7. В СОСНОВОМ ЛЕСУ
Неподалеку от дороги темнела опушка леса.
Было уже совсем поздно и почти темно, ночь вступала в свои права, и, как всегда, когда ждешь опасности, тишина казалась особенной.
Мы добежали до кустов можжевельника, постояли, прислушались, вошли в лес.
Мой спутник свистнул.
Откуда-то из тьмы, совсем как в театре, выступили темные фигуры.
– Порядок, – сказал им мой спутник. – Я привез товарища…
Он не назвал меня.
На этот раз мой спутник заговорил по-латышски.
Люди, которые нас окружили, отвечали ему тоже по-латышски.
– Пусть кто-нибудь останется у дороги, – распорядился мой спутник. – А мы не будем терять времени. – Он взял меня за руку. – Придется завязать вам глаза. Я бы не стал, но мы тут в гостях, а у хозяев свои законы.
Я не спорил. В конце концов, если Блейк ввязался в эту авантюру, я мог сказать, что он хотел довести ее до конца, а если меня намеревались убить, для этого завязывать глаза было не обязательно.
Меня повели по лесу. Сначала мы шли по какой-то тропке, потом по траве… Шли с полчаса, не больше.
С меня сдернули повязку. Мне показалось, что в лесу развиднелось. Деревья тонули в синем сумраке. Мы стояли возле какого-то шалаша.
Мой спутник заглянул в шалаш и что-то спросил.
– Заходите, – сказал он и уже мне в спину не без насмешки добавил: – Теперь-то уж вам придется заговорить по-русски!
Я приоткрыл дверцу и нырнул внутрь.
В шалаше горела всего-навсего небольшая керосиновая лампа, но после лесного мрака ее свет казался необычайно ярким. Само помещение напоминало внутренность обычной землянки: небольшой, грубо сколоченный дощатый стол, скамейки по стенам, на столе лампа, термос, кружка…
Но самым удивительным было увидеть человека, который сидел за дощатым столом и которого я считал погибшим в гитлеровских застенках…
Это был не кто иной, как Мартын Карлович Цеплис!
Да, это был мой квартирный хозяин, у которого так спокойно и хорошо мне жилось до того самого дня, когда судьба столкнула меня с Янковской.
Коренной рижский рабочий, старый коммунист, проверенный в самых сложных и тяжелых обстоятельствах, этот человек был и будет своим до конца. В этом у меня не было никаких сомнений!
Я взволнованно протянул ему руку:
– Мартын Карлович!
Но сам Цеплис не отличался экзальтированностью. Он слегка улыбнулся и спокойно пожал протянутую ему руку, так, как если бы мы расстались с ним только вчера.
– Здравствуйте, товарищ Макаров, очень приятно…
Но он не договорил: мало приятного произошло с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз.
– А ведь я искал вас, Мартын Карлович! – воскликнул я с некоторым даже упреком. – Но какая-то особа, увы, посоветовала мне обратиться ни больше ни меньше, как в полицию!
– Да, я слыхал, что вы меня искали, – подтвердил Цеплис. – Но у меня не было возможности вас уведомить…
– Значит, эта женщина…
– Да, это свой товарищ, – подтвердил Цеплис. – Но вас она не могла признать за своего. У нее не было для этого данных, и в настоящее время требуется проявлять особую осторожность. Но она поступила очень разумно. Если вы свой, она предупредила вас о том, что надо опасаться полиции, а если бы оказались чужим, к ней нельзя было бы придраться: она направила вас именно в полицию.
– Я не рассчитывал встретить вас здесь, – признался я.
– Партии лучше знать, где кому находиться, – уклончиво возразил Цеплис.
– А семья? – поинтересовался я. – Успели эвакуировать?
– Жена и сын в деревне, у родственников, – пояснил Цеплис. – Я расстался с ними на второй день войны, но от товарищей знаю, что они пока в безопасности.
– А Рита?
У Цеплиса было двое детей: сын Артур, сдержанный и очень похожий на отца тринадцатилетний мальчик, и девятнадцатилетняя Рита, миловидная, умная, порывистая девушка, комсомолка и студентка педагогического института.
Цеплис нахмурился.
– Риты нет, – негромко объяснил он, не уклоняясь от ответа, точно речь шла о ком-то постороннем. – Риту оставили в городе, и немцы схватили ее чуть ли не на следующий день после занятия Риги, когда она вместе с другими комсомольцами пыталась вывести из строя городскую электростанцию…
У меня сжалось сердце… Я потянулся к Цеплису.
– Мартын Карлович!..
Но он мягко отвел мою руку и на секунду опустил глаза.
– Не надо…
Он принудил себя слегка улыбнуться, как бы давая понять, что сейчас не время ни грустить, ни бередить душевные раны, и шагнул к двери.
– Ну а теперь я вас познакомлю…
Он вышел, оставив меня одного, но вскоре вернулся обратно вместе с человеком, доставившим меня в расположение партизан.
– Капитан Железнов, – сказал Цеплис, представляя мне моего спутника.
– Я уже знаю, что это капитан Железнов, – сказал я. – Мы познакомились еще вчера.
– “Знаю” не то слово, – возразил Цеплис. – Если бы знали, нам не пришлось бы ехать сюда.
– Извините меня, – сказал я, протягивая Железнову руку. – Но ведь в моем положении легко заподозрить что угодно.
– А я не в претензии, – ответил мне Железнов. – Дело законное, на вашем месте я тоже задумался бы…
Я не выпускал его руки из своей.
– Слушаю вас, капитан… товарищ Железнов!
Железнов улыбнулся своей мягкой, застенчивой улыбкой.
– Может быть, и письмо Жернова возьмете теперь, хотя сейчас оно и не очень нужно?
– Почему не нужно?
– Потому что теперь я в рекомендациях для вас уже не нуждаюсь.
Он дружелюбно посмотрел на Цеплиса.
– Да, – подтвердил Цеплис, – товарищ Железнов – это наш товарищ.
– Что ж, поговорим? – предложил Железнов, переходя на деловой тон, и сел на скамейку, приглашая тем самым садиться своих собеседников.
Но Цеплис, не столько в силу врожденной деликатности, сколько руководствуясь опытом старого подпольщика, накопленного им за годы ульманисовской военной диктатуры, направился к выходу; он хорошо усвоил правило не интересоваться тем, что не имело прямого отношения к его непосредственной деятельности.
– Разговаривайте, – сказал он. – А у меня тут своих дел…
Он оставил меня наедине с Железновым.
– Вам понятно, по чьему поручению я действую? – спросил он меня.
Я согласно наклонил голову.
– Поэтому вам придется рассказать о себе, – сказал он. – Но предварительно поинтересуйтесь…
Он все же протянул мне привезенное письмо. Конверт был заклеен, и, пока я его вскрывал и читал записку Жернова, Железнов молча наблюдал за мной.
Я хорошо знал и почерк своего начальника, и его манеру выражаться. Записка отличалась обычным его лаконизмом. В ней Жернов передавал мне привет и совершенно официально, в тоне приказа, предлагал полностью довериться подателю письма.
Да, все в записке было сухо и лаконично, но – это даже трудно объяснить – какая-то теплота, сдержанная стариковская ласка сквозила меж скупых строк…
“Вам трудно, и будет трудно, – писал мне Евгений Осипович Жернов, в годы моего пребывания в академии мой профессор, а затем непосредственный начальник по службе. – Но вы не один, и, как бы вам ни было трудно, Родина всегда с нами. Податель этого письма действует по поручению нашего командования…”
Я было спросил:
– А где…
И тут же замолчал: вопрос был неуместен. Однако капитан Железнов угадал мою мысль.
– Нет, отчего же, – ответил он. – Вы вправе поинтересоваться. Полковнику Жернову дело нашлось бы и в Москве, но он боевой офицер и настойчиво стремился на фронт. Он в штабе армии. Там полагали, что его письмо не может вызвать у вас сомнений…
– Но не так просто было его мне вручить!
Я улыбнулся, еще раз взглянул на записку, перегнул листок и сунул было его обратно в конверт.
– Нет-нет, – остановил меня Железнов. – Прочли, убедились, а теперь спичечку… – Он тут же протянул мне коробок. – Никаких документов, ничего, – объяснил он. – В вашем положении…
Я зажег спичку и послушно приблизил ее к листку. Синее пламя лизнуло конверт. Я положил его на краешек стола. Вспыхнул на минуту желтый огонек, и письмо полковника Жернова превратилось в горстку серого пепла.
Железнов перегнулся через стол и сдул пепел на землю.
– Так-то лучше, – заметил он. – Все здесь и ничего здесь! – Он похлопал себя сперва по голове и затем по карману. – А теперь давайте поговорим. Хотя времени у нас в обрез. Докладывайте обо всем, что произошло с вами.
Мне было понятно его требование, но не так-то просто было рассказать о себе.
– Знаете, товарищ Железнов, я и сам хорошо не понимаю, что произошло со мной, – признался я с некоторым даже замешательством. – Меня убили, то есть пытались убить. В тот же вечер в Риге был убит некий Август Берзинь, и он же Дэвис Блейк, как мне потом стало известно, резидент Интеллидженс сервис в Прибалтике. Воспользовавшись тем, что между нами имелось некоторое сходство, наши тела, если можно так выразиться, поменяли. Меня перенесли на место Блейка, а Блейка – на мое. Затем его похоронили под именем Макарова, а я под именем Берзиня был помещен в больницу и впоследствии очутился в немецком госпитале…
Железнов сочувственно мне кивнул.
– Это примерно совпадает со сведениями, которые удалось собрать о вас товарищам, – согласился он. –
Вас пытались убить и действительно сочли убитым. Покушение на вас совпало с первой бомбежкой Риги, и, возможно, это обстоятельство и помогло инициаторам покушения совершить этот мрачный маскарад. Во всяком случае, ваш труп… то есть, как это выяснилось потом, труп человека, принятый за ваш, был найден поутру в изуродованном виде под обломками какого-то здания, однако одежда и документы позволили опознать в нем майора Макарова. Поскольку вы сидите сейчас передо мной, несомненно, что похоронен был кто-то другой. Известно, что вы лежали в немецком госпитале. Потом стало известно, что вы живете в Риге под именем Августа Берзиня. Это было странно, но… Держались вы странно, но немцы почему-то вас не трогали. На изменника вы не походили, те ведут себя иначе. У нас были некоторые возможности к вам присмотреться, и с вами решили установить связь…
– Но я вправе был заподозрить провокацию? – перебил я Железнова, пытаясь еще раз объяснить свою недоверчивость. – Когда в городе, занятом фашистами, приходит человек, называет себя советским офицером…
– Но ведь я знал, кому себя называл? – возразил Железнов.
– Ну а если бы я вас все-таки выдал?
Железнов улыбнулся.
– Я думаю, что вы не успели бы… – Он опять перешел на деловой тон. – Лучше скажите, чем вы были заняты в Риге?
– Выжидал, – объяснил я. – Собирался бежать на Родину и выжидал, когда это можно будет осуществить. В мою жизнь впуталась какая-то авантюристка, Софья Викентьевна Янковская. Во всяком случае, так она себя назвала. Это именно она и стреляла в меня, но, по ее словам, она же меня и спасла. Выдала за Августа Берзиня, хотя на самом деле я Дэвис Блейк. То есть я Блейк, который жил в Риге под именем Берзиня. Немцы, по-видимому уверены, что я действительно Блейк, и пытаются меня перевербовать, а Янковская советует согласиться. На кого на самом деле работает она сама – на немцев или на англичан, – мне неясно. У Блейка в Риге имелась сеть осведомителей, вернее, осведомительниц – несколько десятков девушек, работающих в различных местах, где бывает много посетителей. Сеть эта сохранилась до сих пор. Обыватели могли думать, что Блейк – просто отчаянный ловелас, но осведомленным людям нетрудно было догадаться об истинном характере связей Блейка. Эта агентура была законспирирована весьма примитивно, не так, как это обычно делает Интеллидженс сервис, и заведена была, по-видимому, специально в целях дезинформации. Теперь выясняется, что под руководством Блейка имеется еще группа агентов, законспирированных столь тщательно, что они, по словам Янковской, неизвестны даже ей…
– Ладно, об этом вы доложите… не мне! – прервал меня Железнов. – А что делали вы сами?
– Выжидал, я уже докладывал, выжидал благоприятного момента, чтобы бежать от немцев… – Я улыбнулся. – И, как видно, дождался…
– Почему? – сухо осведомился Железнов.
– Да потому, что меня теперь, надеюсь, перебросят на нашу сторону, – сказал я уверенным тоном. – Я полагаю…
– Что? – насмешливо спросил Железнов.