– Вы? – удивился Губанов, но я не могла не отметить, что он заметно обрадовался.
На улице поджидал парнишка лет шестнадцати в драных джинсах и футболке с надписью: «Слава труду!» – интересно, где он раздобыл такую? Может, в Хабаровске, у китайцев – ностальгия по социалистическому прошлому?
– Вы, что ли, новая докторша? – с любопытством поинтересовался паренек. Блестящие белки его серых глаз забавно контрастировали с загорелой до черноты кожей лица и рук. Я взглянула на собственную белую, даже синюшную кожу – сомнительное достоинство жителя Санкт-Петербурга. Надо будет спросить у него как-нибудь, где тут можно позагорать, чтобы не попасться на глаза солдатам – я не намерена становиться экспонатом для жадных глаз, как восковая фигура в музее мадам Тюссо!
– Ну, я, – в тон ему ответила я. – А ты кто?
– Я Матвей, – дружелюбно ответил мальчишка. – Живу в Казаково, сосед бабы Мани.
– Это она ногу сломала?
– Угу. Брякнулась прямо у колодца, прикиньте? Почитай, час лежала, пока я мимо не прошел!
– Бедная! – посочувствовала я.
– А-а, ничего с ней не будет, – тряхнул стриженой головой парень. – С бабой Маней все время что-нибудь случается, а она – ничего, огурцом!
Может, данная баба Маня и в самом деле этакий ванька-встанька? Что ж, мне как раз и предстояло это выяснить. Но как же мы доберемся до Казаково?
Негромкое ржание тут же ответило на мой невысказанный вопрос. Небольшая приземистая, но крепко сбитая лошадка ярко-рыжего цвета с черной гривой нетерпеливо била копытом неподалеку, запряженная в телегу. В последний раз я ездила на телеге, когда отдыхала в деревне, и было это лет тридцать назад!
– Ну, лезьте же! – подбодрил меня Матвей. – Дуська – добрая лошадь, она не кусается и очень любит яблоки и хлеб.
Если бы я знала о ее предпочтениях, то непременно захватила бы с собой чего-нибудь, но ведь никто меня не предупредил о специфическом виде транспорта!
Ехать на телеге оказалось здорово. Дуська, весело помахивая хвостом, бодро шла по лесному тракту, и мы с ее хозяином непринужденно болтали.
– А скажи-ка мне, Матвей, как вы уживаетесь с солдатами?
– А че? – передернул он плечами. – Нормально уживаемся. Застава-то всегда тут была, так что нам не в новинку.
– А сам-то ты тоже сюда хочешь, когда время подойдет?
– Хотеть-то я, может, и хочу, да только ничего не выйдет, – покачал головой Матвей.
– Почему?
– Да потому, что через пару лет здесь будут одни крыласовские контрактники, а всех срочников уберут. Говорят, военное начальство мечтает все погранотряды одними контрактниками укомплектовать, так что этот призыв – один из последних, получается.
– Солдаты по контракту ведь уже сейчас служат на заставе, да? – уточнила я.
– Ага, служат. Их так и называют – «люди подполковника Крыласова».
– А у срочников тоже название есть?
– А то! «Люди Изюбря» они называются.
– Все хочу выяснить, откуда эта кличка дурацкая? – поинтересовалась я, найдя в Матвее поистине бесценный источник информации.
– Почему же дурацкая? – удивился он. – Изюбрь – благородное животное, очень серьезное и сильное – палец в рот не клади. А капитан такой и есть. Болтают, что он однажды изюбря завалил, спасая своего солдата и офицера, который по дурости решил поохотиться, да аккурат в период гона! Офицер взял солдатика в помощь да и отправился поутру в лес. Выследили эти деятели изюбря, пальнули в него из автомата, а тому хоть бы хны, развернулся и дернул за охотниками. Они – ноги, но изюбрь-то быстрее бегает! Короче, долбанул он офицера в задницу разок рогами, но, к счастью для идиотов, капитан почуял неладное и отправился их искать. У него оружия не было – ничего, кроме кинжала китайского, который ему когда-то давно подарил какой-то узкоглазый с той стороны.
– И что, Изю… В смысле, Руденчик его – ножом?!
– Угу, им, родимым! – радостно закивал Матвей. – Ну, конечно, Один ему здорово помог, а то бы кончился капитан. Ну вот, с тех пор его Изюбрем и зовут, хотя сам он почему-то страшно этого не любит: однажды солдат какой-то трепанул, не подумав, назвал его Изюбрем в разговоре, а капитан мимо проходил, так он влепил ему три наряда вне очереди!
– А как офицера-то звали? – спросила я после паузы. – Ну, того, который пострелять решил?
– Так… Крыласов же! – ответил Матвей и, откинув голову назад, зашелся звонким хохотом.
Я чуть с воза не свалилась. Подполковник Крыласов, этот напыщенный вояка, мнящий себя не иначе как Наполеоном пограничных войск и на всех вокруг глядящий свысока – и это его едва не посадил на рога изюбрь?! Ну, по крайней мере, теперь становится понятна холодность в общении подполковника с капитаном: такому, как он, наверняка тяжело признать, что ему спасли жизнь, тем более что в переделку он попал по собственной глупости и самонадеянности.
– А теперь Крыласов ходит, выпятив грудь, что твой индюк, – продолжал Матвей, цоканьем языка подгоняя Дуську, хотя она и так шагала довольно быстро. – Как же, радуется, что Изюбря отсюда уберут.
– Руденчика уберут? – переспросила я.
– Это уже, говорят, дело решенное. Полкан… то есть полковник Акиньшин, пойдет на повышение, а Крыласов, скорее всего, займет его место со своими контрактниками.
– А капитана куда?
– Бог его знает, – пожал плечами Матвей. – Может, на другую заставу? Крыласов его терпеть не может, поэтому при себе ни за что не оставит!
Я только-только собралась поспрашивать паренька, не слыхал ли он, что случилось с Костиком и его приятелем, как громкое «тпру-у», адресованное Дуське, возвестило о том, что мы на месте. Я и не заметила, как мы выехали на опушку, где в полном одиночестве стоял покосившийся домик под крышей с высоким коньком.
– Вот и дом бабы Мани! – сказал паренек. – Дальше только Профессор живет – там, за холмом.
– Профессор? – удивилась я, услышав в лесной глуши столь высокое звание.
– Ну, на самом деле никакой он не профессор, – пояснил Матвей. – Но образованный – говорят, в каком-то НИИ работал в Хабаровске. Потом то ли НИИ закрыли, то ли уволили Профессора, и он окончательно сюда перебрался. Его тут не то чтобы не любят, но стараются без надобности к нему не соваться: он гостей не жалует – может и из ружья пальнуть!
Участок возле домика бабы Мани оказался довольно большим, и я спросила у Матвея:
– Неужели она обрабатывает все сама? Здесь же соток двадцать!
– Ну, так мужики из Казаково иногда подсобляют – за бутылку или за деньги, как получится. Пошли, что ли?
Во дворе большая лохматая собака рванулась нам навстречу с громким лаем, но цепь ее не пустила, и мы спокойно прошли мимо.
– Люкс большой, но безобидный, – бросил Матвей на ходу. – Очень пожрать любит – за колбасу продаст всех и вся!
Марья Сергеевна Ливанова, она же баба Маня, лежала в маленькой комнатушке, сразу за сенями. Кровать стояла вплотную к печке, одна половина которой располагалась в кухне, а вторая выходила в спальню. Внутри домика было опрятно, хотя баба Маня выглядела лет на восемьдесят – видимо, здоровье у нее было отменное.
– Ой, девонька! – воскликнула бабушка при виде меня. – Ты, что ли, новенькая?
Судя по всему, баба Маня успела познакомиться со всем медицинским персоналом заставы.
– Да, Марья Сергеевна, – ответила я.
– Да какая я тебе Марья Сергеевна? – удивилась старушка. – Меня так никто и не зовет, все бабой Маней кличут.
– Где у вас тут руки помыть можно, баба Маня?
– Да на кухне, и полотенце там.
Пройдя на кухню, я глянула в окошко, выходящее на опушку леса. Там располагалась поленница. Топор торчал из большого пня, а вокруг были разбросаны еще не порубленные поленья. Мое внимание привлекла футболка, висящая на рукоятке колуна, – создавалось впечатление, что у того, кто занимался колкой дров, перекур. Странно, а Матвей вроде говорил, что Ливанова проживает одна?
– Ну, баба Маня, показывайте ваш перелом! – скомандовала я, вернувшись в комнату. Ощупав распухшую ногу, я поняла, что никакого перелома у нее нет.
– У вас растяжение, – улыбаясь, сказала я. – Это не страшно: заживет, как на…
– Как на собаке! – подхватил Матвей, когда я осеклась. – Как всегда, да, баб Мань? Я же говорил!
– Надо тугую повязку наложить, а потом я вам мазь принесу, чтобы болевой синдром купировать.
– Ой, да ты уж принеси, доча, а то болит так, что мочи нет! – попросила баба Маня кряхтя.
Закончив со старушкой, мы с Матвеем вышли из дома и направились к Дуське, мирно пощипывающей траву у забора. Оглянувшись в последний раз на дом, я отметила про себя, что с улицы не видно поленницы.
– Слушай, Матвей, – начала я, взбираясь на повозку, – а я правильно поняла, что баба Маня проживает одна?
– А что?
– Ну, я просто увидела чью-то футболку возле поленницы…
– А-а, так это, наверное, кто-то из мужиков оставил – может, еще вчера или давеча?
Я сделала вид, что объяснение меня удовлетворило.
* * *
– Хоть убей, не понимаю, чего от меня сержант хочет! – в отчаянии пробормотал за завтраком Синица. Он вошел в столовую, когда завтрак уже заканчивался, и устало плюхнулся на табурет, ставя на стол тарелку с гречкой. Вид у солдата был помятый и несчастный.
– Что, опять придирается? – сочувственно спросил Денис.
– Да койка моя ему не нравится! Я уж чего только не делал, а все «не ровно»! Кантик какой-то начесывать надо, оказывается, а как его начесывают…
– Табуреткой, Синица; странно, что тебе в учебке не объяснили! – усмехнулся Денис.
Этот пресловутый кантик порой снился ему по ночам – нет-нет да и прорежется сквозь сон сиплый голос сержанта Игуменова: «А ну, салаги, почему матрац сваленный?!» Проблемы с койками обычно решались в первые недели пребывания призывника в армии. У Синицы этот процесс по непонятной причине затянулся. Может, дело не столько в самой койке, сколько в беззащитности паренька? Денис знал, что до его появления Синице здорово доставалось – и от начальства, и от сослуживцев, которые считали его слабым и мягкотелым. Синицу воспитывала одна мать, рвавшая жилы сразу на трех работах, а ведь в семье были еще малолетние дети, поэтому отправку в армию он сначала воспринял как избавление от чувства вины за то, что сидит на шее матери. Парень хотел пойти работать сразу после девятого класса, но она настояла на том, чтобы он окончил десятилетку – тем более что у него неплохо получалось учиться. В армии он был сыт, по крайней мере, но во всем остальном для Синицы пребывание здесь являлось сущей пыткой – до тех пор, пока не появился Денис.
– Табуреткой? – недоуменно пробормотал Синица, глядя на него. Денис тяжело вздохнул.
– Ладно, покажу после пробежки. Если живыми вернемся.
Это замечание имело под собой веские основания: сержант отлично бегал – поговаривали, что он мастер спорта по легкой атлетике. Поэтому Строев справедливо полагал, что все, доступное ему самому, должно быть доступно и остальным солдатам. Утренняя пробежка стала своего рода пугалом для всех, кто служил на заставе: она длилась не менее двух часов и больше напоминала марафон, чем часть обычной зарядки. Поначалу даже Денис, находившийся в прекрасной спортивной форме, едва дотягивал до финиша, испытывая реальное кислородное голодание – чего уж говорить о тех, кто не имел такой серьезной подготовки. Возможно, сержанту Денис приглянулся не только потому, что они оказались «земляками», но и потому, что он не ныл, как другие, напрягая последние силы в попытке не отстать от легконогого Строева.
В целом распорядок дня на заставе был вполне сносным. Утром в шесть часов подъем. За полчаса требовалось заправить кровати, почистить сапоги и умыться. У Строева, помимо пресловутого кантика, имелся еще один бзик, придуманный, наверное, еще Петром Первым и бережно хранимый сержантом. На одеялах, чтобы не путать голову и ноги, было три полосы, и они должны были быть строго выровнены при помощи нитки. На шерстяных одеялах также полагалось делать небольшой начес, чтобы получался прямой угол. Если солдат «вел себя хорошо», то Строев делал послабление и разрешал начесывать кантик только с одной стороны (той, которая ближе к проходу), потому что проверяющие смотрят на койки только с одной стороны. В остальных же случаях Строев придирался, как мог. Затем – утренний осмотр, во время которого каждому служивому в очередной раз доказывалось, что он – дурак и что ему ничего не принадлежит. В кармане у солдата может быть только записная книжка, носовой платок и расческа. Если там оказалось еще что-нибудь, нужно это выбросить. Если солдат этого не понимал, сержант объяснял каждый день до «полного усвоения». После непреложного процесса утреннего осмотра начиналась зарядка, включающая знаменитую пробежку Строева. Во время краткого отдыха Денис в редкую минуту откровенности спросил у сержанта:
– А тебе не страшно, что все тебя ненавидят за эти пробежки?
– Знаешь, что говорит по этому поводу Изюбрь? – вместо ответа задал вопрос Строев. Денис уже понял, что слова капитана Руденчика являлись для их сержанта своего рода устной Библией и не подлежали обсуждению. Сам Изюбрь, видимо, был для Строева тем же, чем Кутузов для русского войска во время войны двенадцатого года!
– Так вот, – продолжал сержант, – он говорит, что солдат без ненависти – что пушка без ядра. В случае войны отсутствие ненависти у солдата – минус для всей армии. Пусть себе ненавидят, главное, чтобы в спину не пальнули… А ты ведь за этим присмотришь, верно?
И Строев устремил взгляд на Дениса, у которого от этого по позвоночнику пробежал неприятный холодок.
– У вас уже такое случалось? – ответил он вопросом на вопрос, затаив дыхание из страха, что Строев может в чем-то его заподозрить.
– С чего ты взял? – удивленно спросил тот.
– Слухи…
– Ноги бы оборвал этим слухам! – после небольшой паузы отозвался сержант.
– Так, правда, что ли?
– От несчастных случаев никто не застрахован.
Словосочетание «несчастные случаи» прозвучало как-то особенно неуверенно из уст Строева, но Денис решил дальше не искушать судьбу. Сержант сам продолжил разговор.
– Недавно двое тут друг друга замочили, – сказал он, закуривая сигарету и предлагая Денису. Тот взял, хотя не курил с третьего курса.
– Прямо-таки?
– Угу. Большинству салажат нельзя в руки давать оружие – либо сами убьются, либо кого-нибудь порешат ненароком!
– У них, что, махач был?
– Да шут их знает – я ж при этом не присутствовал… Только ты, гляди, никому не сболтни: начальство решило дельце замять, а то и так Комитет солдатских матерей наседает!
– Само собой!
– Еще, говорят, комиссию какую-то назначили: якобы с заставы много ходоков в последние годы.
– Дезертиров, в смысле?
– В этом самом смысле, – кивнул сержант, выдувая из ноздрей дым.
– И что, правда, много таких?
–
* * *
В скором времени вновь пришлось наведаться к селянам. За мной снова приехал Матвей, и помощь, как выяснилось, понадобилась ему самому – вернее, его матери.
– Она на седьмом месяце, – пояснил парнишка так запросто, словно каждый день имел дело с беременными женщинами. – Вроде все в порядке, УЗИ делала в Хабаровске месяц назад, но что-то в последнее время нервы у нее расшатались – боится ребенка потерять.
– А что, такое случалось?
– Да сплошь и рядом! – пожал плечами Матвей.
Когда я увидела его мать, Зою Сергеевну, то сразу поняла, что имел в виду парнишка. Женщине едва-едва исполнилось сорок, но выглядела она на все пятьдесят с гаком – сказывались частые беременности. Ее муж, охотник, уходил в лес на целые недели, а по возвращении начинался «медовый месяц» – мужчиной Илья Гаврилович был темпераментным. В условиях отсутствия хорошей медицинской помощи и возможности часто обследоваться многие беременности заканчивались выкидышами. Тем не менее у Матвея было шесть сестер и два брата, все младше его – это ли не доказательство того, что человек умеет приспособиться к любым, даже самым неблагоприятным условиям!