обеду здесь были. Наверняка вечером гостей ждать надо. А мы еще здесь с Николаем Васильевичем да Сашей посторожим.

Продрогшие и бледные мужики поднялись, закинули за плечи винтовки, переговариваясь, пошли гурьбой к сонной еще деревне.

Когда они скрылись, Саша Хахилев принялся делать гимнастику, разминаясь. Шацкий встал, потянулся, мечтательно сказал:

— Смотрите, какая заря красивая....

И в этот момент Филимонов увидел вооруженный отряд, быстро и бесшумно идущий рысью из леса.

— Бандиты! — сказал он вполголоса, удивляясь своему спокойствию.

О попытке остановить банду не могло быть и речи: новоселовцев было человек сорок — пятьдесят, а у них — всего две винтовки и два нагана.

— Пошли логами, — сказал Хахилев. — Уйдем к Юрьевым, на мельницу, там решим, что делать, может, удастся мужиков собрать.

Они пошли широкой ложбиной, оставляя следы на росистой траве. Филимонов вел Пегаша в поводу. Перешли речушку Ельцовку, подошли к маленькой старой мельнице — ее содержали Юрьевы, на них можно было положиться. В это время до слуха донесся чей-то крик, хлопнул выстрел. Банда ворвалась в село.

Они все правильно рассчитали — за мельницей, немножко в стороне от дороги на Мартыново стояла изба, сейчас она пустовала. Вряд ли кому пришло бы в голову искать их там, да и редким березняком, кустарником вдоль Ельцовки можно было уйти к Чумышу, перебраться на ту сторону. Но они не знали того, что бандитам, собственно говоря, нужны были именно их головы, потому что они, эти люди, представляющие Советскую власть, очень хорошо вели дело, и крестьяне потянулись к ним, почувствовали, что это близкая трудовому человеку власть. И еще одного не знали они: пока они пробирались лугом, из села злые глаза внимательно следили за ними: конь у Филимонова был действительно приметным.

Он догадался об этом, когда, движимый чувством тревоги и ответственности за судьбу тех, кто шел рядом с ним, задержался на несколько секунд и внимательно огляделся вокруг. Ему послышался неясный шум, а через несколько секунд он различил дробный перестук копыт. Решение созрело тотчас же: надо принять удар на себя, пусть бандиты думают, что он один. Филимонов успел сказать Шацкому и Хахилеву, чтоб те спрятались, отдал им свою винтовку и метнулся в седло.

Рванулась навстречу дорога. И мчались наперерез из-за редких берез всадники: какие-то растрепанные и небритые мордастые парни с мутными хмельными глазами. Филимонов круто поднял на дыбы Пегаша, забирая на косогор, подальше от избушки, рванул из кобуры наган, дважды разрядил его в замелькавшие совсем рядом фигуры, но было уже поздно — на руку обрушился удар шашки. Следующий удар пришелся по голове. Последнее, что увидел Филимонов перед глазами, — крупные, яркие жарки, горевшие оранжевым пламенем.

* * *

Ясным июньским днем мы идем к берегу речки с участковым уполномоченным Целинного отдела милиции Алексеем Корнеевым — стройным молодым мужчиной в голубой аккуратной рубашке. Его хорошо знают в Ельцовке — этом большом селе — центре совхоза. Мне уже рассказали, что здесь, в Ельцовке, год спустя после гибели Шацкого, Хахилева и Филимонова другой милиционер — Андрей Тишкин — проявил геройство при ликвидации одной из последних бандитских групп, главарем которой был некий Лебедев. Милиционер сумел выследить глухой зимой бандитов, затаившихся в таежной берлоге, и пришел туда с истребительным отрядом. Несмотря на тяжелое ранение, он мужественно сражался до конца боя.

Известно мне и другое. Как мне сказали в Целинном, Алексей Корнеев — один из лучших уполномоченных в районе. Здесь не бывает нераскрытых преступлений. И был случай, когда Алексей первым шагнул в полутьму магазина, где затаились два вооруженных грабителя. Алексей Корнеев много знает о Филимонове — он давал мне посмотреть свою тетрадь, в которой записаны некоторые рассказы очевидцев тех далеких лет.

Мы проходим мимо приземистого здания маслозавода, стоящего в отдалении от села, почти там, где когда-то была маленькая мельница, подходим к косогору, на котором толпятся березы.

Алексей останавливается, тихо говорит:

— Вот здесь... Шацкого и Хахилева тоже зарубили, Хахилева уже раненого добивали.

Он снимает свою фуражку с твердым блестящим козырьком. Мы стоим молча, слушая шелест листвы и далекое кукование кукушки, смотрим на березы, на молодую траву и оранжево полыхающую россыпь жарков, которые цветут здесь и сегодня.

Юрий Кларов

«А что ты сделал для фронта?»

Необычным было все: следователь, в недалеком прошлом батрак, а затем рядовой 57-го Сибирского полка; время — неспокойный на Алтае ноябрь 1921 года и та сложная обстановка, которая сложилась в Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра.

Последние недели партийные и советские работники Уймонского района Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно потрепанные в начале года регулярными частями Красной Армии группы кайгородовцев вновь спустились с гор. От обещанного уездом отряда в 500 штыков не было никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он был разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай и сжимают кольцо вокруг Улалу. Слухам не верили, но проверить их не удавалось: посланные на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но тревога таилась в каждой юрте, каждой избе.

Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Люди по ночам не спали, вслушиваясь в шум Катуни. Общее напряжение еще более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги:

«Так будет со всеми большевиками. Ждите нас».

И село, затихнув, ждало — страшного, неизвестного.

И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил свою резвую лошадку во весь мах. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дорогу. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие.

— Кто такой?

— Охотник из Чибита.

— А почему бежал?

— Испугался. Шибко много людей, много ружей...

Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник. И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.

Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами полу юрты, раскуривал трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного — низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую барнаулку и мягкие сапоги без каблуков.

В юрте было жарко натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот скатывался по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шелковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло вздыхал, ловя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.

От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей. Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только он один. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать?

Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина на боевом взводе, в суме — хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.

Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?

Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив, но, раз солгав, он уже до конца будет стоять на своем. Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни улики, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с нее уже не свернет, даже если она ведет его в пропасть», — говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу... Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Нет, он пошел по чужой стежке. Пошел и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернется, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Ослепнуть может каждый, но кто захочет остаться слепым?

Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливости, батрача у богатеев и плотничая в артели, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса, в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как добытая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только ее увидеть. Перед ней складывали оружие полки, ей открывались сердца ожесточившихся от несправедливости людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле. Не выдержит натиска этой правды и человек в барнаулке. Не должен выдержать...

Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и, ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал:

Назад Дальше