— Если не в колонию, — сказал Дюссандер. Он сказал это вполголоса.
Тодд остановился как вкопанный. Лицо окаменело. И без того бледный, он стал просто белый. Казалось, он потерял дар речи.
— Что?.. Что вы сказали?
— Мой мальчик, — Дюссандер, похоже, сумел вооружиться терпением, — вот уже пять минут ты здесь рвешь и мечешь, а из-за чего? Из-за того, что ты попал в беду. Тебя могут вывести на чистую воду. Тебе грозят неприятности. — Видя, с каким вниманием — наконец-то — его слушают, Дюссандер, собираясь с мыслями, сделал несколько глотков. — Это крайне опасный подход, мой мальчик. И для тебя, и для меня. Ты бы подумал, чем это грозит мне. Сколько переживаний из-за какого-то табеля. Целая трагедия. Вот что такое твой табель. — Одним движением желтоватого пальца он сбросил конверт на пол. — А для меня это вопрос жизни.
Тодд молчал. Уставился на Дюссандера своими побелевшими полубезумными зрачками и молчал.
— Израильтян не смутит тот факт, что мне семьдесят шесть лет. У них, как ты знаешь, смертная казнь пока не вышла из моды, особенно охотно о ней вспоминают, когда речь заходит о бывшем нацисте в концлагере.
— Вы американский подданный, — возразил Тодд. — Америка вас не выдаст. Я сам читал, что если...
— Читал! Ты бы лучше внимательно слушал. Я не являюсь американским подданным. Мои документы оформляла «Коза Ностра». Я буду депортирован, и где бы ни приземлился самолет, у трапа меня будут поджидать агенты «Моссада».
— Вот и пусть они вас повесят, — пробормотал Тодд, сжимая кулаки. — Кретин, зачем я только с вами связался!
— Справедливо, — усмехнулся Дюссандер. — Но ты связался, и от этого никуда не уйти. Надо исходить из настоящего, мой мальчик, а не из всяких там «если бы да кабы». Пойми, мы повязаны одной веревочкой. Если ты вздумаешь, как говорится, заложить меня, можешь не сомневаться, я заложу тебя. Патэн — это семьсот тысяч погибших. В глазах мирового сообщества я преступник, чудовище... мясник, по выражению ваших борзописцев. А ты, дружок, мой пособник. Ты знал, кто я и по каким документам здесь живу, и не донес на меня властям. Так что, если меня схватят, весь мир узнает о тебе. Когда репортеры начнут тыкать мне в лицо микрофоны, я буду снова и снова повторять твое имя: «Тодд Боуден... да, вы правильно записали... Давно ли? Почти год. Он выпытывал у меня все подробности... лишь бы была чернуха... Да, это его выражение: „Была бы чернуха“...»
Тодд, казалось, перестал дышать. Кожа сделалась прозрачной. Дюссандер улыбнулся. Отхлебнул виски.
— Скорее всего тебя ждет тюрьма. Возможно, это будет называться иначе — исправительное учреждение или центр по коррекции самосознания... в общем, что-нибудь обтекаемое, вроде твоего «Прогресса в учебной четверти»... — при этих словах рот у него скривился в усмешке, — но как бы это место ни называлось, окна там будут в клеточку.
Тодд облизнул губы.
— Я скажу, что вы все врете. Что я только что узнал. Они поверят мне, а не вам. Можете не сомневаться.
Его возражения встречала все та же ироническая усмешка.
— Кто-то, кажется, сказал, что отец из него все вытрясет.
Тодд заговорил, медленно подбирая слова, как бывает, когда мысли формулируются на ходу.
— Может, не вытрясет. Может, я сразу и не расколюсь. Это же не окно разбить.
Дюссандер внутренне содрогнулся. Нда, с учетом того, что поставлено на карту, мальчишка, пожалуй, сумеет переубедить отца. Да и какой отец перед лицом такого кошмара не даст себя переубедить?
— Ну, допустим. А книги, которые ты читал несчастному слепому мистеру Денкеру? Глаза у меня, конечно, уже не те, но в очках я пока разбираю печатный текст. И легко докажу это.
— Я скажу, что вы меня обманули!
— Да? Зачем, если не секрет?
— Чтобы... чтобы подружиться. У вас никого нет...
Да, подумал Дюссандер, это весьма похоже на правду. Скажи он об этом в самом начале, глядишь, тем бы дело и кончилось. Но сейчас он рассыпается на глазах. Сейчас он расползается по швам, как ношенное-переношенное пальто. Если кто-то выстрелит на улице из игрушечного пистолета, этот смельчак заверещит, как девчонка.
— Ты забыл про табель, — сказал Дюссандер. — Кто поверит, что «Робинзон Крузо» так сильно повлиял на твою успеваемость?
— Заткнитесь, слышите! Заткнитесь!
— Нет, мой мальчик, — сказал Дюссандер, — не заткнусь. — Он чиркнул спичкой о дверцу газовой духовки. — Не заткнусь, пока ты не поймешь простой вещи. Мы с тобой в одной связке — что вверх идти, что вниз. — Сквозь рассеивающийся сигаретный дым перед Тоддом раскачивалось нечто высохшее, морщинистое, жуткое, похожее на капюшон змеи. — Я потяну тебя за собой. Я тебе это обещаю. Если хоть что-то выплывет наружу — выплывет все. Все. Надеюсь, ты меня понял, мой мальчик?
Тодд молчал, поглядывая на него исподлобья.
— А теперь, — начал Дюссандер с видом человека, покончившего с неприятными формальностями, — теперь вопрос: как нам поступить в этой ситуации? Есть предложения?
— С табелем проблем не будет. — Тодд вынул из кармана куртки новый флакон с жидкостью для выведения чернил. — А как быть с чертовой писулькой, не знаю.
Дюссандер с одобрением посмотрел на флакон. Самому ему в свое время пришлось подделать не один счет, когда в разнарядках по ликвидации неполноценных рас замелькали цифры из области фантастики... чтобы не сказать, суперфантастики. Ну а если ближе к нынешней ситуации, то была история с описями почтовых вложений... длинные перечни военных трофеев. Раз в неделю он проверял ценные посылки для отправки в Берлин — их тогда увозили в специальных вагонах, напоминавших огромные сейфы на колесах. Сбоку на посылке приклеивался конверт, в конверт вкладывалась опись. Столько-то колец, ожерелий, колье, столько-то граммов золота. Дюссандер тоже собирал посылочку — ничего по-настоящему драгоценного, но и не совсем уж пустячки. Яшма. Турмалины. Опалы. Почти безукоризненный жемчуг. Алмазы. Ну а если в чьей-то описи его внимание привлекала особенно любопытная вещица, он подменял ее в посылке на свою и, сведя соответствующую надпись, вписывал новую. В этом искусстве он достиг известного мастерства... после войны, кстати, оно ему не раз пригодилось.
— Толково, — похвалил он Тодда. — Ну а записка эта...
Дюссандер привел в движение кресло-качалку, не забывая прикладываться к виски. Тодд, не говоря ни слова, поднял с пола конверт, сел к столу и, разложив табель, принялся за работу. Внешнее спокойствие Дюссандера передалось ему, и от трудился молча, сосредоточенно — образцовый американский подросток, всерьез делающий свое дело, будь то сеянье пшеницы, введение мяча в игру во время бейсбольного матча или подделка отметок в табеле.
Дюссандеру сзади хорошо видна была его шея, тронутая легким загаром. Старик переводил взгляд с этой узкой полоски на верхний ящичек кухонного стола, где лежали большие ножи. Один резкий удар — уж он-то бы не промахнулся, — и перебит позвоночник. Попробуй после этого поговори. Дюссандер горько улыбнулся. Исчезновение мальчишки повлечет за собой вопросы. Слишком много вопросов. И на некоторые придется отвечать ему, Дюссандеру. Даже если компрометирующее письмо — миф, он не может позволить себе роскошь свидания с государством.
Жаль, конечно.
— Скажи, этот Фрэнч, — Дюссандер постучал ногтем по конверту, — он сталкивался где-нибудь с твоими родителями?
— Кто? Калоша Эд? — презрительно переспросил Тодд. — Да кто его позовет туда, где бывают мои родители!
— А в школе? Он их раньше не вызывал?
— Вот еще. Раньше я был среди первых. Это сейчас...
— Тогда что он о них может знать? — Дюссандер в задумчивости рассматривал почти пустую кружку. — О тебе-то он знает предостаточно. Весь твой послужной список к его услугам. Начиная от детских баталий. А вот какой, интересно, он располагает информацией о твоих предках?
Тодд отложил ручку.
— Ну, он знает их имена — раз. Сколько им лет. Знает, что мы методисты. Вообще, про это в анкете писать необязательно, но мои всегда пишут. Мы и в церковь-то почти не ходим, но он так и так в курсе. И где отец работает — тоже... в анкете есть графа. Каждый год анкету надо заново заполнять. А больше там ничего и нет.
— Если бы твои родители плохо ладили, как думаешь, он бы знал об этом?
— То есть как это плохо ладили?
Дюссандер выплеснул в кружку остаток виски.
— Ругань. Ссоры. Отец спит на диване. Мать попивает. — Он оживился. — Назревает развод.
Тодд вскинулся:
— У нас ничего такого нет! Даже близко!
— Разумеется. Ну а если бы было? Если бы у вас в доме стояла пыль столбом?
Тодд, насупясь, ждал продолжения.
— Ты бы наверняка переживал за родителей, — развивал свою мысль Дюссандер. — Еще как переживал. Потерял бы аппетит, сон. Об учебе и говорить не приходится. Так ведь? Нелады в семье отражаются, увы, на детях.
В глазах Тодда забрезжило понимание... и что-то вроде молчаливой благодарности. Дюссандер это оценил.
— Что может быть печальнее, чем когда рушится семья, — патетически произнес он, снова наполняя кружку. Он был уже хорош. — Сколько таких драм, сам знаешь, нам показали по телевизору. Язвят, огрызаются, лгут. А сами страдают. Да, мой мальчик. Ты даже не представляешь, в каком аду живут твои папа и мама. Им даже некогда поинтересоваться, что там за неприятности у их единственного сына. Да и что они значат в сравнении с их неприятностями? Вот улягутся страсти, заживут рубцы — тогда и займутся сыном. Ну а пока с этим Фрэнчем пускай объяснится дедушка.
В продолжении монолога огонек в глазах Тодда разгорался все ярче.
— А что, — бормотал он, — может сработать, да, может, может срабо... — и вдруг оборвал себя на полуслове, и глаза вновь потухли. — Не сработает. Мы же ни капельки не похожи. Калошу не проведешь.
—
. Давно ли внуки стали похожи на своих дедов? У меня волосы какие? Седые. А у тебя какие?..
Он подошел к мальчику и с неожиданной резвостью схватит его за вихры.
— Ладно вам! — огрызнулся Тодд, больше для виду.
— А вот глаза у нас обоих — голубые, — продолжал Дюссандер, опускаясь в кресло-качалку. — Ты мне расскажешь свою семейную хронику. Тетушки, дядюшки. С кем работает твой отец. Чем увлекается мать. Я запомню. Всю информацию. Через два дня я благополучно все забуду... память стала совсем дырявая... но на два дня меня хватит. — Он мрачно усмехнулся. — Людей Визенталя столько лет водил за нос, самому Гиммлеру очки втирал... уж как-нибудь одного наставника в начальных классах сумею обмануть. А не сумею — значит, зажился я на этом свете.
— Очень может быть, — раздумчиво сказал Тодд, и по его глазам старик понял, что он уже с ним внутренне согласен. Глаза Дюссандера радостно заблестели.
— Еще как будет!
И, видимо, представив себе, как это будет, он начал хохотать, раскачиваясь в кресле. Тодд несколько оторопел и даже испугался в первую секунду, а затем тоже прыснул. Так они на пару и хохотали — Дюссандер в своем кресле-качалке возле открытого окна, через которое в кухню врывался теплый калифорнийский ветер, и Тодд, поднявший стул на дыбы, так что спинка уперлась в эмалированную дверцу духовки, всю в угольно-черных штрихах, ни дать ни взять абстракция вдохновенного курильщика.
Когда дедушка Тодда Боудена переступил порог кабинета и закрыл за собой дверь из зернистого стекла. Калоша Эд предупредительно поднялся, однако не вышел из-за стола. Он помнил про свои кеды. Старички, они частенько не понимают, что это, может быть, психологический прием, рассчитанный на трудных подростков... старички встречают тебя по одежке, а до остального им и дела нет.
Орел, орел, подумал Фрэнч, разглядывая гостя. Седые волосы зачесаны назад. Костюм-тройка как из магазина. Сизоватого цвета галстук завязан безукоризненно. Черный зонт в левой руке (с воскресенья зарядил мелкий дождик) смотрится эдаким офицерским стеком. Пару лет назад Калоша Эд с женой, большие поклонники Дороти Сэйерс, решили перечитать все, что вышло из-под ее пера. И вот сейчас он подумал: перед ним стоит живой лорд Питер Уимсей, словно сошедший со страниц высокочтимой писательницы. Да, семидесятипятилетний лорд Уимсей. Не забыть рассказать жене.
— Мистер Боуден, — почтительно сказал он и протянул руку.
— Очень рад, — сказал Боуден, в свою очередь протягивая руку.
Эдвард Фрэнч не стал сжимать ее изо всех сил, как он поступал, имея дело с отцами своих учеников. По тому, с какой опаской старик протянул руку, было очевидно, что у него артрит.
— Очень рад, мистер Фрэнч, — повторил Боуден и сел напротив, не забыв поддернуть на коленях идеально выглаженные брюки. Поставив зонт между колен, он оперся на него подбородком и сразу стал похож на очень старую и исключительно деликатную хищную птицу, пролетом приземлившуюся в кабинете школьного наставника. У него легкий акцент, подумал Фрэнч, но без характерной для английской аристократии и, в частности, для лорда Уимсея энергичной артикуляции, скорее континентальный, более плавный. Как, однако, Тодд похож на деда. Тот же нос. И глаза.
— Приятно, что вы смогли прийти, — сказал Фрэнч, садясь — хотя в подобных случаях я рассчитываю, что мать или отец.
Заготовленный дебютный ход. За десять лет работы классным наставником Эдвард Фрэнч хорошо усвоил: если в школу приходит дедушка или кто-то из дальних родственников, значит, не все благополучно дома, и здесь почти наверняка кроется корень зла. В каком-то смысле Калоша Эд бьи даже рад подобному обороту. Неприятности в семье — само собой, не подарок, но, скажем, НАРКОТИКИ для мальчика с такими отличными мозгами, как у Тодда, — это было бы в сто раз хуже.
— Да, конечно... — Боудену удалось изобразить на лице одновременно скорбь и возмущение. — Мой сын и его жена... словом, я согласился пойти на этот разговор. Грустный разговор, мистер Фрэнч. Поверьте мне, Тодд — хороший мальчик. А оценки... это временное явление.
— Хотелось бы надеяться. Вы курите, мистер Боуден? В стенах школы это не одобряется, но мы сделаем так, что никто не узнает.
— Благодарю.
Мистер Боуден достал из внутреннего кармана мятую пачку «Кэмела», сунул в рот одну из двух оставшихся сигарет, оторвал от картонки спичку, чиркнул ею о каблук, закурил. После первой затяжки он глухо, по-стариковски, прокашлялся, загасил в воздухе спичку и положил обгоревший черенок в пепельницу, любезно ему подставленную. Эдвард Фрэнч наблюдал за этим ритуалом, столь же безукоризненным, как блестящие туфли гостя, точно завороженный.
— Не знаю даже, с чего начать, — сказал Боуден, пряча явную озабоченность за легким облачком дыма.
— Вы, главное, не волнуйтесь, — мягко сказал Фрэнч. — Уже то, что пришли вы, а не родители Тодда, наводит меня, знаете, на кое-какие мысли.
— Да, наверное. Тогда к делу.
Он скрестил на груди руки. Сигарета торчала между средним и указательным пальцами. Прямая спина, чуть приподнятый подбородок. В том, как он собрался одним волевым усилием, подумал Фрэнч, есть что-то от прусской решительности. Это напомнило ему трофейные фильмы, которые он видел в детстве.
— Между моим сыном и его женой возникли трения. — Боуден отчеканил каждое слово. — Я бы сказал, серьезные трения. — Глаза старика, ничуть не выцветшие, проследили за тем, как Калоша Эда раскрыл лежавшую перед ним папку. Внутри — листки. Не так уж много листков.
— Вы считаете, эти трения могут влиять на успеваемость Тодда?
Боуден приблизил лицо к Фрэнчу. Он смотрел ему прямо в глаза. После довольно значительной паузы он произнес:
— Его мать пьет.
И снова выпрямился.
— Да что вы?
— Представьте себе. — Боуден удрученно покивал головой. — Мальчик мне сам говорил, как он два раза застал ее на кухне, лежащей лицом на столе. Зная, как отец к этому отнесется, он сам разогрел в духовке обед и заставил ее выпить не одну чашку крепкого кофе, чтобы до возвращения Ричарда она хоть немного пришла в себя.