— Как? — удивился Луганов. — У нас же данных нет…
— В этом все и дело, — сказал полковник, — данных против него нет и, кажется, не будет. Его возвращение на работу уже весьма подозрительно. Едва ли полковник Соколов, почувствовав, что им интересуются органы, вернулся бы домой.
— А откуда он мог знать, что органы им интересуются? Мало ли как мог погибнуть мальчик.
— Убийца слышал крик Валерки, он знал, что остался живой свидетель. Во всяком случае, я считаю так: за Варюхиным мы пока ведем наблюдение, но основное внимание Дорохову. Что мы имеем о Дорохове? Самоубийство его крайне подозрительно. Подозрительно и поведение жены. Однако конкретных фактов, свидетельствующих о том, что Дорохов — это Соколов, пока нет. Возьмем за исходное предположение, что Дорохов — это Соколов. Что он должен был сделать после убийства Рогачева? Прежде всего замести следы. Письмо с подделанным почерком Рогачева было первым шагом, убийство Димки — вынужденным вторым шагом. Следов становилось больше. Таким явным следом был, например, убийца Димки. Но разыскать его не удалось. Валера Бутенко увидел убийцу около облисполкома, значит, кто-то из двух заинтересовавших там Димку людей вызвал его к зданию, откуда должен был выйти мальчик. По рассказу Валерки, убийца вошел в здание и вскоре вышел. Вероятно, имел свидание с тем, кто приказал ему убить Димку. Но фактов, уличающих именно Дорохова, нет. Варюхин под наблюдением, Дорохов же исчез, значит, раскопать все материалы о Дорохове, выяснить его связи и знакомства — единственный путь, который у нас есть. И надо поторопить львовских товарищей с материалами по спецлагерю и по делу Рогачева, тогда работать будет легче.
Утром в кабинете полковника все трое еще раз обсудили, как именно действовать в ближайшее время. Миронов должен был продолжать выяснение личности жильца кооперативной квартиры, Луганов — заниматься Варюхиным и в особенности Дороховым. Полковник — координировать работу обоих и тесно поддерживать контакт с Львовским управлением, поскольку именно там должны быть материалы о полковнике Соколове.
— Пока у нас все не очень определенно, Софью Васильевну Дорохову беспокоить не будем, — сказал полковник, — однако вы, Василий Николаевич, будьте настороже. Судя по ее поведению, эта женщина что-то знает об исчезновении мужа. Пока нам трудно предъявить ей какие-либо факты, но они, конечно, рано или поздно будут у нас в руках, тогда и поговорим с ней. Я имею в виду факты о его смерти, если таковая в самом деле произошла. Но тело не найдено. И само отсутствие каких-либо доказательств смерти Дорохова — это уже кое-что. Ясно, что он хотел кому-то доказать, что покончил с этим светом. Это, конечно, я говорю о том варианте, если и в дальнейшем его смерть не подтвердится. Если подтвердится, тогда нам от Дорохова ничего не будет нужно. Если же в дальнейшем факт смерти будет вызывать сомнение, то в поисках будем исходить из предположения, что он жив. Версия о том, что он полковник Соколов, теперь напрашивается сама. Но, — полковник посмотрел на Луганова, — наша задача не только предполагать, а главным образом — знать. К этому я вас и призываю, товарищи. Максимум фактов, минимум предположений. Вопросы есть?
— Нет, товарищ полковник, — сказали оба майора.
— Приступайте, товарищи!
* * *
Сотрудник Львовского управления КГБ Орлов, которому было поручено дело Соколова, любил Львов. Он любил бродить по старому городу, любил эти узкие улочки, где дорога идет внизу, а тротуары порой подняты на человеческий рост, любил неправильности улиц, их неожиданную запутанность, каменные лестницы, ведущие вверх к домам.
Архивы Львова несли в себе множество важных и интересных фактов. Львовщина была многострадальным краем. Это был центр левого рабочего движения в Польской Галиции и центр украинского национализма, база бандеровщины и немецкого владычества на оккупированной Украине. И здесь же, во Львове, сплачивались силы польского шовинизма. Многое-многое переплелось в древнем городе, и архивы, конечно, отражали лишь часть того, что в нем происходило.
О лагере, где действовал полковник Соколов, удалось выяснить немного. Узников, оставшихся в живых, было мало, и разбросала их судьба по всему огромному Союзу. Те же, кто был рядом, ничего не знали о деятельности полковника, потому что большинству из них удалось бежать из лагеря до сорок четвертого года, то есть до появления в нем полковника РОА.
Очень нужны были показания гитлеровских пособников, вахманов и обервахманов лагеря. Они в большинстве своем набирались из украинских националистов и безусловно во многом могли бы помочь. Но следов их пока не было найдено.
— Это просто объясняется, — размышлял Орлов. — Вся эта накипь ушла при приближении нашей армии в отряды Бандеры. А с этими отрядами нам пришлось повозиться. В сорок третьем году националисты сильно не поладили с немцами. Они надеялись на немецкую поддержку, чтобы потом стать хозяевами на Украине, а немцы использовали их как лакеев. Начались вооруженные столкновения. Националисты затеяли резню и с поляками. Причем обе стороны вовлекали крестьян, которые ничего не понимали в том, что происходит. Украинские националисты дрались против наших партизан, поляков, без разделения их по политическому направлению, против немцев и против наших войск. Наши партизаны пытались навести порядок и разъяснить крестьянам, кто им враг, кто друг. Положение страшное. Количество жертв огромное. Вот вахманы и обервахманы лагеря и разделились. Националисты ушли к Бандере. Часть из них немцы перехватили и поставили к стенке. Другая часть — без всяких идеологических лакировок — осталась при немцах и при первых слухах о наступлении нашей армии бежала в Германию. Их сейчас, кроме как в Мюнхене, а то и Парагвае, не обнаружишь… Остаются те, что, сменив имена, вышли из леса после разгрома бандеровского движения. Эти отсидели разные сроки и прячутся в Сибири или в других местах, где нет свидетелей их «подвигов». Возможно, среди них есть и те, кто нам нужен. Но пока все это выяснится, много времени пройдет.
Орлов понимал, что найти нужных ему людей нелегко. Полковник Соколов умел прятать концы в воду. Людей, с которыми он работал, можно разделить на две категории. Одни — те, которые не поддавались его обещаниям, — отправлялись в карьер на расстрел. Другие — завербованные в агенты — молчали, потому что род их деятельности этого требовал, а главное, потому, что большинство агентов было выловлено или убито.
Среди первых — не поддавшихся Соколову — был Рогачев. По его следам и отправился Орлов.
В квартиру Ковалей он постучал вечером. Старики и их внуки были дома. Орлов поздоровался, представился и попросил Ковалей рассказать о Рогачеве.
— А что же, — сказал старик, — можно рассказать, почему же нет. Добрый был человек, редкий, мало на земле таких… Пришел он к нам на рассвете. Я-то по ночам как спал? Прикорнешь — и уже вставать; поезда хоть и не шли у нас по ветке — партизаны пути разорили, — а мне положено было свой участок досматривать. Вот ночью встал, оделся, толкнул дверь. Слышу, стонет кто-то. Вышел. Лежит он, болезный, у куста белый весь, роба полосатая, лагерная, вся в крови. Я затащил его в сторожку, тут уж Ганна за него взялась.
— Насквозь он был простреленный, — вступила в разговор седоголовая быстрая старушка, — живого места на нем не было. Нога пробита в трех местах, плечо… Но за кости не задело. Ходили мы тут за ним как могли. Раны промывали, кормили, поили… Вот начал он поправляться и сразу говорит: я уйду. Я ему: «Куда же уйдешь-то? Партизан немцы из наших мест отогнали… Ты уж лежи». А он настойчивый такой: «Нет, говорит, уйду. Нагрянут немцы, не то что меня, и вас всех расстреляют!» Все время рвался. Его Васыль чуть силой не держал…
— Мы его на чердак ховали, я чердак запирал, — сказал старик. — Чую, душевная людына: не об себе, за других все заботится.
— И вот раз, как на грех, немцы! — продолжала старушка. — Мы перепугались. Хоть немцы-то эти знакомые были: начальник участка и с ним шуцман один… Пока они сидели, старик мой весь поседел аж… Ну, посидели, выпили самогона, последнюю курицу забрали и ушли. Старик — на чердак…
— Лезу это… шо це таке? — опять вмешался старик. — Замок-то я и забудь повесить. Влезаю на чердак — там никого. Я туда-сюда, звал, искал — не откликается. Пошли искать со старухой. Так вин, последни силы собрав, та и вылез… Найшлы мы его метрах у трехстах, под кустом. Лежит. Сил-то нету. Я ему кажу: «Шо ж ты, Семеныч, такий спектакель устроил… Аль нам не доверяешь?» А он поглядел мне у саму душу, — старик приложил руку к сердцу, — и кажет: «Васыль, я за тебя и твою жинку голову бы сложил, тольки не так, шоб моя голова за собой ваши потянула…»
— Сил-то не хватило, он и ждал там в степи смерти. Лишь бы не в доме, чтоб нас не погубить, — пояснила старушка. — Ай какой добрый человек был… Неужто вмер?
— Умер, — сказал Орлов. — Жаль человека.
— Редкий был человек… — вздохнула старушка.
— Вин до нас заихав у сорок пьятом роки, — вспоминал дед. — Як ридный был… Привез нам подарунков, продуктов. Тогда голодно было. Я кажу: «Костя, откуда у тоби капитал?» А он смеется: «Весь паек, всю зарплату — все на вас спустив». Як ридный — одно слово.
Вторым интересным делом для Орлова оказался архив немецкого гестапо Львовщины. Сохранился он не полностью. Однако среди документов нашлось крайне любопытное сообщение. В числе работников немецкой комендатуры города Львова упоминался Ефим Ярцев, шофер легковой машины комендатуры. У него было воинское звание ефрейтора. Значит, Ярцев был не вольнонаемный, а служитель врага.
Попалась и еще одна бумага. Рапорт заместителя начальника гестапо по концлагерям о работе полковника Русской освободительной армии Соколова.
«Основываясь на ваших сообщениях, мы освободили Соколова от нашей опеки. Коллега оказался необычайно полезен. Уже сейчас, после месяца работы, он имеет девять кандидатов в нашу армейскую разведшколу. Все люди отобраны им с профессиональным умением. Полковник отлично знает русскую душу, умеет влиять на самые сильные характеры. Прошу изложить мне принципы, на которых мы должны строить с ним совместную работу. Поступает ли он в мое подчинение, или я должен предоставить ему возможность самостоятельной параллельной деятельности. В качестве замечания сообщаю, что единственной невыгодной чертой Соколова считаю его почти неприкрытую неприязнь к украинцам. Он мешает им работать, отбивает у них лучших людей. Если бы я сам относился с большим уважением к этой публике, то вмешался бы. Однако вы знаете, господин группенфюрер, что националисты сейчас крайне ненадежны. Поэтому я до сих пор не делал замечаний Соколову по этому поводу».
Резолюция, наложенная на этом рапорте, гласила: «Объясните этому кретину, что Соколов должен работать совершенно сепаратно. Ему ни в коем случае не мешать, а, наоборот, оказывать всевозможную помощь». Резолюция скреплялась подписью начальника гестапо Западной Украины.
«Однако немалая фигура этот Соколов, — подумал Орлов, — если немцы так его опекали».
И он еще азартнее зарывался в бумаги, еще усерднее изучал лабиринты архивов.
* * *
Случилось это в Омской области, в большом колхозном селе. Уполномоченный райконторы «Заготзерно» зашел в сельскую кузницу заказать засовы для амбаров. Кузнец, громадный, с бугристо выступающими под промасленной рубахой лопатками, ворочал на наковальне болванку. Рослый молодой парень-молотобоец мерно бил по ней молотом. Звон и лязг стояли в кузне. Пыхтел горн.
— Эй, кузнец! — позвал уполномоченный. — Поговорить надо.
Кузнец даже не оглянулся, а парень продолжал вызванивать молотом по раскаленному докрасна железу.
Уполномоченный обиделся. Это был маленький человек с лицом, обезображенным шрамом. Он нервно переступил с ноги на ногу.
— Не слышишь, что ли? — спросил он, подходя к самой наковальне. — Мне с тобой поговорить надо.
— Не мешай, — пробормотал кузнец и продолжал ловко повертывать на наковальне полыхающую жаром болванку. У него были мощные длинные руки, густо поросшие волосами, на одной из них проступал странный шрам, похожий на скобу.
Увидев эту «скобу» на руке, уполномоченный взглянул в лицо кузнеца, заросшее щетиной, и окаменел. Потом, тихо ступая, направился к двери, оглянулся раз и вышел.
Через полчаса ковка кончилась.
— Ну, дядя Гриша, мастак вы! — произнес с удовольствием молотобоец.
— Ты тоже, Павло, гарно стучав, — сказал кузнец, закуривая. — А дэ ж тот мужчина, що заходив?
— А он подождал, подождал да и ушел.
— Ну, бог ему в пидмогу. Работы — до потолка, сам ушев, нихто його не гнав. Усе по порядку.
Они перекурили, и парень взялся раздувать горн, а кузнец уже тащил из угла недокованные шкворни.
Уполномоченный же, выйдя из кузницы, побежал по пыльной дороге к сельсовету, проголосовал там первой же машине и спустя час сидел в райотделе милиции, в узкой комнатке, перед человеком в штатском.
— Товарищ райуполномоченный, — рассказывал он, — я после войны служил на Тернополыцине, в войсках НКВД. Была у нас операция. Командир взвода был молоденький, только что из училища. Повел нас на пасеку в одну деревню. Рота-то вся была в селе. А пасека там километрах в трех, как бы не соврать… Окружили мы пасеку. Враз со всех концов взошли. А там никого. И деда-пасечника — тоже. Ну, покрутились-покрутились мы, а где ее, эту бандеру, найдешь, раз она вся разбежалась! Пошли мы в избу к пасечнику. И вдруг — трах! Я когда в себя пришел, нас из взвода семеро… Остальные все в избе погибли. Кто отбивался, того перестреляли, раненых сожгли, а нас, кто жив был, бандеры в лес угнали. Вовек не забуду, что они с нами делали: били, уродовали… Вот, память у меня осталась, — рассказчик повернулся к слушателю щекой, — это мне один ножом рванул. Потом поставили нас у болота и полосанули… Да плохо у них вышло, потому что в это время наша рота их атаковала. Ну, они в разные стороны, а мы, трое раненых, — в болото, своих там дождались. А покороче так. Был я сейчас в селе Шилино, по службе, и в кузнице своими глазами видел того злодея.
— Кого именно?
— Того, что ножом щеку мне пробил и над прочими изгилялся!
— Вы не путаете? — спросил уполномоченный.
— У меня память крепкая, товарищ сотрудник. А такое забыть трудно.
— Все-таки времени немало прошло, — сказал уполномоченный, роясь в выдвинутых ящиках стола.
— Товарищ сотрудник, я этого гада на том свете не забуду, не то что здесь… Да и примета есть!
Уполномоченный насторожился.
— Как начал он нас пытать, один наш солдат — Колька Анисимов, он связанным был, — вцепился ему в руку и прокусил до мяса. Накрепко. Кольку они убили, а шрамик этот у гада есть. Да и сама морда страховидная такая… Нет, не путаю я. Да и свидетели есть. Это два моих товарища, с которыми я в болоте укрылся Один после демобилизации в Туле живет, другой не знаю где. Но вы разыщите.
— Хорошо, — согласился районный уполномоченный, — пишите заявление.
Сам он поднял трубку и вызвал Шилино.
— Здравствуйте, — сказал он секретарю сельсовета, — это Гнедых… Как фамилия вашего кузнеца?… Мандрыка? А откуда он переселился?… С Тернополыцины? В каком году?… Пятьдесят первом. Ладно. Хороший кузнец? Нет-нет, ничего. Просто к вам в гости собираюсь. Завтра буду.
Потом он позвонил в Омск. Это было не просто, и с час пришлось ждать. Уполномоченный «Заготзерна» уже написал заявление и сидел в углу, следя, как приходится работать уполномоченному другой организации. Наконец дали Омск.
— Товарищ майор, — сказал Гнедых, — тут у меня заявление есть. Прошу вас связаться с Украиной и проверить сведения о Мандрыке Григории Тарасовиче с Тернопольщины. В нашу область переселился он в пятьдесят первом году. Район, кажется, Збаражский. Да, большого заезда оттуда не было, думаю, выяснить не трудно будет. Жду.
Гнедых повесил трубку.
— Все, — обратился он к уполномоченному «Заготзерна», - можете идти. Оставьте ваш служебный и домашний адрес, в ближайшие дни сообщим результат.
На следующий день вечером трое в штатских костюмах вошли в шилинскую кузницу.