Но моя родина – Питер, у меня на родине гор нет. И прятаться я не собираюсь. Труп спрятать – да. А самому-то зачем скрываться?! Наоборот! На люди, на люди!
Миша Грюнберг стоял в проходе, машинально потирая запястье. Работа такая, вечные разборки с жаждущими.
– Что, опять разборки? – небрежно спросил я.
– Лезет, понимаешь, всякая пьянь!..
– Не переборщи, Мишаня.
– Будь, спок! Я – не ты.
Мы понимающе дружески хлопнули друг друга по плечу. Это он про ту историю – про меня и того мажорного скота. Когда Мезенцев затеял «важный деловой разговор» в баре. С «группой товарищей». Не в кабак же их вести – сочтут подкупом, то есть напьют-наедят, а после сочтут, да постараются громко, с оповещением в печати: пытались нас всяческие мезенцевы охмурить, нас, неподкупных, подкупить, а мы, во, ни в какую! Бар – иной коленкор: бокал, респект, фирма платит, «важный деловой разговор». Что-то там на предмет поглощения-подчинения уважаемому Николаю Владимировичу всех районных точек общепита – спрут и спурт одновременно. «Каждый на своем месте должен делать свое дело» – а директор наш родимый, повторюсь, на своем месте. И я в тот день был на своем… Он, Николай Владимирович, предупредил заранее: «Александр Евгеньевич, сегодня, пожалуйста, будьте в норме, договорились?». Договорились. А я и был в норме. В своей обычной норме. Но когда этот мажорный скот из «группы товарищей», этот комсомольчик-педрила мне на выходе двадцать копеек бросил (бросил!): «Чеаек! Чаевые!»… тут я сорвался и потрепал его от души! Чтоб запомнил! А он, скот, запомнил – и на другой день позвонил Мезенцеву: «Да нет, Николай Владимирович, все было прекрасно! И наш с вами общий вопрос обязательно решим… Какие извинения? За какого швейцара? Что-о вы, я и думать забыл! Мелочь какая!.. Только, Николай Владимирович, кстати о швейцаре, я у него в гардеробе папочку оставил на хранение – там все финансовые документы и разное-всякое. Хотелось бы получить обратно. Там и наш с вами договор…». Какая папочка?! Какой договор?! Вот-т… скот!.. Другой на моем месте вылетел бы с работы без выходного, а также субботнего и пятничного пособия без всяческих объяснений. Но Мезенцев – человек! Да и отца моего знал – я не вникал в подробности, где и как их судьба сводила. Мало ли: отец – верхний эшелон, да и Мезенцев – не из столыпинского вагона. Короче, на работу- то меня зазвали Олежек с Юркой, но когда директор наш прознал о приобретении, то приветил: сдержанно, чтобы ненароком самолюбия не задеть, но тепло. Цену его отношения ко мне я сполна определил, когда он заминал-гасил весь тот скандал – с мажорным скотом, с папочкой, которой не было (не было! не было!), но из-за пропажи коей вся комбинация могла если не рухнуть, то застопориться, и был риск опоздать. А кто не успел, тот опоздал. И директор наш, не знаю уж как, комсомольчика обласкал, все включил, и папочка нашлась, и я – как ни в чем не бывало… Словом, Мезенцев – человек! «На своем месте».
И Миша Грюнберг – на своем. Уж он не переборщит.
– Олежек даму к вам привел?
– Привел, привел. Не беспокойся. И именно даму. А сам усвистал. Сказал, распорядись.
– Распорядился?
– Э-э-э… цветы, шампанское, шоколад, кофе, ликер? – сымитировал Миша «халдейскую» подобострастность. – Только тебя не хватает.
И я знал, что да, у тезки отдельный столик, и там – цветы, шампанское, шоколад, ликер. И что пока меня «не хватает», Миша обеспечит даме режим наибольшего благоприятствования, а там я и вернусь.
– Я вернусь сейчас. Сгоняю кое-куда ненадолго.
Грюнберг понимающе кивнул: да, нелишне перед визитом дамы быстренько навести порядок в холостяцкой квартирке.
Знал бы он!.. Впрочем, как раз к лучшему, что не знал.
А куда? Закапывать трупы мне еще не приходилось. Даже в Афгане. Не знаешь что делать – делай шаг вперед! Пока по Кировскому, потом сверну на Приморский: считай, уже пригород, там где-нибудь и… А главное, все надо делать быстро и аккуратно – успеть в «Северную Пальмиру» обратно и не в глине с ног до головы.
Но… похоже, сегодня – не мой день. Я проскочил мост через Карповку и краем глаза увидел, как из будки регулировщика возник гаишник и требовательно вытянул руку с жезлом. Я чуть не помахал ему в ответ (все гаишники на Кировском давно у меня в приятелях, сколько я им денег пересовал, но с каждым познакомился и подружился), однако этот был… новенький? Почему не знаю?
Рисковать нельзя. Новенький засечет запашок – а выхлоп у меня сейчас не приведи господь, «антиполицай» глотать поздно, – «ваши права», то, се, «откройте багажник». Вдруг он чокнутый и не берет денег? Говорят, такие бывают. Рисковать нельзя и… нужно рисковать. Риск, он разный. Из двух зол – тормозить или рвануть – я выбрал второе. Выжал газ и рванул. Ерунда! Не впервой. Рация у него наверняка не работает, а я сейчас сверну направо и дворами, дворами, по родной Петроградской. Надо как можно быстрее уходить с Кировского. Поздно!..
У Каменноостровского моста мигала машина ГАИ.
Я круто вывернул руль влево, совершил оборот на сто восемьдесят градусов практически на месте и газанул. Так. Позади ГАИ, впереди ГАИ. Плохо дело. Кажется, я нарвался на общегородской рейд. Ну-ну, ловите! Сейчас я на первом же перекрестке нырну и затаюсь…
То ли коньячок в крови бродил, то ли «особо ценный груз» в багажнике меня из равновесия выводил, – нервы взвинтились, «гуси летят…» не помогли… Нырнул. Вот уж нырнул, так нырнул! Сдуру – на улицу Попова, именно туда, где Управление ГАИ. Более того! Прозевал милицейский «мерседес», стерегущий меня (меня?) с потушенными огнями. Тормоза взвизгнули, «мерседес» круто вырулил вправо и перекрыл путь.
Я бы успел ударить по тормозам, но терять было нечего, и я ударил по «мерседесу». Расстояние между нами было небольшим, скорость уже гасла – удар получился слабеньким. Моя «лохматка» заглохла. Толчок я выдержал легко, почти не почувствовал. Расслабился, из машины не вылез. Ситуация экстремальная, Бояров. Пора отключать сознание, включать рефлексы.
Из «мерседеса» выскочили два мента. У одного из них в руках уже был «ПМ». Второго, видимо, тряхнуло при столкновении – никак не мог расстегнуть кобуру, пальцами скреб.
Я еще больше расслабился, оглупил лицо до дебильности – перегаром от меня разит на всю улицу. В пьяного, но не агрессивного стрелять не станут. Пьяненьким видом я давал понять, что всей агрессивности хватило на аварию, а теперь – хлам безвольный.
– А ну, с-сука, быстро из машины! – скомандовали. Разъярились. Оно понятно, не скоро им доведется снова покататься на «мерседесе».
– Тв-в-врщ-щ лт’нант, тв-в-врщ-щ лт’нант… – загундел я, выкарабкиваясь из кабины марионеточными рывками.
Эх, лейтенант, ничего-то ты не слышал, не видел: «школа пьяницы» – это Школа! Поверил! Опустил пистолет, физиономию состроил презрительную. Пора! Ап!
Правой в челюсть! Есть! Колени у лейтенанта подкосились, но упасть он не успел – левой ногой я снизу вверх поддал по его руке, пистолет выпал, мне оставалось только поймать его. Поймал. А теперь, лейтенант, падай дальше…
Второй милиционер застыл – шок. Я прыгнул к нему и в темп движению нанес боковой удар ногой. Йоко-гери…
Самое глупое, что я мог сделать (если только все предыдущие глупости не принимать в расчет), – это не скользнуть в переулки, а снова выйти на Кировский и голосовать «тачку». Но я как раз так и сделал. «Тачка», по счастью, не попалась (шофера ведь потом отыщут, дознаются: куда вы привезли пассажира?). Зато прикряхтел автобус и остановился. «Сорок шестой». Правильно, это и есть его остановка – и я на ней стою. Вот уж кому наплевать на пассажира, так именно водителю общественного транспорта: для него все на одно лицо, да и не видит он лиц. И народу внутри немного, выйдут каждый где нужно по маршруту – ищи-свищи потом свидетелей для опознания. И мое «самое глупое» оборачивалось «самым умным», оптимальным. Кому, в чью воспаленную голову придет: преступник не подчинился приказу, не остановился, протаранил служебный автомобиль, обездвижил двух милиционеров, завладел оружием, и – спокойненько сел в автобус, пробил талончик (есть у меня талончик?!) и отправился восвояси, домой!
Домой… «Сорок шестой» через три остановки будет у площади Революции, моя остановка, мой дом… Не было у меня теперь дома. Ни квартиры, ни машины, ни работы, ни… свободы. А в тюрьме я просто не выживу!.. Машина записана на меня, в багажнике – труп. Адрес и место работы, зная ФИО, Бояров – Александр- Евгеньевич, выяснить компетентным органам – не задача. И если убийства я не совершал, то остальные подвиги – на мне. И пистолет. На кой мне понадобилась эта чертова железка?! Ни на кой! Сработала школа – а потом… не выкидывать же его! Бессмысленно, только усугубил вину, да и… вдруг понадобится? Да-а, вот и мне теперь может понадобиться «Макаров». Приехали, Александр Евгеньевич, достукались. Ехали-ехали – приехали. Прямо- прямо-прямо – там большая яма. Детская считалка.
Кстати, действительно, приехали. Надо выскакивать, иначе – площадь Революции, «романовский» дом, переставший в одночасье быть моим. Не туда же я еду! А куда?!
Знаю – куда. Именно! «Северная Пальмира». Вовремя выскочил. Вот куда я инстинктивно торопился-стремился. Уж здесь-то меня никто искать не будет. Сегодня во всяком случае. Загадочная русская душа. А тезка-Сандра заждалась. Да я не так долго и отсутствовал. Полчаса? Сорок минут?
Очередь у входа рассосалась, потеряв всяческую надежду проникнуть внутрь. Но для меня это не проблема! «К нам приехал, к нам приехал Альсан-Евгенич да-а-арагой!» Была, не была! Будь, что будет! Хоть погуляю напоследок! Повеселюсь!
… А веселиться я умел. И официанты, и музыканты в курсе. Тезка-Сандра, думаю, даже не успела истомиться – Миша Грюнберг свое дело знал, обещание держал: цветы, шампанское, шоколад, кофе, ликер. Журавель мой, отогревшись, вертел белокурой головкой на длинной изящной шее. По-моему, она чуть обалдела от новизны впечатлений и обстановки – ребятки-официанты обслуживали ее деликатно и уважительно, не подпуская перебравшего хамья («Бояров доверил!»)… Я-то, Бояров, сам, по совести говоря, чуть обалдел – за последний час на меня свалилась такая новизна впечатлений и обстановки, что… «Северная Пальмира», знакомый зал, привычные лица – отдушина. Ну и надышусь полной грудью!
– Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру! – рявкнул в микрофон солист Степа.
И понесла-а-ась! Сейшн так сейшн! Я обалделый, тезка обалделая – она очень трогательно «поплыла», ликерчик «Полар» ей впервые преподнесли, мягенький, клюквенный, финский, и почти тридцать градусов абсолютно незаметны… поначалу. И «Брют»! И «Ахтамар»! (Ой, нет-нет-нет, извините, я этого не буду… извините… – А я, с вашего позволения, как раз его и только его! Тезка, а мы разве на «вы»? – Ой, извините, извини, пожалуйста, Саша… – Все нормально, Саша, Александра-сандра-сандра!) Я тоже немного «поплыл». Немудрено!
– Гуд бай, Америка, о-о!..
Что гуд бай, то гуд бай. И не только Америка, «где я не был никогда». И прощай, жизнь, привычная и приличная. И тезка-Саша, прощай. Но пока – здравствуй!
А потом Миша Грюнберг совал мне глухую полиэтиленовую сумку с булькающим содержимым, ловил нам с тезкой «мотор», строго-настрого втолковывал водиле: «Шеф, ты понял?! До подъезда! Сашенька, какой у вас адрес?», делал ручкой нам вслед. А я ему, в ответ.
А потом нас с тезкой кидало друг к другу на поворотах. Потом кинуло друг к другу уже без всяких поворотов. И она в ликеро-шампанском полузабытьи по-щенячьи забилась мне под мышку, шепча: «А-а-арик, А-а-аричек мой». И я не отбрыкивался в оскорблении за свое мужское самолюбие, понимая и где-то разделяя ее состояние. Только осторожно сдвигался так, чтобы «Макаров» не прощупывался.
А потом мы поднялись в бесшумном лифте, и я вдруг изрек глубокомысленно:
– То-то и оно… Поднимаешься вверх, а на самом деле стоишь на месте. И стоишь… и не знаешь, может, не вверх, а уже вниз летишь.
– Что? Извини, я просто не расслышала.
– И правильно.
А потом мы оказались в квартире – запашок настоявшийся, «конопляный». Арик-Арик!.. Ну окажись здесь сейчас Арик, я глазом не моргну – еще один грех на душу возьму!
Арика не оказалось. И плейера Сашиного не оказалось. И лайковой курточки. Все как я предполагал еще в «Пальмире».
– Новый купим! И куртку получше прежней! Не смей нюни распускать!
– Извини, Саш… Просто обидно. Он же хороший. Он, действительно, хороший…
– А я?
– Ты… ты… Са-а-анечка… Санечка мой… Нет… Не торопись… Не так… Подожди чуть-чуть…
А в пакете оказалось еще шампанское, еще «Полар», сервелат, сыр, конфеты, пачка кофе «Юбилеумс. Мокка».
– Я не хочу есть. Я не могу сегодня уже ничего есть.
– И я. Утром.
– Утром. Разве что… шампанского.
– Шампан-н-нсква!!!
– Не кричи, Санечка. Не кричи так. Са-анечка… Са-а- аня… Са-а… а-а! аха-а!.. а!.. Са-а-анечка-а мой. Единственный мой… Мой… мой…
Женщины не зря считаются выносливей мужчин. Я проснулся поздно, к обеду. А тезки-Сандры не было. Записка была: «Я в институте. Не дождешься, просто хлопни. Замок защелкивается. Но возвращайся. Я тебя буду ждать-ждать-ждать. Позавтракай. Я».
Она – в институте. Да, она же в ЛИАПе учится! Неужели к первой «паре» поспела? Откуда только энергия берется… Мы же вчера, то есть сегодня, уже под утро забылись. Я, например, чувствовал себя несколько м-м… дребезжаще. «Позавтракай». Скорее, «пообедай», а то и «поужинай».
Да, они выносливей, но они же и безоглядней, безалаберней. Надо же! Только-только марихуанная вонючка Арик со своим «лебединым либидо» наказал на плейер и курточку, а тезка-Сандра оставляет меня одного в квартире: «буду ждать-ждать-ждать». Меня, почти незнакомого мужика… Э-э, нет! Мы с ней теперь знакомы. Мы с ней теперь мало сказать знакомы! Мы с ней теперь!.. Мы. Журавль в руках, и пусть синицы порхают в небе. Вот только, увы, не мог я ей пообещать: «Нас с тобой ничто не разлучит». Не от меня зависит. А жаль. Никогда я еще так не расквашивался. Ну, телки. Ну, курочки. Ну, мочалки. А тут – Са-андрочка. Или это подсознательное желание удержаться в нормальной (еще вчера – нормальной!) жизни и, одновременно, прощание с ней?
Дела мои при свете дня выглядели еще мрачней, чем вчера. Жевал сыр, не ощущая вкуса, пил кофе, не чувствуя запаха. Думал. Не-ет, распускаться сейчас не время. «Гуси летят…». Сам же учеников воспитывал, того же Леньку Цыплакова, птенца:
«Цыпа! Душу… повторяю, душу вкладывать в удар НЕ НАДО. А то ты похож на купца Калашникова. Побереги эмоции. Усвой древнюю притчу. У озера сидят учитель с учеником. Над озером пролетает стая гусей. Ученик подскакивает: «Учитель! Учитель! Гуси летят!!!» – и тут же получает бамбуковой палкой по плечам в назидание от учителя, который объясняет тоном: «Гуси летят…». Понял, нет?! Цыпа! Не «гуси летят!!!», а «гуси летят…» Усвой».
Но птенец-Ленька так и не усвоил до конца, хладнокровия не хватает, не получится из него мастера. Вот Фэд, или, как я его по-простоквашински зову, дядя-Федор, мог бы вырасти даже в сенсея. Спокоен, как… как китаец. Понятно, художник, все эмоциональные выплески – в собственные картины. Но нет, не вырос бы дядя-Федор в сенсея, даже имея меня в учителях, – из-за картин же. Каратэ надо посвятить всего себя без остатка, не делясь с живописью. А может, я и не прав. Нгуен ведь еще и кистью работал – и ка-ак. Они с дядей Федором моментально снюхались, часами просиживали – я даже приревновал, но потом рукой махнул: у каждого свой пунктик, каждый волен выбирать из множества и не обязательно что-то непременно одно. Я-то выбрал одно – каратэ, так я и рисовать не умею. А умел бы… нет, все равно выбрал бы каратэ. А Фэд, дядя-Федор, в своем праве, художник он классный, а каратист всего лишь неплохой (моими, кстати, стараниями). Каждому свое.
Да, каждому свое. И мне, чтобы не получить чужое (ведь не убивал я Борюсика, не убивал), надо найти того, кто убил, чтобы он получил свое… Просто так в этом кругу не убивают – не танцплощадка на окраине. Значит, была веская причина. Значит, надо найти эту причину. Менты доискиваться не будут – значит, найти причину предстоит мне. В собственных интересах. Шла машина темным лесом за каким-то интересом – инти-инти-интерес…