И все же Олег Свирский не мог уже сказать себе, что его собственное отношение к Бокову – прежнее. Кое-что изменилось кардинально. Так что в какой-то момент он даже решил все порвать – причем без всяких лишних объяснений.
Но то была минута гнева и прозрения. И она прошла. Вмешался разум, нахлынули сомнения, здравый смысл настойчиво нашептывал на ухо – о грядущем коммерческом успехе, о партнерских обязательствах, о материальной выгоде, о перспективе многое, если не все, потерять в шоу-бизнесе при таком разрыве. Свирский испугался перемен и решил не пороть горячки. Не возникать. И, боже сохрани, не читать своему партнеру нудных прописных истин – все равно бесполезно…
Но в душе он чувствовал себя обманутым – из его собственного отношения к Бокову в мгновение ока улетучилось самое главное – то, что привязывало его, Олега Свирского, к своему партнеру и протеже крепче любых деловых обязательств – симпатия, нежность, влюбленность, если хотите – без пяти минут тайная страсть.
Свирский подозревал, что Кирилл Боков знал о нем то, что никогда не озвучивалось, не произносилось вслух. Он знал, что небезразличен Свирскому. И милостиво позволял себя желать. Позволял заботиться о себе, и воспринимал это как должное. Они никогда между собой не обсуждали эту тему. Но и запретной она не была – и это вселяло в Свирского определенные надежды. В том числе и на совместный отдых в «Рождественском» – в уединении, на лоне природы, без баб, без многочисленных боковских пассий, без полоумных фанаток с периферии…
И вот один телефонный звонок разрушил все надежды. Убил желание. Свирский ощущал, что ему сейчас, после этого звонка, не только не хочется видеть, говорить, общаться со своим партнером – ему не хочется видеть его никогда.
Самое смешное было то, что прежде Олег Свирский считал себя человеком современным, разумно-эгоистичным, мало склонным к сантиментам, тем более к осуждению ближнего своего за какие-то там его семейные, домашние проблемы, дела…
Он не ожидал, что его настолько потрясет тот звонок, разговор Бокова с сестрой о матери, о деньгах на ее лечение. Но это было именно потрясение. Удар по нервам. И влюбленность, желание – умерли. Умерла и самая обычная дружеская, человеческая симпатия. Родилась антипатия. Настолько сильная, что Олег Свирский испугался последствий.
Они с Боковым еще двое суток назад планировали уехать в «Рождественское» вместе сразу после банкета. Причем Свирский был инициатором этой идеи. Банкет прошел грандиозно. Под утро уже утомленный, пьяный и страшно счастливый Боков, опекаемый водителем Николаем, отбыл за город. Свирский в «Рождественское» не поехал, прямо в разгаре банкета изобретя себе сразу несколько вполне благовидных предлогов – пресса, финансовые расчеты с устроителями концерта, изучение откликов на рекламу…
Не поехал он в «Рождественское» и на следующий день. Провел его в стенах офиса, притворяясь страшно загруженным работой, занятым.
В обед он заехал на Центральный телеграф и от своего имени перевел на читинский адрес семьи Боковых, найденный через справочную эстрадного агентства, шестьсот долларов. Адрес был давний, и Свирский даже сомневался, что деньги дойдут. Но перевод дошел.
Утром его разбудил звонок секретаря из офиса – звонили из Читы, секретарь спрашивал – можно ли переадресовать вызов? Со Свирским уже во второй раз разговаривала сестра Бокова Надежда:
– Спасибо вам. Мне с почты позвонили, только деньги уже не нужны… Я их назад попросила отослать. Адреса вашего вот только не знаю, послала на его.
– Как же не нужны, почему? – заволновался Свирский. – Деньги никогда не помешают в такой ситуации…
– Спасибо. Теперь ничего уже не нужно. Вы скажите ему – Серафима Васильевна умерла. Если он, конечно, помнит еще, кто ему Серафима Васильевна… Сегодня ночью умерла, скоропостижно. Похороны в субботу…
– Боже… Примите мои соболезнования, – Свирский почувствовал, что ему трудно говорить с этой незнакомой, по сути, женщиной – сестрой Бокова. – Я передам, я немедленно позвоню. Нет, я сейчас же поеду к нему.
Спустя час он уже мчался на машине по Дмитровскому шоссе. Он думал о том, как увидит Кирилла Бокова там, в «Рождественском». Как сообщит ему о смерти матери. «Ведь не полное же он… – размышлял он в смятении. – Может быть, мне надо прямо сейчас забронировать ему билет на самолет до Читы? Может быть, два билета? Если он попросит лететь туда, на похороны вместе с ним?»
День как назло был солнечный, легкомысленно-праздничный какой-то. И небо казалось чересчур уж голубым, ярким. И золотая осень как ни в чем ни бывало шумела листвой, радовала глаз пестротой красок. Даже вода в канале переливалась мерцающей рябью. А когда Свирский доехал до водохранилища, у него невольно захватило дух – все было пронизано солнцем, покоем и умиротворением. А где-то там, вдалеке, точно пряник, плыл белый теплоход…
VIP-комплекс «Рождественское» на берегу водохранилища был защищен от нескромных взоров высоченным бетонным забором. Монолитная стена на фоне осеннего леса после водного простора производила удручающее, однако сильное впечатление.
Прежде Свирский в «Рождественском» не отдыхал, предпочитая останавливаться в клубах и отелях «Холлидей Инн». Однако, попав за ограду, он сразу оценил здешний размах – «Рождественское» чем-то напоминало уютнейший швейцарский городок, раскинувшийся среди холмов и парков. Городок, перенесенный прихотью архитекторов, от подножия Альп, в «родное Подмосковье», на берега «рукотворного моря».
На рецепции в огромном холле, отделанном мореным дубом, ему тут же по предъявлению гостевой карты вручили ключи от номера: «Ваш багаж в машине? Сейчас его вам доставят, машину отгонят на подземную стоянку». Свирский справился о Бокове – на него вновь напала странная нерешительность и нежелание общаться: «Сначала поднимусь к себе в номер, обдумаю все, а потом уж… Может быть, его сестра сказала секретарю. И тот перезвонил, сам передал…» Портье ответил, что «господин Боков уехал» и, видя, что клиент не реагирует, повторил свой ответ громче.
– Уехал? Как – совсем? – Свирский почувствовал странное облегчение: «Значит ему уже сказали. И он помчался в Москву. Мы разминулись. Выходит теперь мне некуда торопиться…»
– Совсем? Нет, что вы. Он по-прежнему наш гость, – портье приветливо улыбался. – Видимо он отправился куда-то по делам. Примерно час назад он попросил свою машину со стоянки к подъезду. Он не стал заказывать меню на обед, так что…
– Простите, – перебил Свирский. – Я передумал – мою машину, пожалуйста, не отгоняйте, возможно, она мне понадобится.
Пришлось сделать то, чего он так тщательно избегал все эти дни – набрать номер Бокова. Мобильный не отвечал. Свирский позвонил в офис секретарю, справился – нет ли сообщений? «Кирилл Кириллович звонил из загородного клуба в начале двенадцатого. Да, спрашивал вас, – отрапортовал секретарь. – Просил передать, что он в час встречается с представителем группы «Медиа» в «Императорской охоте»…
«Императорская охота» был известным и очень дорогим загородным рестораном, располагавшимся здесь же, неподалеку на берегу водохранилища. «Нет, выходит, он ничего еще не знает о матери, – подумал Свирский. – Мне надо ехать туда, в ресторан, за ним».
Оставив багаж и предупредив портье, он вернулся в свою машину и спустя четверть часа уже медленно ехал по шоссе. Он ловил себя на мысли, что вполне сознательно оттягивает момент встречи с Боковым там, в ресторане. А ведь были времена, когда они совсем в ином настроении приезжали ужинать в «Охоту»…
Он оставил позади указатель и свернул на знакомую дорогу, уводящую вправо от магистрали. Эту дорогу проложили по просеке, когда в середине девяностых строили ресторан. Раньше тут имелся даже шлагбаум и охрана, но потом пост сняли.
Погруженный в свои мысли, Свирский не сразу понял, что дорога снова перегорожена. Впереди, прямо посреди шоссе стояла грузовая фура с надписью «Европродукт». Свирский остановился, посигналил. И почти сразу увидел на шоссе человека – это и был водитель фуры. Заметив машину Свирского, тот бросился прямо к ней, крича: «Мужик, у тебя мобила есть?!» Чем-то он смахивал на ненормального – искаженное лицо, какая-то судорожная мимика, лихорадочные жесты. Свирский решил не испытывать судьбу на пустой дороге – газанул, пытаясь объехать фуру по обочине, и почти сразу же снова затормозил – впереди фуры стояла еще одна машина, ужасно знакомая…
Это был «Мерседес» Кирилла Бокова. Тот самый, новый, который здесь, в «Рождественском», в отличие от столицы, он захотел водить сам.
– Мужик, ты глянь, что там творится-то! – истошно вопил водитель фуры. – Ты куда?! Давай мобилу, надо ментов вызывать!
Свирский вышел из машины. «Мерседес»… Солнце тускло серебрит его капот. Боковое стекло справа, со стороны водителя – сплошные осколки. Чувствуя подкатывающую к горлу тошноту, Свирский заглянул в салон – на глянцевой коже сиденья – кровь. Бог мой, сколько же крови… На сухом асфальте – кровавая дорожка, а в конце ее, в кювете… Он испуганно отпрянул.
На обочине дороги ничком лежал Кирилл Боков. Он был совершенно голый, даже без плавок. Забыв обо всем на свете, Свирский бросился к нему и… снова попятился – светлые волосы Бокова словно красным сиропом были измазаны кровью. Какие-то странные багровые полосы змеились по его загорелой спине, по ногам, бедрам. А на запястье выброшенной вперед правой руки что-то темнело – какой-то шнурок, обматывающий запястье…
Потрясенный Свирский буквально заставил себя подойти ближе – там, в дорожной пыли что-то блестело на солнце… Какая-то маленькая металлическая бляшка, нелепый брелок.
ГЛАВА 20.
ТРЕТЬИМ ПЛАНОМ
Ночью вода – как жидкое стекло. Кажется, прыгнешь с верхней палубы вниз головой – обрежешься до крови об осколки Луны. И никто не пожалеет тебя, не залечит твои раны, не порвет драгоценные шелковые одежды на бинты, не прольет живительный бальзам милосердия, сострадания…
– Пусти… Отпусти меня… Я больше не могу, слышишь? Дай же передохнуть…
Лунный свет как струя кипятка льется в каюту через не зашторенное окно. На подушке – темная волна волос. Варвара тянется через лежащего рядом с ней любовника к столику за сигаретами.
Слышно как внизу в трюме урчит электрогенератор. Волна ударяет о борт – мимо «Крейсера Белугина» проходит баржа, как Летучий Голландец, ныряет во тьму.
Долгушин не дает Варваре докурить, отнимает сигарету, тушит о переборку. Варвара притворно сопротивляется – это игра, возбуждающая обоих. Но он естественно побеждает. Иначе и не может быть – даже с такой изобретательной и требовательной партнершей. Сплетенные в объятии тела двигаются сначала ритмично, затем ритм убыстряется, ломается. Вздохи превращаются в стоны. Крик как птица бьется в тесной каюте, тонет во влажных от пота простынях, каплями пота проступает на коже…
– Не бросай меня, слышишь? Мой хороший, мой единственный, любимый – не бросай меня! Я же умру без тебя. Никогда ни с кем у меня уже не будет так, как с тобой…
Этот голос, этот шепот – ах, как не похож он на прежний голос Варвары. Какие просьбы срываются с женских губ, когда сладкий хлыст подгоняет, а весь мир со всем его многообразием представляется бездонным, залитым неоновыми огнями влагалищем, бомбардируемым метеоритным дождем.
– Ты даже не знаешь, на что я пойду ради тебя!
Стоит ли верить женщине на пике оргазма – вот в чем вопрос?
– Ненормальный… Больно же… Теперь наверняка след останется…
Варвара отдышалась, закурила, и вновь голос ее обрел прежнюю интонацию. Словно и не было ничего. Ничего не было. Долгушина радовало, что она почти моментально приходила в себя после близости, и не вела себя мягкотело и глупо, как прежние его любовницы.
А внизу, в трюме – по-прежнему урчит генератор. Тикают часы у изголовья постели.
– Подожди, там кто-то вроде ходит за окном. – Варвара прильнула к стеклу, – Нет, показалось… А я думала – Саныч. Блуждает, кайф ночной ловит…
– Наш мальчик тебе так нравится?
– Мне? Он? Да ты что. С нашим Санычем со скуки умрешь.
– Не то, что со мной, да? – Долгушин вздыхает.
– Он странный стал, – Варвара тихонько водит пальцем по его животу – точно рисует узор на коже. – Вообще он изменился. Эта еще его медитация дубовая… Где-то все время пропадает часами. О бессмертии, парниша, грезит. Куда уж дальше?
– О жизни вечной.
– Ну, я и говорю – о бессмертии. О каждом дне, как о последнем думать – это такой отстой… Знаешь, я ему говорю, – Варвара усмехнулась, – ах, тебя не устраивает, что черви тобой захрустят там, на кладбище? Так пойди в церковь, перекрестись, уверуй, что воскреснешь или там в рай сразу скакнешь… Как у Булгакова-то? Каждому по вере его – вот и тебе, может, отломится. А он на меня крысится как чумной… Это он после смерти матери такой стал – повернутый. Отца с мачехой ненавидит… А раньше он был другой?
– Другой, – Долгушин накрыл ее руку, опускавшуюся все ниже, ладонью. – Стоп.
– Почему стоп?
– Потому что начнется снова.
– Что начнется снова?
– Все что было. А ты и так вся мокрая…
– Ну, давай тогда про бессмертие дальше бухтеть, – Варвара прижалась к нему всем телом. – Саныч – сопляк зеленый. И по-моему, девственник до сих пор, хоть он умрет – не признается. А по мне бессмертие – вот оно, здесь. И просветление тоже. Сейчас, как ты мне вломил, мне так было – светло-светло…
– Пропадешь ты со мной, Варька, – Долгушин убрал волосы с ее лба. – Добра я тебе желаю, поэтому и говорю. Пока не поздно, сматывай ты от меня удочки…
– У тебя все наладится. Ты еще будешь выступать. Вот придет зима, вернемся домой. Ребята соберутся, будет сильная группа, будут тексты, музыка… Ты же гордый, ты не захочешь, чтобы разное чмо считало тебя ни на что уже не годным… А потом у тебя столько долгов, Витька – что с ними-то делать? Как расплачиваться-то думаешь?
– Варя-Варюша, кто куда – а наша Варя снова за пилу…
– За пилу? А кто тебе еще здесь правду-то скажет? Всех все устраивает. Все ж тут за твой счет живут. Присосались, как клопы… А ты в долгах, как в дерьме. Неизвестно, чем занят. На дела свои рукой махнул, ноль внимания. И только всем как дурак «желаешь добра». Этому пьянице полоумному – и тому…
– Кстати, напомнила. Леха так и не звонил? – спросил Долгушин.
– Нет. И где его носит – никто не знает. Охранник его прямо телефон обрывал – этот Вадим который. Потом жена его бывшая – эта аж со вчерашнего дня все его разыскивает.
– Жена? Наташка? Она тоже Леху ищет? – Долгушин приподнялся на локте.
– Ну да. Вас-то никого не было, я сама с ней по телефону объяснялась… Лилька, как узнала, кто это звонит, сразу как неживая стала. Вот дура-то еще…
– Ты Лилю не трогай.
– Да не трогаю я ее, на черта она мне нужна, эта твоя кукла.
– Варя, а помнишь ты мне говорила… Она что-то такое рассказывала тебе… Я не понял.
– А, это? Да я сама ничего не поняла. Лилька в своем репертуаре… Чушь какую-то про Ждановича болтала. Вроде, когда они третьего дня с охранником гонки устроили, Жданович увидел что-то… И до этого тоже было – помнишь, после Нового года, когда мы его в больницу возили с сердцем? Ну, после «Астории». Ему плохо стало – Лилька говорит, он и тогда что-то увидел…
– Что увидел?
– Что-то… Ну, ты Лильки, что ли, не знаешь? Она любит туман напускать. Жданович спьяну наплел ей какую-то хрень, а она верит. Она как трава перед ним стелется, дура безмозглая. И куда лезет, спрашивается? Своими руками кол в себя же и забивает. Ну, спутается она с Лехой, исполнит розовую мечту детства. Так он же конченый совсем…
– А я разве не конченый? – спросил Долгушин.
– Ты? Нет. Ты не конченный, – Варвара тошно хищница лапами уперлась руками в его грудь, наклонилась, обдавая горячим дыханием, заглядывая в глаза. – Нет. Слышишь ты? Нет, нет, нет. Это я, я так классно, кайфово все время кончаю с тобой. Ну, давай же, давай, покажи мне, кто ты такой!
Плеск волн. Сон палуб. Потоки луны. Сдавленные крики, объятия, шепот, царапины, нежность, телесный сок…