Врач сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Стало быть, если убийство произошло в квартире или по дороге к лифту, убийце или убийцам пришлось бы втаскивать тело в лифт. Втаскивать почти то же, что вытаскивать, а я по себе хорошо знал, насколько это неблагодарное занятие при автоматических дверях. И потом, зачем это вообще могло понадобиться?
С другой стороны, я готов был поклясться, что, доехав до шестнадцатого этажа, лифт задержался там не больше чем на несколько секунд, а потом сам поехал вниз. И наконец, самое главное: мальчишки!
Те самые мальчишки, которые прошмыгнули у меня под рукой, когда я галантно придерживал дверь женщине с сумками. Они плюхнулись в лифт и доехали в нем до самого верха, нигде не останавливаясь. Они должны были видеть Кригера!
Кригера живого или мертвого. Одного или с его возможным убийцей.
Вчера в своих многократно повторенных показаниях я, разумеется, упомянул и про них, но как-то вскользь, не придавая им особого значения. Позвонив Сухову, я решил ни о чем не спрашивать его по телефону. Он сказал, что с утра занят, и мы договорились, что я заеду за ним на Петровку в час дня. Потом мы с Громовым поехали к нам в контору.
Увидев меня, Завражный даже вскочил со своего крутящегося места.
– Ну что? – закричал он.
– В каком смысле? —спросил я, стараясь сбить его с темпа. Но это было невозможно.
– Что с материалом? Будет к воскресенью?
Я сделал вид, что прикидываю.
– Видишь ли... – мне неохота было рассказывать ему про все свои злоключения. – Что-то у меня пока осложняется.
Завражный упал обратно в кресло.
– Режешь без ножа, – сообщил он. – Протасов стоит у меня на эти выходные, а больше ничего нет. Сходи-ка в письма, погляди там что-нибудь.
Я честно пошел в отдел писем, и учетчица Вера Максимовна выложила передо мной целую папку, куда складывалось все, что имело отношение к моей теме.
– Неделю не разбирал, – строго сказала Вера Максимовна. – Вон сколько накопилось. Спиши заодно все отклики.
Взяв папку, я направился к себе в кабинет, который делил на двоих с Протасовым, и стал добросовестно разбирать письма. Одни откладывал налево: на них надо было срочно ответить или, сняв копию, переслать их в милицию, в прокуратуру, в исполком и так далее. В основном это всякие жалобы, их нельзя оставить без внимания, но и темы они не дают. Другие письма я, прочитав, складывал стопкой справа. Это так называемые отклики, в которых читатели выражают свое отношение к нашим материалам: ругают, хвалят, возмущаются или благодарят. Кроме редких случаев ответа они не требуют, часто даже бывают без обратного адреса. Но их-то я всегда читаю особо внимательно, потому что там попадаются очень интересные “аналогичные случаи”, благодаря которым я написал несколько острых материалов.
Письма разложились на две аккуратные стопки. Посередине не осталось ничего. Ни одного письма, которое, как говорится, “позвало бы в дорогу”.
Я пошел и доложил об этом Завражному. Он поднял глаза от стола с бумагами и секунду-другую смотрел, явно не понимая, чего мне надо.
– Ищи, – сказал он. – Думай. Время пока есть.
И снова углубился в бумаги.
6
Ровно в час я остановился напротив знаменитого здания, многократно описанного в детективах. Сухов вышел из проходной не один, а с товарищем, долговязым парнем в клетчатой кепке. Я подумал, что если это тоже сотрудник уголовного розыска, то он совсем себя не бережет: мало того, что виден за версту, так еще и кепочку завел, как у Олега Попова. Сухов сел впереди, а кепчатый, изломавшись, как складной метр, на заднее сиденье. Сухов называл его Вадиком.
– Кепка не мешает? – спросил Вадик, имея в виду задний обзор.
– Мне нет, – ответил я.
На этом обмен любезностями закончился. Мы поехали. По дороге я сказал Сухову о мальчишках и спросил, что он думает по их поводу.
– Проверяется, – ответил Сухов как-то уж совсем неопределенно, и я понял, что меня поставили на место. Дескать, мой номер восемнадцатый, нужно будет, меня позовут.
У кригеровского дома он через плечо сказал Вадику:
– Ты давай в жэк за управдомом, или кто там у них. И пусть понятых захватит. А мы пока поднимемся наверх, разведаем обстановочку.
В полумраке подъезда (в полумрачности, сказал бы я теперь) ничто не напоминало о вчерашней трагедии. Только на дверях первого лифта появилась теперь лаконичная табличка: “Ремонт”.
Зато второй стоял на первом этаже. Сухов ткнул кнопку. Двери разъехались, но Сухов остался на месте. Подождав в недоумении, двери стали съезжаться, но тут Сухов сунул между ними ногу.
– А? – спросил он меня, и я согласно кивнул.
– Ну, тогда поехали, – сказал он.
В этих многоэтажных человеческих поселениях жизнь располагается симметрично по обе стороны от двух важнейших артерий: шахты лифта и шахты мусоропровода. Два коридора по четыре квартиры в каждом, и никто не обижен чрезмерным удалением от метрополии.
– Какая, говоришь, у старика квартира? – спросил Сухов, разглядывая наши невнятные изображения в матовом стекле коридорной двери.
– 125-я, – ответил я, не сомневаясь ни на миг, что Сухов сам прекрасно знает какая.
Одно изображение подняло руку. Сухов нажал на кнопку под номером 125.
Резкий дребезжащий звон запрыгал в мутном Зазеркалье. И почти сразу, будто неизвестный только того и ждал, послышался звук открываемой двери. В коридор выпала полоска света, прошелестели легкие шаги и замерли по другую сторону стекла.
– Вы к кому? – спросил робкий женский голос.
– Мы, гражданочка, из милиции, – солидно ответил Сухов. Осмыслив эту информацию, язычок замка удовлетворенно цокнул.
– Здравствуйте, – сказал Сухов, просовывая в образовавшуюся щель руку с удостоверением.
– Ой, заходите, заходите, – запричитала женщина и сразу повернулась к нам спиной. как будто утратив всякий интерес. – Вот ведь дела у нас, дела...
Я с облегчением увидел, что свет исходит из квартиры № 128, прямо напротив кригеровской. Мы с Суховым следовали за женщиной по пятам и как-то так всей компанией прошли в открытую дверь, хотя никто нас гуда не приглашал. В прихожей женщина наконец повернулась, дав себя разглядеть. Разглядывать, собственно, было нечего: вся она походила на маленькую серую мышку с худой невыразительной мордочкой, на которой выделялись только глазки, юркие, острые, горящие совсем не мышиным огнем.
– Кругляк Анна Тимофеевна? – спросил Сухов, демонстрируя отличную осведомленность.
– Так точно, – неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в прихожую открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского образца, в майке, перекрещенной подтяжками, как пулеметными лентами, и толстый школьник, не успевший еще снять пионерский галстук. В нем я сразу признал одного из вчерашних мальчишек.
– Кругляк Дмитрий Михайлович? – спросил Сухов, продолжая поражать эрудицией. – А это, вероятно, Кругляк Михаил?
Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.
– Вы что же, Анна Тимофеевна, всегда выходите, когда звонят в соседние квартиры?
Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:
– Так ведь... Известно же... Я думаю, кто?.. Звонок у них очень громкий? – Она нащупала почву под ногами. – Супруга-покойница у них глуховата была – вот и приспособили!
– А вчера, – спросил Сухов, – в это же время вы были дома?
– Была.
– И никто к вашему соседу в дверь не звонил?
– Никак нет!
– Это точно? – настойчиво спросил Сухов.
– Ну я-то, слава Богу, не глухая! – обиделась она. Я толкнул легонько Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.
– А теперь, молодой человек, – сказал Сухов, обращаясь к Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было бы называть “кругляком” с маленькой буквы, – нам необходимо побеседовать с вами.
Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во дворе редкого жука-дровосека и завернул его в бумажку, а он там все время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось Мишке, а Корякину хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать булавкой к доске. В процессе рассказа нас пригласили в комнату младшего Кругляка и в качестве вещественного доказательства продемонстрировали всю коллекцию проткнутых булавками насекомых. Жук-дровосек действительно выглядел самым свежим экспонатом.
Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера. Кригер был один. Они вышли из лифта, а он вошел.
– Миша, – задушевно спросил Сухов, – а не заметил ты случайно, на какой этаж он нажал?
– А он не нажимал, – ответил Миша.
– То есть как это?
– Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите кого хотите.
– А что Кригер? – не выдержал я.
– Ничего, – удивился Мишка. – Улыбнулся – и все...
Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.
7
Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. “Товарищ Соколова, познакомьтесь...” “Товарищ Соколова, пройдите сюда...” Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.
Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.
Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами... Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка – саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.
Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.
– Хорошая библиотека, – сказал Вадик, подходя к полкам. – То-то родственнички обрадуются.
– Тут в основном по истории, – сказал я. – А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
– Да ну? – удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. – “Уложения царя Алексея Михайловича”. Антикварная вещица!
Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.
– Не отвлекайся, Вадик, – хмуро бросил ему Сухов. – Пойди лучше на кухню, осмотрись там.
Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
– Нашли что-нибудь? – спросил я. Он живо ко мне обернулся'
– А что я должен искать?
Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
– Поглядите-ка, – сказал Сухов, – это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь, наука! Да только – будет это “впредь”?
Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
– Белиберда? – спросил он.
– Не Байрон, – ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.
– Ну что там у тебя? – крикнул ему Сухов.
– Старичок жил небогато, – отозвался тот.
– Это все?
– Пока все...
– Послушайте, – сказал я, – а у меня тут какая роль?
Сухов взглянул как бы с интересом:
– Вы сами-то как считаете?
– Не знаю, – честно ответил я.
Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на “ты”.
– Подумай сам, что мне делать? Убили человека – да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.
– И я не знаю, – сказал я.
– Не знаешь, – согласился Сухов. – Но тебе есть над чем подумать.
И вдруг сказал просительно:
– Подумай, а?
Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это “что-то” было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.
– Где она у него лежит? – спросил Сухов.
– Всегда лежала в горке.
Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:
– Какого она примерно размера?
– Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.
– Тут ее нет.
Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.
– Где еще не смотрели? – спросил Сухов.
– Антресолью – ткнул пальцем из кухни Вадик.
– Залезай, – скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.
– Фу, ну и пылища там, – сказал он, слезая на пол. – Эта, что ли?
В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:
– Эта.
Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.
Врать не буду – эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.
– “Макаров”! – ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро накрыл коробку крышкой. Но я успел разглядеть на рукоятке пистолета металлическую пластинку с дарственной надписью.
– Вадик, – сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, – звони в отдел, скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать тут подробней.
– Какой “тог самый”? – спросил я у Вадика, крутившего диск.