Этридж опасался, что никогда не сможет этому научиться. Он знал о своем вялом послужном списке в сенате и, оглядываясь назад, приходил к выводу, что в немалой степени обязан этим своему желанию примирить все стороны – желанию, которое вело его скорее к компромиссу, чем к реальному решению проблемы. Разумеется, компромисс – важное оружие в арсенале любого политика, но бывают моменты, когда пользоваться им невозможно. Сможет ли Этридж понять, когда наступит такой момент? Будет ли он готов действовать соответственно?
Беспокойство не давало ему спать, заставляя ворочаться на измятой постели. Он пытался утешить себя мыслями о других – о тех, кто смог измениться, вырасти и окрепнуть. Он вспомнил, как вчера днем на лужайке перед Белым домом приземлился вертолет с Биллом Саттертуэйтом, который вернулся после своей изматывающей поездки в Испанию. Саттертуэйт вошел в Овальный зал на тоненьких коротких ножках и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом со спокойной уверенностью прирожденного администратора. Этридж полагал, что политический цинизм увеличивал человеческий масштаб Саттертуэйта: он как бы прививал культурную ветвь гибкой практической смекалки к жесткому дичку отвлеченного мыслителя.
Он помнил, каким был Саттертуэйт в те давние времена, когда впервые приехал в Вашингтон. Молодой интеллектуал, провинциальный педант, несдержанный, громкий, прямолинейный и бестактный. У него был свой политический конек – склонность к недалекому и глуповато-воинственному либерализму. Девять лет назад на голосование был поставлен законопроект о превращении в национальный парк дикой природы нескольких сотен квадратных миль болот в Кентукки, на которых прежде находился федеральный полигон для испытаний химического оружия. Ключом к прохождению этого законопроекта была его поддержка твердолобым сенатором Уэнделлом Холландером, и президент так рьяно взялся за дело, что вскоре Холландер уже готов был согласиться, несмотря на те издержки, которые содержание такого парка возложило бы на администрацию Кентукки. Потом на одном из званых обедов у жены министра внутренних дел – Этридж это отлично помнил – Саттертуэйт прицепился к сенатору Холландеру с совершенно неуместной обвинительной речью, направленной против новых представителей элиты власти, которые возрождают на Юге белый колониализм. Холландер был сначала изумлен, потом оскорблен. Саттертуэйт же продолжал говорить как заведенный, пока не достиг пика своего обличительного пафоса, после чего издал триумфальный вопль и гордо удалился, преисполненный чувства собственного достоинства. Сенатор Холландер холодно со всеми попрощался, и национальный парк Кентукки стал таким же достоянием истории, как Лига Наций.
С тех пор Саттертуэйт сумел заметно вырасти. Он и теперь частенько бывал высокомерным, но с годами научился проявлять дипломатическую мягкость, когда этого требовало дело.
Зато Уэнди Холландер ничему не научился. Главенство в сенате прибавило ему власти, но его ум застыл где-то на уровне сороковых годов. Он обитал на Холме словно допотопный троглодит, самодовольный и упрямый, окаменевший в своей старой ненависти к давним врагам: коммунистам, неграм и иждивенцам из бедноты, которые пользовались льготами государственных программ для неимущих. Сварливый патриот и консерватор, вздыхавший по старым добрым временам со всеми их анахроничными предрассудками.
Одной из сторон президентской власти, которая приводила в ужас Этриджа, была необходимость по каждому вопросу получать одобрение лидера сенатского большинства. Но как иметь дело с человеком, который до сих пор считает возможным использовать такие фразы, как «международный заговор коммунистов»? Холландер был несгибаемым фундаменталистом, оставаясь при этом демократом; он смотрел на мировые конфликты, как на простую игру в ковбоев и индейцев, и всякий, кто придерживался более сложных взглядов, в его глазах был коммунистом, который нарочно пытается сбить с толку «хороших парней», чтобы усыпить их бдительность.
Холландер сурово осуждал своих коллег-землевладельцев, получавших огромные субсидии от государства, но при этом сам имел большой доход от своей фермы в Кентукки, на которой не вырастил ни одного растения. Вороватый, сильно одряхлевший, он свел свое политическое кредо к нескольким простым лозунгам: уничтожить коммунистов; предоставить беднякам самим выбираться из своей бедности, используя предприимчивость и инициативу; восстановить Конституцию в ее девственной чистоте; вернуться к закону и порядку.
Система старшинства насквозь прогнила из-за таких людей, как Холландер. Вот почему Клифф Фэрли собирался проводить реформы. Без Фэрли реформаторская инициатива должны была угаснуть, потому что одному Этриджу она была не по плечу. Он это понимал, и это приводило его в отчаяние.
И все-таки через шесть дней он должен будет принимать присягу.
Обыкновенный человек, силой обстоятельств столкнувшийся с необыкновенным вызовом. Так Этридж охарактеризовал себя на вчерашнем брифинге; именно так он себя и чувствовал.
Он говорил спокойно и открыто. Ему нравилось общаться с журналистами – человек, который обожает говорить, не может не любить людей, чья профессия заключается как раз в том, чтобы слушать. В течение часа он непринужденно беседовал с пресс-корпусом Белого дома. В самом конце, неторопливо и тщательно выбирая слова, он сказал то, что нарочно приберег напоследок, дабы оставить это без комментариев.
– А теперь запишите вот что, и сразу опубликуйте. Как вы знаете, правительства всего мира делают все возможное, чтобы освободить Клиффорда Фэрли. Но мы должны учитывать вероятность того, что новоизбранный президент не будет освобожден ко дню своей инаугурации. В таком случае до тех пор, пока не вернется Клиффорд Фэрли, мне придется временно возложить на себя обязанности президента. В этот период я должен буду предпринять все необходимые шаги, предусмотренные Конституцией. Второй раздел Двадцать пятой поправки к Конституции гласит, что президент обязан предложить кандидатов на все вакантные места в службе вице-президента.
Он чувствовал, что привлек общее внимание; репортеры ждали, что последует дальше. Выдержав небольшую паузу, он продолжал:
– Мы все надеемся, что в этом не появится необходимости; мы надеемся, что Клиффорд Фэрли благополучно вернется домой и займет свой пост в требуемое время. Но на тот случай, если наши надежды не оправдаются, я попросил одного достойного американца принять мое предложение о выдвижении его кандидатуры на пост вице-президента. Он согласился, и я буду просить конгресс утвердить его на эту должность сразу после моей инаугурации. Вероятно, большинство из вас уже знают, что этим кандидатом является конгрессмен из штата Калифорния Эндрю Би.
Для журналистов это заявление не было сенсацией, однако оно являлось официальным уведомлением. Этридж уже известил о своем решении лидеров обеих палат; новость неизбежно стала циркулировать в политических кругах, и публичное заявление Этриджа предупредило возможные упреки оппозиции, что он пытается протащить кандидатуру вице-президента за закрытыми дверями.
Для успешного прохождения кандидатуры требовалась поддержка лидеров обеих палат. Оба они были демократами, а Этридж и Би – республиканцами. Разумеется, никто не ждал, что республиканский президент возьмет в вице-президенты демократа. Но все-таки, если Этридж собирался работать с оппозиционным конгрессом, он должен был тщательно продумать свой первый шаг. В деле назначения вице-президента следовало строго придерживаться правил.
Публике все это могло не понравиться, показаться слишком поспешным и неуважительным по отношению к Клиффу Фэрли. Но конгрессу требовалось время, чтобы рассмотреть кандидатуру вице-президента, и, что еще более важно, дело не должно было выглядеть так, что конгрессмены в силу обстоятельств вынуждены одобрить первого же человека, предложенного им президентом.
После согласия Би первым шагом Этриджа было заручиться поддержкой Брюстера. Это не была простая вежливость – если бы Брюстер одобрил кандидата, он помог бы провести его через конгресс. Спикер палаты представителей Милтон Люк был его человеком; оба лидера парламента были демократами; вполне вероятно, что они последуют рекомендациям Брюстера. И Брюстер, похоже, одобрял выбор Этриджа.
Заявление Этриджа получило должное освещение в прессе, но не вызвало никакого отклика в обществе; как и следовало ожидать, публика была занята только похищением Фэрли. Количество приходивших в Вашингтон телеграмм не поддавалось исчислению, и все они резко делились на две части в отношении того, следует ли Соединенным Штатам соглашаться с требованиями террористов. Левые хотели благополучного возвращения Фэрли; правые требовали образцово-показательного истребления радикальных экстремистов.
Фицрой Грант, лидер республиканцев в сенате, заявлял, что достоинство нации не позволяет ей отступить перед наглым шантажом преступников. Грант призывал администрацию дать понять похитителям, что все огромные ресурсы мировой охранительной системы, включая полиции и армии, будут брошены на поимку террористов, поэтому они должны освободить Фэрли немедленно и безоговорочно, в качестве единственного шага, который может смягчить их вину, предупредить неизбежное возмездие и помешать мировому сообществу окончательно искоренить все левое движение.
Уэнди Холландер, демократ, представлявший ультраправое крыло партии, неустанно требовал от Вашингтона арестовать всех находящихся в стране радикалов и ежедневно казнить их целыми партиями, пока Фэрли не будет освобожден.
Эндрю Би и умеренные либералы из обеих партий выражали озабоченность по поводу воинственных кличей Холландера и его сторонников. Предложения Холландера напоминали им о массовых репрессиях нацистов. Даже разумные консерваторы вроде Фица Гранта осуждали кровожадные воззвания Холландера, зато они получали пугающую поддержку у таких людей, как глава национальной гвардии Уебб Брекениер и директор ФБР Клайд Шэнкленд, бывший протеже Гувера.
Би и либералы напоминали общественности, что институт президентства гораздо важнее, чем чувство гнева и желание возмездия. На карте стоит жизнь новоизбранного президента. Если тщательно взвесить все обстоятельства, чаша весов должна склониться в пользу Клиффорда Фэрли; что делать потом – с семью фанатиками в Вашингтоне, с похитителями и со всем леворадикальным движением в стране – можно будет решить позднее.
И левое, и правое крыло использовали логику и соображения целесообразности для поддержки мнений, основанных на эмоциях. У либералов это было сострадание, у правых – гнев и возмущение. Как обычно, Этридж видел сразу обе стороны проблемы: он сам испытывал и сострадание, и жажду справедливого возмездия. В конце концов решающим фактором осталось то, о чем он подумал с самого начала: какие возможности будет иметь Фэрли, если вернется в Вашингтон живым, для проведения государственных реформ, способных создать стабильное демократическое общество и исключить в будущем повторение печальных событий, с которыми они сталкивались сегодня.
Но консервативная оппозиция не собиралась отступать. Призывы к репрессиям раздавались в полный голос; Говарду Брюстеру приходилось к ним прислушиваться. Пентагон, большинство членов Совета национальной безопасности, главы силовых ведомств и все правое политическое крыло говорили о необходимости суровых мер против радикальных активистов. Нация бурлила. Мало кто поддерживал идею Холландера о показательных казнях, но многие хотели пересажать всех радикалов за решетку.
В этом мнении была своя логика, и она имела право на существование. Но если начать репрессии, они неизбежно приведут к общенациональному конфликту, к борьбе не на жизнь, а на смерть между истеблишментом и радикалами. Это как раз то, чего хотят наиболее воинственные представители с обеих сторон. А между ними стоит хрупкий центр, пытаясь удержать противников на расстоянии вытянутой руки – или, лучше сказать, на расстоянии удара.
В висках стучал пульс, боль то усиливалась, то затихала, угнездившись за его правым глазом. Она не беспокоила его, но вызывала раздражение. Обезболивающие средства, прописанные ему Диком Кермодом, притупляли ум, и Этридж их не принимал. Он уже прошел через бесконечные обследования в кабинете Кермода и в Уолтер-Рид: пробы спинномозговой жидкости, рентгеновские снимки черепа, электроэнцефалограмма, глубокое изучение глазного дна, тесты на сгибание конечностей и чувствительность подошвы вместе с десятком других анализов, которых он уже не помнил. Никаких результатов. Он знал, что они ничего не найдут. Это был всего лишь стресс; чего еще можно было ожидать? Люди должны как-то реагировать на стрессовые обстоятельства. У одних развивается язва, у других – сердечные болезни, у третьих – астма или подагра; а вот у Этриджа – пазушные головные боли.
Он взглянул на стоявший возле кровати будильник с зелеными индикаторами. Почти пять часов утра.
Пройдя босиком по ковру в сторону ванной, он почувствовал слабость и головокружение и, ухватившись за ручку двери, немного постоял, чтобы восстановить силы. Возможно, он поднялся с кровати слишком быстро, и кровь резко отхлынула от головы.
Он посмотрел через плечо на покинутую постель. Свет от уличного фонаря падал в комнату сквозь кружевные занавески и ложился на двуспальную кровать, где спала Джудит.
Он вошел в ванную и, прежде чем потянуться к выключателю, плотно закрыл дверь: ему не хотелось, чтобы свет разбудил жену. Рука нащупывала выключатель, но внезапно он понял, что его пальцы ничего не чувствуют.
Он попробовал сделать то же самое левой рукой. Лампочка включилась.
Свет был слишком ярким для его глаз. Он стоял перед раковиной, покрываясь потом, и смотрел на свою правую руку. Он попытался согнуть пальцы – рука ответила как сквозь вату, откуда-то издалека.
Ему стало не по себе. Волосы поднялись дыбом, он провел левой рукой по лицу, чувствуя, что его начинает колотить дрожь.
Когда он взглянул на себя в зеркало, его лицо было искажено от боли – неестественно бледное, в каких-то страшных серых пятнах.
Резкий красный взрыв – ослепительная вспышка боли в голове.
Глаза в зеркале еще успели отразить панический страх.
Где-то вдалеке он услышал стук своего тела, рухнувшего на край ванны.
10.30, континентальное европейское время.
Лайм сидел за рулем синей «кортины» и следил за фасадом банка на другой стороне улицы, ожидая, когда оттуда появится Марио Мецетти.
Пустить за ним «хвост» было лучшее, что он мог придумать. Сегодня четырнадцатое января; инаугурация Фэрли назначена на двадцатое; значит, осталось шесть дней, включая время, которое понадобится для перевозки Фэрли в Вашингтон из того места, где он будет обнаружен. Достаточно большой срок, чтобы выделить для слежки за Мецетти несколько часов, а может быть, один или даже пару дней. Если это ни к чему не приведет, Лайм попробует другие варианты.
Оставив Мецетти на свободе, они быстро получили массу полезного материала. Мецетти снял номер в отеле «Куинз» на Гранд-Парад, но, кажется, сегодня собирался из него выписаться, поскольку не продлил срок пребывания в гостинице и договорился с «Мецетти индастриз» о самолете и летчике, который должен был доставить его в Каир. Группа слежения в Каире была немедленно предупреждена, и все возможные пункты промежуточной посадки взяты под контроль. В распоряжении Лайма находился реактивный самолет с британскими опознавательными знаками, чтобы можно было следить за Мецетти прямо в воздухе – на случай, если он захочет изменить маршрут.
Тем временем Мецетти каждые два часа делал телефонные звонки. Поскольку связь была международной – из Гибралтара в Испанию, – не составляло особого труда проследить принимающий телефонный номер: он находился в Альмерии. Каждый звонок начиная с восьми часов прошлого вечера отслеживался британскими и американскими агентами, однако ничего интересного они не услышали, поскольку на звонки Мецетти никто не отвечал. Мецетти ждал на протяжении четырех сигналов, а потом вешал трубку.
Лайм сообразил, что это условный знак. Каждый четный час кто-то должен был находиться недалеко от принимающего телефона и ждать сигнального звонка. Если телефон не зазвонит, значит, Мецетти арестован. Лайм распорядился установить наблюдение за домом в Альмерии. Оно началось вчера вечером с десяти часов; с тех пор Мецетти звонил семь раз, но возле дома никто не появлялся. Испанская полиция обыскала здание и нашла его пустым. Все соседние дома были тщательно обследованы, а их жители задержаны и подвергнуты проверке, но никто из них не оказался связан с похитителями. Линию связи проследили от дома до центральной телефонной станции в Альмерии, чтобы проверить, не установили ли похитители где-нибудь жучка, но ничего подозрительного не нашли. Допросили даже операторов междугородной связи.