В конце концов обоим это надоело, и она ушла, покачиваясь на высоких каблуках и ведя за руку сынишку.
Они жили в одном из тех городишек, которые обычно обозначаются через количество миль, отделяющих их от Александрии. Полгода он держал дом, а потом переехал в город, в двухкомнатную квартиру.
Теперь здание администрации опустело, и ему не хотелось возвращаться в эту холостяцкую квартиру. Правда, всегда можно было пойти к Бев. Но он отправился в бар Военно-морского клуба.
Водка и сухой мартини. Было время, когда ему пришлись по вкусу бары, эти полутемные безликие залы, где велись разговоры о футболе и старых фильмах.
У Лайма развилась настоящая страсть к старым кинолентам, он мог назвать имена актеров, которые уже лет двадцать как были мертвы, и все, что ему требовалось, чтобы убить очередной вечер, это какой-нибудь парень, разбирающийся в кино.
«Юджин Палетт в фильме „Мистер Дидс едет в город“».
«Нет, он назывался „Мистер Смит едет в Вашингтон“».
«Я думал, там снимался Клод Рэйнс».
«Так оно и есть. Они оба играли в этой картине».
«А помните ту красивую мелодраму, „Маску Димитрия“, с Гринстритом и Лорром? Не было ли там и Рэйнса? Он играл с ними в „Касабланке“, но как насчет „Димитрия“?»
«Не знаю, хотя фильм недавно показывали по каналу UHF, я видел анонс в „Телекурьере“…»
Жуткая тоска. Иногда в нем поднималась вялая волна негодования против той молодой пары, мужчины и женщины, которые когда-то между делом произвели его на свет. Во время войны он был слишком юн, чтобы интересоваться чем-то, кроме романов Дэйва Доусона, радиомелодрам, бейсбола и соревнований по стрельбе. Потом он стал слишком стар, чтобы разделять интересы нового поколения; колледж он закончил, так и не узнав политических взглядов своего соседа по комнате.
Пожалуй, он посещал слишком много баров. Они стали ему чересчур знакомы. Он вышел из клуба.
В пятидесятых «холодная война» была в разгаре, и он гордился тем, что имел дело с лучшими из тех, кто сражался на другой стороне. «Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?»
В те дни американская служба разведки была миниатюрным слепком с британского оригинала, и дела в ней велись в несколько церемонном английском стиле, как будто иметь дело с ядерными супердержавами было то же самое, что управляться в двадцатых годах с внутрибалканским конфликтом. Но постепенно все стало выглядеть куда более циничным. Смелость попала под подозрение. Сделалось модным изображать из себя труса. Если вы сталкивались с опасностью для собственного удовольствия, вас обвиняли в мазохизме. Никто не должен был стремиться к риску. Храбрость стала нежелательна: совершая что-нибудь опасное, в качестве оправдания следовало приводить корыстный интерес или производственную необходимость. И ни в коем случае не говорить, что вам это просто нравится. Малодушие считалось нормальным свойством. Смелость объявили вне закона. Единственной отдушиной для любителей риска оставались уголовные преступления и быстрая езда на автомобиле.
Лайм имел дар к иностранным языкам, и в течение пятнадцати лет его использовали на этом поприще, главным образом в Северной Африке; только однажды восемнадцать месяцев он прожил в Финляндии. Постепенно он начал питать отвращение к людям одного с ним сорта, не важно, находились ли они по ту или эту сторону границы. Это были недалекие люди, занимавшиеся бессмысленной игрой, главную роль в которой исполняли компьютеры. Какой смысл был рисковать своей жизнью?
В конце концов Лайм приложил все усилия, чтобы перевестись в офис, где от него, по крайней мере, ничего не требовали и где он порой забывал, чем вообще занимается в своем кабинете.
У него был номер GS-11, он зарабатывал четырнадцать тысяч в год, тратя при этом гораздо меньше, ежедневно наведывался в офис, где каждый месяц рассматривались тысячи угроз в адрес президента, из которых только три оказывались чем-то более или менее серьезным, и где ленивая безответственность могла сойти за чувство долга, и уже начинал подумывать об отставке – с перспективой стать главой секретной службы в какой-нибудь корпорации, после чего ему оставалось только умереть.
Это было все, чего он заслужил. Когда вы доходите до точки, где служба превращается просто в работу, которая заканчивается в пять вечера и в ценность которой вы больше не верите, – значит, вы пробыли в деле слишком долго. Вы продолжаете вести себя так же, как и раньше, но при этом как будто повторяете без конца одно и то же слово, пока оно не теряет свой смысл.
Вечерние сумерки были хмуры и промозглы. Он шел домой вдоль закопченных викторианских зданий с выступами и башенками, цветом похожих на имбирный пряник. С улицы к его квартире вела наружная лестница. От батарей шло густое тепло, воздух казался затхлым и несвежим, как будто его не проветривали много дней. Перегоревшая лампочка уменьшала размеры комнаты, погружая ее в серый сумрак, и уже с порога на него дохнуло знакомой тоской. Он резко снял с телефона трубку и набрал номер.
– Алло?
– Привет.
– Саго mio.[3] Как ты сегодня?
– Неважно, – ответил он. – Ты уже поужинала?
– Боюсь, что да.
Повисло тяжелое молчание. Наконец она сказала:
– Я пыталась дозвониться, но ты не отвечал.
– Я заходил в бар.
– Но ты не пьян?
– Нет.
– Тогда приходи, и я тебе что-нибудь приготовлю.
– Не стоит, если ты так на это смотришь.
Она сказала:
– Не валяй дурака, Дэвид.
– Я не был первым и не буду последним. Я в хорошей компании.
– Ладно, можешь строить из себя дурака, если тебе нравится. Только приходи. – В ее голосе появились низкие густые нотки, которые задели в нем чувственную струнку. – Приходи, Дэвид, я этого хочу.
Размышляя о том, кто из них больший дурак, он спустился вниз и направился к машине. Может быть, ему и не следовало ей звонить. Он хотел ее видеть, но в прошлом году у него был неудачный роман с одной глуповатой женщиной из Сент-Луиса, и ему не улыбалось снова впутываться в подобную историю, хотя бы и с Бев; правда, на этот раз это он был тем, кому нечего было ей предложить.
Тем не менее он выехал из гаража и позволил авеню всосать его в свой поток. Шоссе вело в фешенебельную часть города – красивые дома, откормленные собаки, стройные женщины и толстые детишки.
Здесь жили сенаторы и члены кабинета, здесь регулярно устраивались официальные званые обеды. Сегодня вечером их отменили из-за взрывов, но можно не сомневаться, что вскоре они начнутся снова. Все будут выражать сдержанный гнев и ходить в трауре, однако обеды должны возобновиться, потому что правительству надо работать, а существенная часть его работы протекает на подобных вечеринках.
Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. В окнах мирно горел свет, в одном из них отражался отблеск цветного телевизора. Лайм был рад увидеть, что здесь все в порядке. После разговора с новым вице-президентом на ступеньках Капитолия он ощущал что-то вроде родственной связи с ним – какую-то личную ответственность и чувство долга.
Апартаменты Бев представляли собой ультрасовременную башню из бетона и стекла. В качестве административного помощника спикера она зарабатывала неплохие деньги и умела тратить их со вкусом. Гостиная была просторна: белые стены, рисунки Бери Ротшильда, немного прочной и солидной мебели. Лайм постучал, открыл дверь своим ключом, бросил пальто на кресло и позвал Бев.
Она не ответила. Он прошелся по дому – никого нет; зашел на кухню, смешал два коктейля и понес их в гостиную, и тут она вошла в дверь – в плаще и с большой коричневой сумкой.
– Привет.
Взгляд у нее был веселый. Он взял у нее нагруженную сумку, она подставила губы, и он почувствовал вкус ее дыхания.
Он отнес покупки на кухню. Бев сдернула с рук перчатки, выскользнула из плаща, размотала шарф и встряхнула волосами. Они волной упали ей на плечи и кудряшками рассыпались по спине.
Она заметила приготовленные коктейли и сделала большой глоток, прежде чем пойти на кухню. Здесь она бесцеремонно отодвинула его в сторону и принялась сама разгружать сумку. Лайм прислонился плечом к дверному косяку.
– С меня хватило бы и остатков ужина.
– Да, если бы они у меня были.
Она привстала на цыпочки, чтобы положить что-то в холодильник, мускулы на ее длинных икрах напряглись, платье туго обтянуло грудь и бедра. Почувствовав его взгляд, она обернулась и посмотрела на него сверху вниз.
– Убирайся отсюда, – сказала она, смеясь, и он, хлопнув ее по ягодицам, вернулся на диван и взялся за бокал.
Несколько минут она чем-то энергично двигала и гремела; потом появилась в комнате со скатертью и столовым серебром.
– Я думал, ты уже поела.
– Это будет десерт. Мне сегодня хочется чего-то особенного.
Она стала накрывать на стол.
– Шницель по-венски с яйцом. Сойдет?
– Замечательно.
Она подошла к кофейному столику и наклонилась, прикуривая сигарету; он проследил изгиб ее горла вплоть до смутно раздваивавшихся под одеждой грудей. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, тепло и томно улыбаясь. Потом выпрямилась и выдохнула дым в потолок, одновременно поднося к губам напиток; льдинки звякнули о ее зубы.
– Отлично.
Он медленно прикрыл глаза, оставив тоненькую щелочку, пока ее фигура не расплылась в какую-то сюрреалистическую субстанцию в красных тонах. Когда она прошла на кухню, он совсем сомкнул веки и услышал, как она щелкнула дверцей холодильника и чем-то зазвенела.
– Вставай, Рип Ван Винкль.
Он открыл глаза. В комнате было полутемно: она выключила электричество и зажгла две свечи на столе. Он вздохнул, с усилием заставив себя подняться, и услышал ее звонкий безудержный смех; этот смех его взволновал. Она взяла его за руку и подвела к столу.
– Выглядит как «Уорнер бразерс» тысяча девятьсот сорок седьмого года, но у меня как раз такое настроение.
– Ты это о вине?
– О сервировке, дурачок. Вино – это «Моро».
– Шабли к телятине?
– Почему бы и нет? У меня есть сардины.
– Сардины на десерт.
– Я же говорю, сегодня мне хочется чудить.
Он попробовал телятину:
– Чертовски вкусно.
– Еще бы. Так и должно быть.
– У тебя что ни слово, то загадка. Что я должен разгадать?
– Ничего. Я тебя просто дразню.
Она наклонилась вперед, держа в каждой руке по бокалу. Ее глаза и тело источали нежное тепло.
– Что случилось с твоим непревзойденным чувством юмора? Помнишь, как ты заполнял формуляр на Дефорда: день рождения – 29 июня 1930 года; вес – семь фунтов две унции; рост – двадцать один дюйм?
– Это было до того, как я с ним познакомился.
– А как насчет тех подписных бланков, которые ты посылал от его имени? Теперь к нему каждый день приходит, наверно, не меньше двухсот журналов и брошюр.
– Я подумал, что ему следует быть более информированным.
– Ты уже год не делал ничего такого.
– Мне казалось, тебе это надоело.
– А мне ты говорил, что уже вырос из таких вещей.
– Просто мне стало скучно.
– Просто тебе стало скучно.
– Точно.
Он отставил пустую тарелку и потянулся за вином, чтобы снова наполнить бокалы.
– Хорошо, хоть аппетит у тебя остался.
Она подняла бокал приветственным жестом, который вышел из употребления с тех пор, как Чарльз Бойер перестал играть свои романтические роли: глаза слегка прищурены, губы влажны и полуоткрыты. Неожиданно она засмеялась.
– Я чувствую себя немного напряженной. Или чопорной – никогда не могла понять, в чем разница. Я вчера видела по телевизору один фильм и решила, что смогу поставить тебя в тупик. Он назывался «Восстание великих сиу». Знаешь, кто написал сценарий?
– Помилуй Бог, откуда же мне знать.
– Это был жуткий фильм. Кто бы его ни написал, у него, по крайней мере, хватило ума взять себе псевдоним. В титрах было указано большими красными буквами: Фред С. Доббс.
Он задумался на пару секунд и рассмеялся. Она выглядела недовольной и разочарованной. Лайм сказал с интонацией Хамфри Богарта:
– Черт возьми, никто не смеет трогать Фреда С. Доббса!
– Надо же, ты вспомнил. Я была уверена, что не вспомнишь.
– И что, кто-то правда использовал имя Фреда С. Доббса как псевдоним?
– Честное слово скаута.
Он снова рассмеялся. Доббс был персонаж Богарта в фильме «Сокровище Сьерра-Мадре» – жуткий скряга, готовый на что угодно ради золота.
Они отнесли тарелки в раковину. Лайм прижал ее возле шкафчика. Они перешли в спальню, оставив гореть свечи в гостиной.
Лайм сел на кровать и стал развязывать ботинки, глядя на нее. Поскольку она не любила нижнего белья, то разделась быстрей него; она расстегнула на нем рубашку и потянула в постель.
Он занимался с ней любовью медленно и со вкусом. Они закурили одну сигарету на двоих.
– Так лучше?
– Куда уж лучше.
– Скажи это так, чтобы я поверила, милый.
Ее глаза сверкнули в полутьме. Он с силой втянул в себя дым, и у него закружилась голова.
– О да! – прорычал он голосом, в котором слышалось раздражение.
– А что теперь не так?
– Не знаю. Не важно.
Ее ноги запутались в одеяле, и она оттолкнула его ногами.
– Посиди-ка здесь, парень.
Она исчезла в уборной. Лайм лежал на спине, глядя, как вместе с дыханием поднимается и опускается его живот, окутанный сигаретным дымом.
Вернувшись, она присела на край кровати и провела рукой по его волосам. Он сказал:
– Извини.
– За что?
– За мой унылый вид. Я не хотел весь вечер изображать из себя Гамлета.
– У тебя был тяжелый день, вот и все. И еще эти взрывы.
– Что верно, то верно. Они здорово нас всех встряхнули.
– И что вы собираетесь делать?
Он помотал головой на подушке:
– Было бы наивно думать, что у каждой проблемы есть свое решение. Что касается этой, то я не представляю, как ее решить: разве что убрать поголовно всех, кого можно заподозрить в терроризме.
– Ну, это было бы уж чересчур.
– Вовсе нет. В большинстве стран так и поступают. А мы считаем, что это тоталитаризм и неприемлемые для демократического государства методы. Впрочем, взгляды со временем меняются. – Он рассеянно улыбнулся. – Революция не разваливается сама по себе. Ее надо уничтожить.
– Может быть, лучше этого не делать.
– Несколько лет назад я запомнил одну фразу. Это цитата. Звучит буквально так:
«Земля в упадке, и налицо все признаки, что цивилизация близится к своему концу. Процветают взяточничество и коррупция, насилие уже повсюду. Дети больше не уважают и не слушают своих родителей».
– Кто это написал? Какой-нибудь русский?
– Не угадала. Это древняя ассирийская надпись, которой уже пять тысяч лет.
Она забралась в постель и прижалась к нему, упершись кулачками ему в грудь и перекинув ногу через его поясницу. Ее бедро поднялось высоко над ним, а волосы рассыпались по подушке.
– Мой милый Обломов.
– Со мной все в порядке.
– Ты слишком напряженно ко всему относишься. Ты большой трагический медведь, но твоя трагедия не в том, от чего ты страдаешь, а в том, чего ты не можешь принять.
– Тогда я тебе должен подходить.
– Ты родился с верой в определенные вещи, а потом оказалось, что все, чему ты научился, на самом деле ничего не стоит.
– Да, доктор, – пробормотал Лайм.
– На самом деле все это не важно, верно?
– Нет проблем, доктор.
– Я об этом и говорю, – сказала она. – Твоя проблема в том, что у тебя нет проблем. Это рубеж, Дэвид, это начало.
Книга вторая
Похищение
Понедельник, 10 января
10.15, континентальное европейское время.
Небо было бледно-лимонного цвета, а вокруг пика Пердидо, сиявшего над гостиницей, стояли снежные облака. Одиннадцать тысяч футов горы и ничего, кроме неба. Гостиница представляла собой огромное внушительное здание, начисто лишенное той безыскусной простоты, которая подразумевалась архитектором. В прошлом году его возвели немцы, которые строили в Испании буквально все; они проложили на гору шоссе и соорудили отель «Пердидо Спа» из крупповской стали и хилтонского пластика, постаравшись придать всему этому старомодное изящество необработанной древесины. В результате получилось что-то ужасное.