— В Африке акулы? — хохотнул Герман. — В Африке гориллы? В Африке большие, злые крокодил-лы? Нет, тетя Тоня, здесь тишь да гладь.
Невдалеке падало в джунгли солнце, в болоте кричали гиппопотамы, два белых попугая бестолково носились мимо окон…
Соседка со всхлипом втянула воздух:
— Вот и хорошо. Ну, я пошла лекарство принимать. Счастливо, тебе, Герочка, ты уж небось на миллион наговорил!
С тяжелым вздохом тетя Тоня положила трубку, и Герман тотчас забыл о ней,
«В деревню? В Дрюково, что ли? На поминки или на похороны… Но к кому?»
Он мысленно перебирал всех деревенских знакомых, друзей отцова детства, с которыми тот не переставал поддерживать связь, жалел каждого, жалел отца — тот с каждым годом все тяжелее переживал уход ровесников, ворча, что скоро вообще жить страшно будет, ни одного знакомого лица не увидишь на улице…
Господи, если бы он только знал, если бы только мог вообразить, что стоит за этой тщательно отрепетированной ложью во спасение! Если бы знал, он бы…
Хотя что он мог сделать тогда, чего не сделал бы потом?..
Странно только, что эти слова — поминки, похороны — не затронули в его душе никаких вещих струн. Он просто вышел из комнатки, откуда звонил, и отдал мобильный телефон его хозяину, веселому французу Жерару, который был начальником метеостанции и составлял весь ее штат. Метеостанция в этом районе держалась на деньги короля лесных туарегов, поэтому Жерар никак не возражал, что сам король и его русский друг используют ее как переговорный пункт. Они распрощались, но, выходя на террасу, Герман успел увидеть мелькнувшую в соседней комнате высокую худощавую фигуру в развевающейся юбке. Не удержался — испытующе глянул в глаза Жерару. Тот мгновенно залился краской, но смотрел с вызовом: а твое, мол, какое дело, ты там можешь с утра до ночи и с ночи до утра трахаться, а мне что, коз пасти?
Герман улыбнулся примирительно, пожал руку Жерару — у того явственно отлегло от сердца, — и вышел из бунгало, насквозь пронизанного горячим вечерним ветром.
Господи, да почему бы ему не привести в дом женщину? Вот он и привел… Только вся заковыка в том, что миль на пятьдесят, а то и сто в округе можно найти только женщин лесных туарегов или пигмеев. Та дамочка, которую только что видел Герман, могла бы составить гордость любой баскетбольной команды, то есть о пигмеях тут и речи не было. Значит, женщина лесных туарегов? Нет, нет и еще раз нет! Герман не мог себе представить ни одну из них, которая легла бы с белым. Сам он не в счет. Во-первых, Герман — побратим короля, все равно, что свой. Во-вторых, он не англичанин, не француз, не немец — эти нации для туарегов «орхо», то есть нечистые, запретные. Табу, словом. Разговаривать с ними можно — но не более того.
И только женщины одного сорта позволяли себе отдаваться чужеземцам-орхо. Те, которые еще совсем недавно были мужчинами…
Это было какое-то поветрие, просто заразная болезнь! Иногда Герман с искренним отчаянием думал, что скоро в племени не останется ни одного собственно туарега — то есть мужчины. Кроме разве что короля. И еще не известно, кто придет к власти после смерти Алесана. Ведь не секрет, что пока его отец учился в Англии, предпринималась попытка государственного переворота. Во главе движения стояла первая дукуни. Конечно, Алесан покрепче духом, чем его батюшка, и еще более европеизирован, точнее, американизирован и русифицирован, однако и он внутренне бессилен перед этим наступлением матриархата, в котором Герман уже видел что-то патологическое. Нет, в самом деле! Геродотовы амазонки просто убивали своих мужчин. Соплеменницы Алесана пошли гораздо дальше: они изменяли внутреннюю сущность человека, которая называлась шеба. А может быть, даже заменяли одну шеба на другую. Мужскую — на женскую. Странные случались иногда совпадения! Скажем, стоило какой-то женщине умереть, и буквально на другой день перед дукуни являлся мужчина в ситцевой юбке, возглашавший, что его шеба желает перерождения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде перемены оперативным путем вторичных половых признаков. Герман замечал, что у этих несчастных безумцев (с его точки зрения, они все предварительно спятили) вид совершенно потерянный, и относил это на счет бурных переживаний. А тут вдруг призадумался: не действуют ли мужчины по принуждению? Под психологическим давлением? Герман здесь такого навидался, что ничуть не удивился бы, узнав, что шеба умершей женщины ищет себе места в мужском теле и требует его изменения.
Ну, шеба шебой, а некоторых предрассудков даже туареги не могли в себе одолеть. Среди них был и такой: ни один лесной туарег не имеет права под страхом позорной казни предаться страсти с женщиной, которая утратила прежнюю, мужскую сущность раньше, чем через два года и девять дней. Однако ненасытная шеба, обретя живую плоть, желала ее тешить… поэтому, собственно, Герман не очень удивился, когда на метеостанции мелькнула ситцевая юбка.
Что же касается его самого… Чем дальше шло время, тем чаще Герман, пребывая в объятиях темнокожих любовниц, крепко жмурил глаза, воображая рядом другое тело, другое лицо… Нет, оно не имело каких-то определенных или знакомых черт, одно он знал твердо: это была женщина с белой кожей, светлыми глазами и русыми волосами до плеч. Или до пояса. Прошлой ночью это видение было настолько сильным и властным, что он едва не оскандалился перед дукуни, в неподходящую минуту открыв глаза и увидев рядом черное лицо и алые чувственные губы.
Однако ему помог страх за жизнь Алесана, которому пришлось бы идти на тигра в одиночку. Герман снова зажмурился, усилием воли вызвал в памяти вожделенный образ — и вот уже дукуни протяжно застонала, забилась… Сам он тоже достиг желаемого — неотрывно глядя в переменчивые, словно речная вода, глаза и целуя розовые губы, пересохшие от страсти…
— Почему ты никогда не рассказывал мне о своей сестре? — проговорил в это мгновение Алесан, и задумавшийся Герман подскочил так, словно лапа тигра, которого они ждали, вдруг просунулась сквозь решетку. Да, про тигра он уже и позабыл, если честно… Однако еще неизвестно, что хуже: тигр или вопрос Алесана.
Впрочем, ничего нет в этом вопросе особенного, с этими призраками Герман давным-давно справился… а если честно, они существовали только в испуганном воображении его матери, которая слишком много порока навидалась в своей комиссии по делам несовершеннолетних!
— Ты любил ее?
Ну вот! И Алесан туда же!
— И любил, и люблю, — спокойно ответил Герман. — И всегда буду любить. А как же иначе. Мы ведь с ней близнецы.
— Я видел фотографию. На самом деле вы не так уж похожи.
— Ну, все-таки она женщина, а я мужчина, — усмехнулся Герман. — С годами сходство уменьшилось, но в детстве оно было поразительным. Одно лицо, буквально. Нас часто путали, да и мы сами вовсю этим пользовались. Как все близнецы, наверное. Однако уже лет с четырнадцати мы вряд ли смогли бы изображать Себастьяна и Виолу.
— Тебя это больше всего и огорчало? — спросил Алесан, и Герман удивился не столько тому, что этот черный колдун, его друг, попал, как всегда, в самую точку, сколько остроте своего желания стряхнуть пыль со старых чувств, поковыряться в давно заживших ранах. Мазохизм, конечно…
— Ну да, можно и так сказать.
— Мне трудно понять. У нас все иначе, ты знаешь.
Да уж. Дети племени не ведали отцов, а матери считали себя сестрами. И все туареги были если не родными друг другу, то двоюродными. Понятие кровосмесительной связи в таком случае становилось более чем условным. Что характерно, туареги искренне полагали такие отношения нормальными и для других народов. Одно племя — одна кровь, какая разница, кто с кем спит, если все изначально дети одной праматери, а значит, братья и сестры? Так что если бы Герман сейчас признался, что всю жизнь тайно вожделел к своей сестре-близнецу и рассорился с семьей именно из-за того, что не смог одолеть убийственной ревности, Алесан вполне понял бы это и только посочувствовал другу.
Но ведь дело было как раз не в этом. Не в этом!
— Представляешь, у нас с Ладой был шанс стать чем-то вроде сиамских близнецов, — мрачно буркнул Герман. — Мы родились практически одновременно, чуть не прикончив при этом маму. И пальчики на ногах, мизинчики, у нас были сросшиеся. В смысле, Ладушкин мизинчик — с моим. К счастью, это оказалась просто перепоночка, кожа, которую благополучно разрезали — и нас разъединили. Но я всю жизнь помнил, что когда-то мы были единым целым. Сестра этого почему-то не чувствовала так остро. А я как бы жил сразу двумя жизнями — своей и ее. Ужасно, скажем, смешно было, что я любил играть бумажными куклами, платьица им рисовал, причем классно, хотя при том ходил на фехтование и в секцию карате. И куколок любил маленьких, пупсиков таких, — невесело усмехнулся он. — В одиннадцать лет у меня уже был детский разряд по плаванию, а дома — пупсики… Но мне все это не мешало. Это ведь была не собственная моя жизнь, а жизнь Лады. Сейчас я бы сказал — alter ego, параллельный мир, другое пространство… ну, как в лес из города съездить и вернуться, понимаешь? А потом… — Герман тяжело вздохнул. — Потом нам стало по двенадцать лет, и я начал ощущать, как все меняется.
У Лады начались все эти женские штучки, и те несколько дней, пока они продолжались, она была закрыта от меня наглухо. Будто непроницаемой стеной! Сначала я чувствовал себя просто кошмарно, бесился, не понимая, что происходит, даже температура поднималась! И превращение девочки в женщину воспринимал как отмирание части самого себя. То сеть, конечно, это теперь я нахожу нормальные слова и говорю вполне спокойно, а тогда была одна сплошная нерассуждающая боль и протест, протест… Как говорится, я был трудным ребенком. Мама в сорок лет стала седая из-за меня. А, что рассказывать!
Он перевел дыхание, слушая эхо своих слов, катившееся до самого леса.
— Что-то я слишком раскричался, да? — спросил, понижая голос. — Как бы не спугнуть эту тварь!
— Не волнуйся, — отозвался Алесан. — Тот бедолага рассказывал мне, что его жена как раз пела, когда тигр ворвался в хижину.
— Петь я не умею, что нет, то нет, — искренне огорчился Герман.
— Тогда говори. Тебе же надо наконец выговориться… на прощание.
Герман насторожился.
Неужели Алесан уже чувствует то, что лишь зарождалось, смутно брезжило в нем? Может, Герман еще передумает! Но про себя знал, что нет, не передумает, и Алесан догадался об этом раньше него. Для Алесана мысль, чувство, даже импульс — такая же реальность, как слово или даже поступок. Только Алесану он может рассказать о том, что испытывал к Ладе, только Алесан знает, что ужасаться в этих чувствах было решительно нечему. И стыдиться нечего.
— Мы учились в девятом классе, когда появился Кирилл. Он был старше нас — остался на второй год из-за болезни: катаясь на лыжах, упал, сломал обе ноги, позвоночник повредил… И вот пришел в наш класс. Не знаю, понимаешь ли ты, но в школе один класс, один год — это страшно много, это рубеж выше десятилетия в сорок и пятьдесят! Для нас это был человек другого поколения. Мы все на него невольно смотрели снизу вверх — и все, все поголовно девчонки в нашем классе в него влюбились. Разумеется, и Лада.
Она совершенно потеряла голову! Кирилл тоже. Я бы удивился, если бы не потерял… Лада никогда по глазам внешностью не била, но если на нее взглянешь, то уж не оторвешься. Итак, они друг друга полюбили. Ну а я…
Кирилл — он был странноватый такой. Отец то ли существовал, то ли нет, никто о нем не слышал. Его вырастила мать — известная в нашем городе тележурналистка. Очень хорошая, сильная — ее потом в Москву взяли, да она и была оттуда родом. Они уехали, но Кирилла с Ладой уже нельзя было разлучить.
Мы боролись за Ладу, как дикие звери, дозволенными и недозволенными приемами. Но если Кирилл боролся за свою любовь, то я… я защищал себя. Ту часть себя, которая отрывалась с Ладой. А это было не то что пальчик от пальчика отрезать!
Конечно, это был в какой-то степени шиз. Тогда я и начал интересоваться психиатрией, хотя всегда, сколько себя помню, хотел быть только хирургом, как отец и дед.
— Знаменитый Григорий Налетов? Тот, что из рода колдунов? — с уважением сказал Алесан, для которого пребывание в болдинской больничке отнюдь не прошло бесследно.
— Вот-вот. Не забыл? Деревня Дрюково и ее обитатели. Ведьмы-кошки, «хомуты» на редьке, осиновые поленья в колыбельках вместо детей-обменышей, украденных лешими, домовые шастают по ночам, оборотни бродят в округе… Фантастика большая и малая! Дед, впрочем, был сугубым реалистом. Мог сделаться знахарем, но сбежал в город и стал хирургом. Мы с отцом уже следом. Предполагалось, между прочим, что Лада тоже в медицинский пойдет. Не пошла. Думаю, из-за меня и Кирилла. Выбрала нечто среднее, ни нашим ни вашим, — химбиофак. Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? — спохватился он вдруг: Алесан как-то подозрительно притих за спиной. Не заснул ли часом?
— Не сплю, не бойся, — зевнул тот. — Давай еще говори.
— Собственно, я все уже рассказал. Что было потом, ты и сам знаешь. Мама простыми словами дала мне понять, что вражда к Кириллу вызвана причинами «непристойными и противоестественными». Это меня так потрясло… не оскорбило даже, а поразило: вдруг и в самом деле?! — что я съехал из дому в общежитие. Потом уехал в Болдино, потому что Кирилл и Лада по-прежнему встречались. Все надеялся, что в один прекрасный день сестра мне позвонит и скажет: все кончено, ты был прав, — но вместо этого она вышла за него замуж…
Алесан сидел тихо-тихо. Потом опять зашевелился, распрямляя затекшие ноги, и сказал с ноткой нерешительности:
— И все-таки я одного не понял…
«Одного? — едва не расхохотался Герман. — В этом-то море бессвязной, фрейдистской, психоаналитической чепухи не понять только одного?! Интересно, чего же именно?»
— Ну? — пошевелил он локтем.
— Почему ты все-таки так ненавидел Кирилла?
И опять Алесан угодил в точку. Задал тот самый вопрос, который всегда стоял перед Германом! Но все же он попытался ответить — не столько другу, сколько себе самому:
— Да очень просто. Дело здесь даже не в Ладушке. Просто всегда, с первого мгновения нашей встречи, я знал, что он тоже ненавидит меня. И все, что он делал, он делал не из любви к ней, а из ненависти ко мне!
Он еще успел расслышать удивленное восклицание Алесана, и тотчас спокойная тьма за пределами охотничьего домика вдруг вспыхнула двумя белыми огнями и с рычанием набросилась на него. Когти пронзили сапог, и Герман не сдержал крика.
Одним ударом проломив перекладину, тигр просунул лапу в домик и запросто выдернул бы Германа наружу, если бы три другие жерди не оказались более прочными.
Герман как безумный шарил по полу, пытаясь найти штуцер. Да где он?! Только что рядом был!
Что-то вцепилось ему в плечи сзади, рвануло, повалило.
Как, и там тигр?!
До Германа не сразу дошло: это Алесан опрокидывает его наземь, чтобы удобнее было стрелять.
Ну уж нет! Тигр напал с его стороны — значит, это его тигр!
В этот миг правая рука наткнулась на штуцер, стиснула.
Герман выстрелил сразу из обоих стволов полулежа, и отдача была так сильна, что его буквально придавило к полу. Все же он увидел, как темный ком отлетел от решетки. И тотчас над головой дважды оглушительно полыхнуло: Алесан, конечно же, не мог остаться не у дел!
Мгновение царила непроглядная тьма, а потом…
За свою жизнь Герман не раз приходил к выводу, что луна просто поразительно коварна и любопытна. Вот и теперь: позволила тигру подкрасться вплотную к охотникам (которых он уже считал своей законной добычей), а потом выкатилась на небеса, чтобы полюбоваться, кто кого.
Но уж сомнений быть не могло! Эффект от разрывной пули чудовищный, а уж от четырех-то… Потом, при свете дня, Герман нашел множество разбросанных клочков тигриной шкуры.
А тогда он просто сидел в клетке, предоставив более проворному Алесану выскочить наружу и единолично принимать почести от восхищенных подданных, которые со всех ног мчались с факелами от деревни, призывая благословения всех богов на голову Великого Быка, Слона Могучего… и прочая, и прочая, и прочая. Герман сидел, потирая ноющее плечо и боясь поглядеть на ногу, и как-то очень медленно и длинно думал, что, похоже, пора возвращаться домой: он сделал здесь все, что мог. Вот даже тигра-людоеда пристрелил. Да, все-таки первый выстрел был его, что бы там ни думал о себе Сулайя XV!