Тяжел и черств bread таксиста в городе New York, особенно — когда ты из дикой коммунистической Russia, «империи зла», страны самоваров, матрешек, wodka, белых медведей, автоматов системы Калашникова, Афганистана и бесконечно умирающих Генеральных секретарей, особенно — когда нет еще своей машины, особенно — когда…
Сколько раз, сидя на родной московской коммунальной кухне, кричал под водку с огурчиками: «Да мне бы туда!.. Да я бы там!.. Да они бы у меня!… Да вот, такие, как я могут по–настоящему показать себя только там!»
Ну, на–покажи, покажи…
Ан не они теперь у тебя, а ты — у них: мерзкое американске sky, заклеенное искусственными электрическими светилами, табуны вонючих саг, злые, всегда куда–то несущиеся people.
Да, вот и на своей шкуре испытал «их нравы»: «Нью—Йорк — город контрастов», капиталистические джунгли, человек человеку волк…
Наконец–то: на тротуаре стоит подвыпивший man в кепочке, и руку поднимает — совсем как в родной Москве, где–нибудь в Замоскворечье или Сокольниках. Вроде, не бандит, не наркоман — это грязные black наркоманы всегда беззащитных русских таксистов грабят…
Нога — в тормоз до пола,
— Manhattan, — недовольно произносит пассажир с сильным славянским акцентом, усаживаясь сзади, за стеклянную перегородку.
— Yes… — он оборачивается и…
— Мать моя женщина! Агимула фаирид! [2]
— Лева! Ты???
— Я! Я! — с небывалым воодушевлением кричит пассажир Лева на весь New York, орет, сукин сын, с гадким одесским выговором и сразу же лезет целоваться красным слюнявым ртом: — Слушай, что ты здесь делаешь?.. — а сам он, таксист то есть, почему–то отвечает уторбным голосом виденной уже много лет позже в Москве рекламы:
— Рекламирую кофе «классик»…
Тьфу, зараза — и приснится же такое!..
… дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..
Телефон гремел настырно и въедливо, начисто разрушая приятное воспоминание, сновидение из той, прошлой жизни.
Ох, поспать бы еще сейчас — ничего больше не надо…
.., дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..
Писатель, стряхнув с себя остатки недавнего сна, взял трубку и — маскируя недовольство:
— Алло…
Никогда нельзя открыто высказывать своего недовольства — этому он научился в Америке. Все — на улыбочке, легко и свободно. Раздражаются только неудачники, а нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней, бездарней, кошмарней, чем быть неудачником. Это, наверное, еще хуже, чем быть импотентом…
А чего ему раздражаться; он — известный Писатель, его книги расходятся минимум стотысячными тиражами (еще бы; русские по–прежнему самая читающая нация!), переведен на европейские, азиатские, африканские и американские языки, чуть ли не на эсперанто, он преуспел в жизни, наверняка не меньше, чем тот, кто перебивает ностальгические сны своим идиотским звонком.
А потому — вежливо, вежливо так:
— Алло…
С той стороны провода — ровное и бесстрастное, будто бы голос автоответчика:
— Не надо тебе этим заниматься. Вот так, точней: — «не. надо. тебе. этим. заниматься.»
Писатель опустил с кровати ноги, сунув их в шлепанцы, уселся, переложил трубку в другую руку.
— Что?
— Не занимайся тем, чем занимаешься.
Bliaddz–dz–dz(ь), как говорят в славном городе New York впервые приехавшие туда русские, наверное не туда попали…
— Вы кому звоните?
— Тебе звоним, — послышалось из трубки все такое же бесстрастное, — мы знаем, кому мы звоним… Не делай этого. Не пиши об этом.
— Почему?
— Потому что мы этого не хотим… Ты понял?
Из трубки радиотелефона послышались короткие гудки, извещавшие об окончании разговора.
Писатель, недоуменно повертев трубку в руке, положил ее на место и, нырнув под одеяло, попытался заснуть.
Но сна не было.
Как же — заснешь тут!
Наверное, просто идиотские выходки телефонных хулиганов, как во времена его голубого детства: «Алло, это с телефонной станции… Какой длины у вас шнур? Ах, вы не знаете? Измерьте. Полтора метра? А надо ровно метр. Что значит «что делать?» Лишнее отрезать…»
Bliaddz–dz–dz(ь)…
Но откуда же звонивший знает, что теперь он собрался писать именно об этом?
Непонятное что–то.
Кто?
Откуда?
Ведь не пишет еще, а только… только подумывает написать…
Метнув ненавидящий взгляд в телефон, Писатель улегся и перевернулся на другой бок.
Он попытался воскресить в памяти какие–нибудь приятные воспоминания, однако ничего, кроме той встречи с которым по счету знакомым Рабиновичем (сколько их теперь в Нью—Йорке — одному Богу известно), не вспоминалось.
Говорят, что Родину можно продать только один раз: неправда это. Родину можно продать какое угодно количество раз; смотря сколько у тебя Родин…
Кто–кто, а Писатель знал это лучше, чем кто–нибудь другой…
Писатель родился в прекрасной горной республике, славной спелыми гранатами, мусульманским гостеприимством и восточными сладостями, и до абитуриентского возраста считал эту республику своей Родиной, пока не решил поступать в столичный универ, и Родиной резко стала Москва. Поступление в университет, правда, было сопряжено не только с продажей первой по счету Родины, но и национальности, пятая графа, сами понимаете ли, а также продажей первородной фамилии, что естественным образом вытекало из предыдущих продаж: Писатель (тогда еще не писатель, а абитуриент), продав предыдущую, не очень–то благозвучную и не способствующую поступлению на журфак МГУ, тут же приобрел более красивую, эффектно звучавшую. А потом диплом столичного вуза, как вы понимаете, не чечевичная похлебка. Впрочем, эта продажа произошла еще до того, как он поступил в универ; иначе — как знать! — может быть, и пришлось бы возвращаться домой, к спелым сочным гранатам и милым барашкам на зеленых склонах, в свой прекрасный белоснежный город, когда– то построенный жадными до нефти англичанами…
Этапы большого пути в комсомольских и партийно–профсоюзных газетах — не в счет, тем более, что они никак не были связаны с продажей ни того, ни другого, ни третьего; но — хотелось большего, хотелось, понимаете ли, большего.
Тем более, что разрушительные идеи юдофобии все более и более овладевали массами широких слоев населения. Возвращаться в гранатовую республику Писателю (тогда еще не Писателю, а обыкновенному комсомольскому журналисту) не хотелось; во–первых, та Родина была уже не его, а во–вторых, как говорится, перспективы культурного роста даже малых народов велики — бедному аиду всегда можно ожидать неприятностей и погромов.
В то время по «ящику» еще не крутили рекламных роликов, крутили только «Новости дня», но как–то в частной беседе один коллега недвумысленно намекнул Писателю (тогда еще не писателю, а просто советскому гражданину нерусской национальности), намекнул словами телерекламы, ставшей популярной через двадцать лет: «Хорошо там, где вас нет», на что тог словами телерекламы же и ответил: «Нет, хорошо там, где мы есть»…
И потому Писателю (тогда еще не писателю, а репатрианту — «олим») ничего другого не оставалось, как свалить в Палестину, туда, где «мы есть», и «есть» очень много, продав при этом очередную Родину, Правда, к тому времени новая моноэтническая Родина» «страна оголтелого милитаризма и воинствующего шовинизма». как регулярно писалось в его бывшей газете, активно воевала с Ясиром Арафатом и фанатиками–шиитами, да и вообще к выходцам из коммунистической России относились весьма прохладно (хотя, как утверждал популярный в те времена бард, «там есть» «на четверть бывший наш народ»). Короче говоря, Писатель (тогда еще не писатель, а иммигрант) посчитал за лучшее прервать алию и свалить с земли обетованной за океан, в Штаты, где, по примеру многих обитателей русско–еврейского гетто Брайтон—Бич, устроился таксистом.
Что делает брайтон–бичский таксист в Нью—Йорке? Он суетится, бегает, прыгает, ругается, смеется — и т. д, Нью—Йоркского таксиста, эдакого глупого пингвина, тоже можно скушать.
Кому угодно.
От злого полицейского на углу до тупого чиновника иммиграционной службы.
А потом: что он, непризнанный на предыдущих Родинах гений — таксистом сюда приехал работать? Таксистом он мог бы быть и в Москве. А потому надо взять в прокатной конторе у бича на Брайтоне печатную машинку с кириллицей, накупить бумаги и — писать, писать… Амбиции, понимаете ли…
Первые прозаические опыты в Новом Свете обескуражили совершенно — точней, не сами опыты, а их первые результаты; литературные агентства что–то заказывали, иногда даже прикупали рукописи, но как–то вяло и неохотно, а платили — просто смех сколько платили. Да и отношение к изящной словесности совсем как по русскому классику Даниилу Хармсу: «Писатель: Я писатель.» Ваня Рублев: «А по–моему, ты не писатель, а говно»».
Писатель (тогда еще не писатель, а таксист) никогда бы не подумал, что американцы — так тупы, невежественны и безобразно забиты, что кроме телевизора, бейсбола, баскетбола, бокса, регулярных постельных телескандалов с участием голливудских звезд, предвыборных компаний и своих идиотических шоу их ничего не интересует — даже его замечательная детективная проза, обличающая ужасы и агрессивность советской тоталитарной системы; об ужасе и агрессивности которых сам Писатель (тогда еще не писатель, а рядовой обитатель Брайтон — Бич, пробивающийся литературной халтуркой), впрочем, имел весьма туманное представление, разве что по «New York Times»…
Однако Писатель (через некоторое время уже действительно, так сказать, писатель, writer) начал усиленно совершенствовать написанное, поставив на это все, что можно — и не ошибся…
И вот теперь, в одна тысяча девятьсот девяносто пятом году он — один из самых многотиражных писателей России (одну из предыдущих Родин, как выяснилось, можно, однажды продав, купить вновь, а когда у тебя много money, как бы и дешевле выходит), его многочисленные детективы–мелодрамы–триллеры расходятся «на ура»; он известен, Издатели вкладывают в него деньги, и не боятся прогадать.
Пусть его прозу издевательски называют «таксистской», пусть поносят его в «серьезных» литературных изданиях — ну и что?
Тут, в России поэт — не больше чем поэт (не покупают поэзию, малотиражна и потому убыточна), но Писатель, он то есть –— больше, чем писатель;
Меж тем, как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов
И ветреной ее награды…
его романы идут на за милую душу.
Что такое писатель в Штатах? Ничтожество, полное ничтожество, известное разве что студентам литературных факультетов. Кто знает о еще здравствующих Воннегуте или Сэлленджере? Никто, горстка поганых нищих интеллектуалов. Не читают американцы книжек, такая у них особенносгь национальной психики.
А тут, на вновь приобретенной Родине, назови только его фамилию, и все сразу: а–а–а, да, да, читали, как же, знаем… Наверное, потому, что количество видеомагнитофонов, телевизоров и прелюбодействующих голливудских звезд на душу населения несоизмеримо меньшее.
Писатель, короче говоря.
Чтобы издать многотиражную книжку, претендующую на бестселлер, Издателю в России на все про все надо минимум сто тысяч долларов; деньги, может быть и большие для Нью—Йорка, но ничтожные для пресыщенной и ко всему привыкшей Москвы. И то нет гарантии, что тебя не «обуют» конкуренты, выпустив книжку первыми и продав по демпинговой цене, что ты не зависнешь, что книжка не ляжет на складе мертвым грузом, и оборот денег резко упадет, что на Издателя не наедут очередные бандиты (в последнее время мода пошла: плати книжками). Средняя оптовая цена книжки–«стекляшки» на «Олимпийском» — от доллара до двух, средний тираж — пятьдесят тысяч, хотя, случаются и четырехмиллионные тиражи.
Сколько, Писатель, твоих книжек напечатано в жадной до криминальных знаний России?
Десять, пятнадцать, двадцать?
А сколько переиздано?
А сколько продано авторских прав?
А–а–а, не все ли равно?
Ясно одно: книжка — такой же потребительский товар, как крем для бритья, жевательная резинка или обувь: чем быстрей кончается крем, чем быстрей сжевывается резинка, чем быстрей стаптывается обувь, тем скорей надо купить другие — правильно? Правильно. А значит, тем лучше производителю — тому, кто в эту книжку вкладывает деньги. А потому писать надо так, чтобы «быстрей читалось, быстрей кончилось» и захотелось еще, а это значит: никакого эстетства, никакого занудства, никаких интеллектуальных изысков. Меньше прилагательных и деепричастий, больше существительных и глаголов, меньше диалогов, больше «action» — действия.
Драки, убийства, стрельба из всех видов оружия, взрывающиеся автомобили, похищения, освобождения, террористы, бандиты, следователи…
Ну, для разрядки — мелодраматическая линия, Ромео и Джульетта: он — бандит, она — прокурор, он — еврей, она — нееврейка, он — в Russia, она — в New York, он — правый, она — левая.
Но — не пересолить, иначе у читателя начнется кариес коры головного мозга, как началось после массированной атаки книжками–сериалами из жизни латиносов.
«Every time…» — и наплывом русский текст: «Каждый раз во время чтения книжек по мыльным операм вы подвергаете кору головного мозга…»
И вывод:
«Книжки «action» — единственные книжки, имеющие качество «action». Книжки «action» помогают предотвратить кариес…»
Еще в Штатах Писатель отлично понял одно: если ты действительно хочешь написать бестселлер, над брать тему, которая у всех на слуху.
Что там — «Буря в пустыни»?
Вот и отлично: напишем–ка мы книгу о Саддаме Хуссейне и любви в нему американской летчицы.
Восточная секта, отравившая зарином токийское метро?
Хорошо, получите вот такое: ужасные восточные сектанты сеют смуту и разрушение… А заодно, чтобы пострашней выглядело — зверски и по–сектантски насилуют все, что попадается у них на пути: мужчин, женщин, детей и домашних животных, собак, котов и голубей, злнамеренно отравляют леса, пастбища и водоемы, убивают Президента, овладевают атомной бомбой и секретом производства «пепси–колы», братаются с Хуссейном и его большим другом, Сыном Юриста, и в конечном итоге захватывают власть над миром. Но отважный сверхсекретный агент ФБР, майор Пронин… простите, Бой Джонс, презрев опасность, вступает с ними в смертельную схватку, в неравный бой, и…
В Штатах, конечно же, тираж — не больше десяти тысяч. Там вообще очень маленькие тиражи, даже десять тысяч — ого–го какой! Ну, Голливуд, может быть, купит в качестве литературного сценария.
Но тут, в России…
В России–то что делается — к книжному лотку в подземном переходе — не пробиться!
Нет, этих русских, bltaddz–dz–dz(ь), положительно невозможно понять!
Писатель поднялся с кровати поздно — за полдень, Выпил кофе, полчаса лениво слонялся по квартире, поглядывая в окно: sky такое же серое, такое же противное, как теперь над New York, наверное… Только электрических тысячеваттных светил по ночам поменьше. Ничего, наверстают упущенное…
Теперь — о главном: о книге, писать которую надо сесть немедленно, чем раньше, тем лучше. Пока тема еще hot, горячая то есть, тема, пока она на слуху, пока убийц не поймали (в том, что убийц — истинных или подставных поймают. Писатель нимало не сомневался)
Да, если ты действительно хочешь написать бестселлер, бери тему, которая на слуху.
Что создает «слух»?
Правильно, «ящик», телевизор создает сир И слухи. И все остальное.
Это — первое и непременное условие успеха
Второе — загадка.
Тайна убийства Кеннеди до сих пор не раскрыта, в 1963 году вся, даже самая халтурная и бездарная литература о событиях в Далласе стала бестселлерной
Почему?
Потому, что была тайна.
А лучшая в мире тайна — тайна неразгаданного убийства: будоражит, как ничто другое.