— А теперь — за Дашеньку! За мою единственную и ненаглядную, хоть ни разу еще не виденную племяшку, которую я люблю всем сердцем!
Это уже выпитое язык развязало, потому и получилось столь витиевато. А что, разве не правда? Как-то впервые Герман понял: если бы хоть одна из тех чернокожих красавиц привела к нему не гипотетического сына, а дочечку… может, он так и не уехал бы из Африки! Смутясь, потянулся к сторожу — чокнуться за Дашеньку, да позвончей! — но тот медленно отвел свою руку и глаза отвел, а потом вылил водку в рот, и Герман услышал перестук его зубов по краю стопки.
Ну, не хочет чокаться — и не надо. Герман ахнул стопарь залпом, да крепчайшая настойка, зараза, пошла не в то горло. Умелым сокращением мышц Герман вернул ее на место — только покашлял немножко. В задумчивости повертел вилкой над грибами и капустой, выбирая, куда ткнуть, и вдруг его лица точно бы порыв студеного ветра коснулся.
Страшно стало чего-то, да так, что рука затряслась, упала на стол, будто чужая. Посмотрел в глаза Никите Семеновичу, но не увидел их, расплывшихся слезами.
Тот плакал не так, как плачут мужчины — медленно, тяжело, скупо. Слезы обильно лились по морщинистым щекам, словно прорвались, наконец, на волю. Наверное, сторож их и впрямь долго сдерживал, копил — да вот и кончились силы!
Герман сидел, оторопело глядя на Семеновича чуть ли не с разинутым ртом, не то чтобы ничего еще не понимая, а просто не желая понять. Что-то протестующе бунтовало в душе: эти слезы, эта боль, стиснувшая сердце, это молчание, повисшее в кухне и таившее в себе какие-то страшные открытия, — все это никак не вязалось с тем настроением радостного, полудетского предвкушения счастья, в котором он пребывал уже несколько месяцев, с тех пор, как решил вернуться домой и смог, наконец, осуществить свое решение.
«Не надо, не хочу ничего знать, это несправедливо!» — чуть не вскричал он тонким голоском обиженного мальчика, но вместо этого выдохнул, сам себя не слыша:
— Что с Дашенькой?!
Никита Семенович перекрестился; давясь слезами, неловко прикрыл рукой свое искаженное мукой лицо.
Герман зажмурился, чувствуя, как холод, оледенивший лицо, завладевает всем телом. Кровь стучала в висках, и за этим стуком неясно различались какие-то чужие голоса, перебивавшие друг друга:
— Вечный покой!
— Царство небесное!
— Вечная память!
— Земля пухом!..
Герман зажал уши руками, вскочил, глядя по сторонам, но ничего не видя: все вокруг застилала кровавая мгла.
Не горе ощущал он в эту первую минуту, не печаль, выбивающую слезы, — лютую ярость.
Врачи!..
Врачи, мать вашу! Целое семейство врачей, да не простых — потомственных! Сейчас Герман как-то забыл, что врачами в семье были, собственно, только отец да он, у матери и сестры — другие профессии. С детства он привык ощущать себя частью некой могучей исцеляющей силы и внезапно, словно впервые, столкнулся лицом к лицу с ее полнейшим бессилием. Разумеется, сталкивался и раньше, однако это никогда не было так… навылет!
Это все потому, что Лада с дочерью жили в Москве, в ненавистной Москве, где никому ни до кого нет дела! Если бы Дашенька заболела в Нижнем, ее дед смешал бы небо с землею, но вытащил бы внучку! А здесь Лада, эта высокомерная, самоуверенная дура, конечно, таила болезнь дочери до последнего, пока не стало поздно, — только бы не огорчить родителей. Вот и… страшно даже подумать, что с ними происходит теперь!
И все они, сговорившись, таили происшедшее от него. До Германа вдруг, с внезапностью удара, дошло, что те «похороны или поминки в Дрюково», о которых говорила по телефону соседка, на самом деле были похоронами Дашеньки… которые скрыли от него, как скрыли и ее болезнь.
Почему, ну почему, о господи?! Ведь он не раз писал отцу о том, сколько узнал в Африке, чему научился! Или старший Налетов оказался просто не способен поверить в знания сына, в его новые, ни на что привычное не похожие умения? И позволил девчонке умереть, а ведь Герман, наверное, сумел бы…
Их всех могло оправдать только одно: Дашенька умерла внезапно, никто ничего не успел бы предпринять для ее спасения, разве что Господь Бог, да ведь у него столько забот! Разве уследишь за каждой умирающей девчоночкой… Но вся штука в том, что Дашенька была не каждой, она была единственной радостью на свете. Ради нее Герман даже смог забыть ядовитую ненависть к Кириллу, который…
В него словно выстрелило догадкой. Кирилл! В нем, как всегда, корень всех бед. Кирилл… это он, конечно, гнул свой московский форс, не позволяя Ладе обратиться за помощью к семье. Это все из-за него…
— Кирилл! — крикнул, изо всех сил ударяя кулаком в стену. Разноцветные искры боли вспыхнули перед глазами, но разве это боль? По сравнению с тем, что раздирает сердце… — Кирилл! Тварь подзаборная! Ох, гадина! То-то сидишь в Москве, отсиживаешься, не поехал в Нижний! Боишься, боишься?.. Будь ты проклят, будь ты… Это ты, это все из-за тебя!
Он и сам не знал, что выкрикивал в пароксизме горя. Алкоголь так обострил переживания, что еще диво, как это Герман не забился в истерическом припадке. Не видел ничего, не слышал, и много, должно быть, прошло времени, прежде чем из красной пелены выплыло чье-то лицо, искаженное гримасой отчаяния.
Герман замахнулся было заехать по уху, но что-то знакомое проглянуло в пляшущих чертах, услышалось в хриплом голосе, который назойливо жужжал:
— При чем тут Кирилл? Да он сам едва не умер с горя… Никого нельзя винить, кроме тех гадов гадских… Каждый из нас свою кровь по капле отдал бы, чтобы ее оживить, но поздно, поздно было! Когда ее нашли, она уже мертвенькая была… давно уже…
Герман оперся на стол, невероятным усилием собирая перед глазами расползшееся пространство.
— Нашли? — прохрипел. — Как это?
Никита Семенович беззвучно пошевелил губами, в отчаянии глядя на Германа.
— Как это — нашли? — повторил. — Как она умерла?
Подавился последним словом. Думал, это самое страшное, что довелось произнести в жизни!
Ничуть не бывало. Самым страшным оказалось то, что довелось
* * *
Да, это был еще тот вечерок…
Альбина никак не могла очухаться — до такой степени никак, что уже и водитель начал дергаться, с ненавистью оглядываясь на заднее сиденье, где она причитала и всхлипывала, и кончилось все это тем, что такси только чудом не поцеловалось со встречным «Мицубиси». От страха водитель вспотел так, что в кабине стало вовсе нечем дышать. И, видимо, идея расстаться возникла разом и у таксиста, и у Валерии, потому что, когда автомобиль резко приткнулся к тротуару, она уже невозмутимо протягивала шоферу деньги.
По счастью, рядом оказалось совсем пустое маленькое кафе, и молодые женщины еще долго сидели там, попивая чай с лимоном и поедая горячие бутерброды с сыром и луком в таком количестве, которое их и пугало, и смешило. Но не зря кто-то умный сказал, будто углеводы — лучшее успокоительное, а их было принято более чем достаточно. Наконец даже Альбина успокоилась настолько, что смогла описать события этого вечера вполне связно.
— Да уж, — сочувственно кивнула Валерия, — неудивительно, что ты лишилась рассудка. Хотела бы я знать, кто его не лишился бы! Однако, увы, эта линия нашего расследования снова зашла в тупик. Всего-то и радости, что узнали: этого бабского мужика зовут Хинган… Ну что ж, новая работенка для Севочки, а если он не согласится, то золотоволосый хакер, уверена, не прочь будет заработать прибавку к стипендии. Кстати, ты, случайно, не запомнила номер или марку машины того доктора? — с надеждой глянула она на Альбину, однако та уныло покачала головой:
— Я в них ничего не понимаю. И он же говорил, это машина сестры, а не его…
— Ну, бог с ними со всеми! — великодушно махнула рукой Валерия. — Теперь слушай, что скажу. Аркадий-то, этот ваш Бузмакин, оказался мальчик что надо: милый, покладистый… хе-хе!.. и словоохотливый. Адресочек Катюшкин запросто вынул из штанов вместе со своим…
Она осеклась, заметив выражение Альбининого лица. Откинулась на спинку, закурила, усмехнулась.
— Сама не пойму, почему мне доставляет такое удовольствие тебя эпатировать. Это просто садизм какой-то.
— Эпа… что? — неуверенно переспросила Альбина.
— Ты где училась, барышня? — осведомилась Валерия. — Или на филфаке таких слов не проходят? Эпатировать, если совсем просто, — в краску вгонять.
— А что, вогнала? — Альбина прижала стылые пальцы к горячей щеке.
— Ого! — покивала Валерия. — Ты, что ли, и впрямь решила, будто мне с этим гомиком потрахаться невтерпеж стало? Бр-р! — Она так передернулась, что чашка заплясала на блюдце. — Но помнишь, что я говорила о нетрадиционных методах расследования? Вот и пример. Аркаша так жаждал от меня отделаться, что слова сыпались из него, как горох из дырявого пакета!
— Я и не предполагала, что он такой ерундой отягощает свою память, — удивилась Альбина. — Это же надо — помнить адреса манекенов!
— Не отягощал и не помнил. Все было записано в блокноте. На случай, если девицы вдруг слиняют, прихватив что-нибудь из витринного имущества.
— Ф-фу! — с выражением брезгливости сказала Альбина.
— Фу-фу, — охотно согласилась Валерия. — Однако нужное «фу» и полезное. Благодаря этому «фу» мы теперь можем отправляться в Измайлово, искать там переулок Капитанский, дом 4а, квартиру 6 и глаза в глаза спросить твою подружку, зачем она тебя подставила. И, главное, кому!
— Ага, так она тебе и скажет, — буркнула Альбина, вновь впадая в уныние и размышляя об очередной порции углеводов. — Если уж в милиции не сказала…
— А мне скажет, — непреклонно мотнула кудрями Валерия.
— Что, ты ее тоже за всякие места хватать будешь? — не удержалась Альбина от попытки поехидничать. Ответом ей было возмущенное фырканье:
— Разве ты еще не заметила, что у меня совершенно нормальная ориентация? Я даже розового ничего не ношу — чтоб не думалось. И не переживай: про Катюшку у меня других приемчиков припасено, да столько, что со счета собьешься!
— С удовольствием погляжу.
— Поглядишь, не переживай уж, поглядишь!
Увы, не удалось.
Начать с того, что среди бесчисленных и практически одинаковых «сталинок» Измайлова этот Капитанский переулок они искали невообразимо долго. Одно за другим гасли окна. Все-таки шел уже одиннадцатый час, люди ложились спать. Фонари, как водится, почти не горели, и Валерия с Альбиной ноги сбили, мотаясь от дома к дому и всматриваясь в неразличимые таблички. И вдруг будто в другой город прорвались. Среди многоэтажек протянулась короткая изломанная линия деревянных двухэтажных бараков с палисадниками, заваленными снегом, в которых сухо шелестели под ветром плети прошлогоднего хмеля. Что другой город! Мир другой, время иное!..
Здесь не светило вообще ни одного фонаря и пусто было, как на кладбище.
— Эй, не скажете, где дом 4а? — крикнула Валерия какой-то смутно различимой фигуре, которая моталась по тротуару, метя сугробы полами. Не ответив, фигура ввинтилась в подворотню и исчезла.
— О дьявол, пьян, как фортепьян! — ругнулась Валерия. — Да здесь только по пьянке и можно разобраться!
Примерно через четверть часа они нашли-таки дом 4, однако 4а почему-то оказался не только на противоположной стороне, но и на другом конце проулка.
— Там уже спят, наверное, — прошептала Альбина, глядя на слабое голубоватое свечение между шторками второго этажа.
— Ничего не спят, а очень даже телевизор смотрят, — подбодрила Валерия. — Не дрейфь, прорвемся!
— Кто там? — спросил певучий женский голос из-за двери с огромной цифрой 6, намалеванной на ободранной клеенке. — Нам бы Катерину, — с чарующими нотками отозвалась Валерия. — Скажите, нас Бузмакин послал.
— Нет, не скажу, — вздохнула женщина за дверью.
— Почему?! — озадачилась Валерия.
— Нету Катерины. Ушла где-то минут двадцать назад, но обещала скоренько вернуться. Так что можете ее подождать.
— Что, прямо здесь? — с ужасом воскликнула Валерия, озирая тесную площадку, уставленную сундуками, ящиками и воняющую кошками и гнилым луком.
За дверью громко вздохнули, потом защелкали замки.
— Заходите уж, — недовольно сказала маленькая полная женщина в нелепом тренировочном костюме, валенках и толстой мохнатой шали. — Не раздевайтесь — у нас студено. Трубу прорвало, топят еле-еле. Конечно, ежели мороз, обязательно должно чего-нибудь прорвать…
— А вы Марина Алексеевна? — с улыбкой перебила Валерия, боком протискиваясь в загроможденную шкафами прихожую. — У вас Катя комнату снимает, да?
— Да, проходите вон туда, — улыбнулась и Марина Алексеевна. — Раз вы из магазина, Катя, наверное, не будет сердиться, что я вас пригласила. А то неделю или дней десять назад к ней из милиции приходили, так она ужасно ругалась, что я их на порог пустила, даже съехать собралась…
Милиция? Альбина нетерпеливо вздохнула. Это интересно!
— Но, вижу, съезжать она все-таки раздумала, — кивнула Валерия, одобрительно оглядывая чистую и довольно уютную комнатку. — Ох, какая прелесть!
Да, для тех, кто ценит советское ретро начала пятидесятых, это была не комната, а райский уголок: плюшевые шторы, вязаная крючком скатерть на круглом столе, массивный гардероб с цветными стеклами, гобелен с быстроногими оленями над железной кроватью с шишечками… Модница Катюшка совершенно не вписывалась в этот замшелый интерьер.
— Да, из такой симпатичной комнатки и впрямь неохота уходить! — лживо улыбаясь, Валерия осторожно уселась на венский стул и выпрямилась, стараясь лишний раз не качнуться.
Альбина последовала ее примеру, но тотчас поняла, что отдохнуть вряд ли удастся: сидеть приходилось в основном на собственных ногах.
— Да и дешево я беру, просто даром! — подхватила Марина Алексеевна. — По Катюшкиным деньгам самый раз.
— Ну, вроде бы у нас в универмаге очень неплохо платят, — весьма натурально обиделась Валерия.
— Неплохо, неплохо, — закивала хозяйка. — Однако это для серьезного человека, а для такой свиристелицы, как наша Катюшка, все будет мало.
— Ну, молодая, легкомысленная — понять можно, — снисходительно улыбнулась Валерия.
— Можно?! — возмущенно всплеснула руками хозяйка. — Да, к примеру, тратила бы она все на тряпки свои — это да, это понятно. Но когда девчонка мантулит день-деньской, а вечерами колготки зашивает, чтобы новые не покупать, а побольше деньжат отдать этому своему проклятущему Дениске, — это как, тоже нормально?
«Бог ты мой! Катюшка носит штопаные колготки!»
Это потрясающее открытие на какое-то время вышибло из головы Альбины все прочие мысли, особенно когда вспомнился каракулевый свингер. Она бросила изумленный взгляд на Валерию, и вдруг до нее дошло, отчего та мгновенно притихла, словно затаилась, отчего заблестели ее глаза и напряглись губы.
«Отдавать все деньги своему проклятущему Дениске!» — так сказала квартирная хозяйка. А в этой истории один только Дениска — Денис Данилович Акулов, родом из Казани, называвший себя Наилем. И сказать «своему Дениске» все равно, что сказать «своему Наилю»… Так, значит, Валерия права, и Катюшка должна знать о событиях того страшного вечера куда больше, чем казалось Альбине!
— Денис — симпатичный парень, — с дразнящей улыбкой молвила Валерия, обводя округлым движением стены, сплошь увешанные фотографиями вышеназванного Дениса.
— Сим-па-тич-ный! — с сердцем передразнила Марина Алексеевна. — Все, что в нем симпатичного, это блядские глаза. И сам он блядун, каких мало. Дура Катюшка все надеялась, что он женится на ней, а я ей что говорила: таким жены нужны, только чтобы передачи носить.
— Куда? — наивно хлопнула ресницами Валерия. — В больницу, что ли? Не знаю, он как-то не произвел на меня впечатления больного…
— В больницу! — уничтожающе блеснув глазами, перебила Марина Алексеевна. — В какую, к свиньям, больницу?! В тюрьму передачи, в этот… шизо или сизо, уж и не знаю, как оно зовется!