Ох, какое было жаркое лето! Даже вода в реке будто потяжелела и загустела под солнцем, а цикады звенели и стрекотали к вечеру как сумасшедшие. Невозможно забыть всю прелесть той поры… Будучи особой разумной, Фэй Сетон не слишком увлекалась спортом. Кроме того — и это, пожалуй, главное, — у нее было больное сердце. Я вам уже рассказывал о каменном мосте и о разрушенной башне. Только раз или два она ходила плавать вместе с Гарри Бруком, который упросил ее пойти. Стройная, высокая, бронзовые волосы, выбивающиеся из-под резиновой купальной шапочки, — картинка! Он катал ее в лодке по реке, водил в кино послушать Лоурела и Харди, которые изъяснялись на безупречном французском; они вместе гуляли по романтичным и жутковатым рощам Оры-и-Луары.
Мне было ясно как божий день, что Гарри в нее влюбится. Это, разумеется, произошло не так быстро, как в одном из пленительных романов Анатоля Франса: «Я вас люблю! Как ваше имя?» [6]— но все же довольно скоро. В один из июньских вечеров Гарри пришел ко мне в отель «Великий монарх». Он не любил откровенничать с родителями. А ко мне явился с исповедью, наверное, потому, что я спокойно курю трубку, не возражаю и не перебиваю и, в общем, внушаю людям симпатию. Я научил его читать наших великих французских писателей, ориентируя на познание окружающего мира и в какой-то степени играя роль адвоката дьявола. [7]Его родители, понятное дело, не могли выступать в такой роли…
В тот вечер он пришел, молча встал у окна и начал вертеть в руках пузырек с чернилами, пока не уронил его, но в конце концов разговорился.
— Я от нее без ума, — сказал он. — Предложил ей выйти за меня замуж.
— Ну и?..
— Она не приняла предложения! — дико заорал Гарри, и мне вдруг подумалось, что он сейчас выскочит в окно.
По правде говоря, меня удивил такой поворот событий, я хочу сказать — то, что он пришел жаловаться, а не просить совета по поводу своих амурных дел. Я готов был поклясться, что Фэй Сетон если и не влюбилась, то наверняка увлеклась этим юнцом. То есть я мог говорить об ее увлечении с такой долей уверенности, с какой мне это позволяло сделать вечно загадочное выражение ее лица, ее голубые глаза, прикрытые длинными ресницами, ее уклончивый взгляд, ее манера держаться несколько отчужденно и даже неприступно.
— Вы, наверное, вели себя не так, как положено? — спросил я.
— Откуда мне знать! — рявкнул Гарри и ударил кулаком по столу, который он только что залил чернилами. — Вчера вечером я пошел прогуляться с ней по берегу, была луна…
— Знаю…
— Ну я сказал Фэй, что люблю ее, стал целовать ее в губы, в шею… Да не все ли равно?! В общем, я потерял голову и стал ее просить выйти за меня замуж. Она вдруг побледнела и закричала: «Нет, нет, нет!» — как будто я сказал ей что-то ужасное. И бросилась бежать от меня к разрушенной башне. Профессор Риго! Когда я ее целовал, она была холодна, как статуя. Это меня очень смутило, признаюсь вам. Хотя я понимаю, что не стою ее, я все-таки побежал за ней к башне и спросил, не влюблена ли она в кого-то другого. Фэй охнула и сказала — нет, конечно же, нет. Я спросил — может, я ей не нравлюсь; она ответила: кто знает? Тогда я сказал, что все равно буду надеяться. И не желаю терять надежду.
Вот что мне рассказал Гарри Брук у окна моей комнаты в отеле. Его история меня немало заинтриговала, потому что юная Фэй Сетон, несомненно, была женщиной в полном смысле слова — и собой хороша, и, полагаю, чувственна. Я утешил Гарри, сказал, что надо мужаться и, если запастись терпением, он своего добьется.
И он своего добился. Примерно недели через три Гарри торжественно сообщил мне и родителям, что женится на Фэй Сетон. Мне показалось, что папа и мама Бруки не очень-то этому обрадовались. Вы сами видите, что нельзя сказать ничего дурного ни о самой этой девушке, ни о ее семье, ни о ее предках, ни о ее поведении. Нет! Придраться к ней трудно. Даже если она была на три-четыре года старше Гарри, это не имело значения. Но папе Бруку, как истому англичанину, возможно, не нравилось, что его сын берет в жены девушку, которая была чем-то вроде прислуги в семье, и что он женится так скоропалительно. Гарри их огорошил своей поспешностью, они, понятно, были бы более довольны, если бы их сын предложил руку и сердце какой-нибудь титулованной миллионерше и не покидал бы лет до тридцати пяти — сорока родительский дом.
Но родителям ничего не оставалось делать, как сказать им: «Да благословит вас Господь». Мама Брук горестно поджимала губы, а слезы так и катились у нее по щекам. Папа Брук сразу сделался радушным и словоохотливым и все хлопал сына по плечу, как мужчина мужчину, словно Гарри вдруг стал ему ровней. Время от времени родители тихо шептали друг другу: «Не волнуйся, все обойдется», — а мне так и слышалось: «…в раю спасется», — как если бы на похоронах говорили о покойнике. Но я с удовлетворением заметил, что родители с головой окунулись в предсвадебные хлопоты. Свыкнувшись с новостью, они рьяно взялись за дело. Таков обычай всех людских семей, а Бруки весьма почитали традиции. Папа Брук надеялся, что теперь сын охотнее будет трудиться у него на кожевенной фабрике во славу фирмы «Пелетье и К°». Кроме того, утешало, что молодожены останутся жить дома или в крайнем случае где-нибудь поблизости. Все складывалось хорошо, лирично, классически. И вдруг… трагедия. Трагедия темная и столь неожиданная, скажу я вам, столь ошеломляющая, что иначе как карой Господней ее не назовешь.
Профессор Риго замолчал. Он сидел, подавшись вперед грузным телом, оперевшись локтями на стол и склонив голову набок; растопыренные пальцы рук беспрерывно двигались, и когда надо было привлечь особое внимание, кончики правого и левого указательных пальцев с силой упирались друг в друга. Его сверкающие глаза, покрывшаяся испариной лысина, подрагивающие черные усики выдавали неподдельное волнение.
— О-хо-хо! — шумно вздохнул он и выпрямился.
Увесистая трость, прислоненная к ножке стула, с шумом упала на пол. Профессор Риго ее поднял и положил на стол. Потом порылся во внутреннем кармане пиджака и вынул сложенный вдвое блокнот и фотографию размером с почтовую открытку.
— Перед вами, — возвестил он, — фотография Фэй Сетон, слегка расцвеченная моим другом Коко Леграном. А в тетрадке — рассказ об этом деле, написанный мною специально для «Клуба убийств». Но пожалуйста, взгляните на фото!
Он положил фотографию на скатерть, предварительно смахнув крошки.
Нежное лицо устремляло странный, завораживающий взор куда-то в сторону от смотревших на фото. Большие глаза, прямые брови, небольшой нос и полные, чувственные губы, хотя общее благородство черт и горделивый поворот головы как бы исключали любой намек на вульгарность. В изгибе рта угадывалась легкая улыбка. Отливавшие бронзой густые волосы, мягко ниспадавшие на плечи, казались чересчур тяжелыми для тонкой шеи.
Она не была красавицей, однако, несомненно, возбуждала интерес. Неуловимое выражение глаз — ирония или горечь? — притягивало и настораживало…
— А теперь вы мне скажите! — обратился к слушателям профессор Риго с самодовольной усмешкой человека, твердо стоящего на верном пути. — Видите ли вы на этом лице печать зла?
Глава III
— Печать зла? — повторила Барбара Морелл.
Жорж Антуан Риго качнулся на стуле, сдерживая смех.
— Вот именно! Не зря же я сказал вам, что она — странная женщина.
Мисс Барбара Морелл слушала рассказ очень внимательно, хотя с чуть насмешливым выражением лица; раз или два она оборачивалась к Майлзу, словно желая что-то сказать. Теперь она пытливо глядела на профессора Риго, который взял свою полупотухшую сигару с края пепельницы, с наслаждением затянулся и снова положил в пепельницу.
— Мне думается… — голос Барбары неожиданно зазвучал дискантом, — мне думается, нам надо попросить у вас разъяснений. Что значит — странная? Такая милая особа… Или она была опасна тем, что сводила мужчин с ума?
— О нет! — напыщенно произнес профессор Риго и снова усмехнулся. — Впрочем, я признаю, — поспешил он добавить, — что многие вполне могли потерять голову. Посмотрите на фотографию! Но речь не о том.
— Тогда чем же она опасна? — упрямо переспросила Барбара Морелл, уставившись на него своими серыми глазами, в которых светилось легкое раздражение. Ее следующий вопрос прозвучал вызовом. — Вы хотите сказать, что она — преступница?
— Нет, нет и нет, мадемуазель.
— Значит — авантюристка? — Барбара хлопнула ладонью по краю стола. — Своего рода возмутительница спокойствия?! — почти вскричала она. — Фурия, сплетница, интриганка? Да?
— Доложу вам, что к Фэй Сетон эти эпитеты неприменимы, — заявил профессор Риго. — Простите меня, но я, старый циник, назвал бы ее простодушной искусительницей и обольстительной пуританкой.
— Что же тогда остается?
— Остается, моя дорогая, найти ответ, во-первых, на вопрос: кто и зачем распускал о ней грязные слухи в Шартрезе и его окрестностях? Во-вторых, почему наш сдержанный и благовоспитанный Говард Брук, ее будущий свекор, громогласно поносил ее в таком публичном месте, как Лионский кредитный банк?
Барбара чуть слышно хмыкнула, что могло выражать и сомнение, и презрение, которое она либо продемонстрировала откровенно, либо, напротив, выразила невольно. Профессор Риго растерянно заморгал.
— Вы мне не верите, мадемуазель?
— Почему же? Отнюдь нет! — Краска залила ее щеки. — Откуда мне знать?
— А вы, мистер Хеммонд? Вы тоже ничего не скажете?
— Тоже, — ответил рассеянно Майлз. — Я…
— Разглядывали фотографию, да?
— Совершенно верно, разглядывал фотографию.
Профессор Риго был в полном восторге.
— Вы околдованы, да?
— Действительно околдован, — улыбнулся Майлз, потерев лоб. — Невероятные глаза… И такой поворот головы! Проклятый фотограф!
Майлз Хеммонд был измотан недавно перенесенной долгой болезнью. Он искал покоя, мечтал засесть в Нью-Форесте за свои старинные книги, поручив сестре вести хозяйство, пока она не обвенчается. Он вовсе не желал распалять воображение чужими портретами и забивать голову посторонними вещами. Тем не менее он сидел и так пристально глядел на фотографию, что ее легкие краски, казалось, то таяли, бледнели в мерцающем свете свечей, то снова вспыхивали, оживая. А профессор Риго продолжал:
— Слухи, касавшиеся Фэй Сетон…
— Какие слухи? — резко перебила Барбара.
Профессор Риго, не нарушая хода своих мыслей, оставил вопрос без внимания.
— …до меня не доходили. Я, слепой филин и старый глухарь, долго ничего не знал. Гарри Брук и Фэй Сетон должны были пожениться в середине июля. А теперь я расскажу вам о том, что произошло двенадцатого августа… В тот день, который, по-моему, ничем не отличался от остальных, я писал критическую статью для журнала «Ревю де дё Монд». Все утро провел я в своем уютном номере за столом, как и почти всю предыдущую неделю, а после завтрака отправился на Плас дез Эпар постричься. Оттуда я собирался зайти в «Лионский кредит» взять деньги.
Было очень жарко. С утра тяжелые тучи застилали небо, иногда прогромыхивал гром и принимался капать дождик, но гроза, которая разрядила бы атмосферу и ослабила жару, все еще не собралась с силами. Итак, я направился в кредитный банк. Первым, с кем я столкнулся у дверей, был Говард Брук. Странно? Да, довольно странно, ибо я представлял себе, что он в это время сидит у себя в конторе, как всякий деловой человек. Брук бросил на меня косой взгляд. На нем были плащ и фетровая шляпа. На левой руке висела трость с изогнутой ручкой, а в правой он держал старый кожаный портфель. Мне показалось, что в его голубые глаза попали капли дождя — они были влажными и блестящими, а рот плотно сжат.
— Дорогой Брук! — сказал я и пожал ему левую руку; в ответ он только пальцами шевельнул. — Дорогой Брук, — повторил я, — как ваши домашние? Как здоровье вашей милейшей супруги, и Гарри, и Фэй Сетон?
— Фэй Сетон? — переспросил он. — Будь она проклята, эта подлая тварь Фэй Сетон!
Увы! Он произнес эти слова по-английски, очень громко, и несколько посетителей банка обернулись. Добрый джентльмен слегка смутился, но был чем-то так озабочен, что не обратил на них особого внимания. Он отвел меня в сторону, чтобы никто нас не слышал, открыл портфель и показал мне содержимое. Я увидел четыре тонкие пачки английских банкнот. В каждой было двадцать пять билетов по двадцать фунтов стерлингов, итого — две тысячи фунтов.
— Эти купюры привезли для меня из Парижа. — Его руки дрожали. — Думаю, вы знаете, что английские деньги весьма привлекательны. Если Гарри не захочет отказаться от этой женщины, я просто-напросто заплачу ей, чтобы она уехала. А теперь — простите меня!
Он выпрямился, защелкнул портфель и вышел из банка, не произнеся больше ни слова.
Друзья мои, известно ли вам, что ощущает человек, получивший удар под ложечку? В глазах мутится, желудок подступает к горлу, и чувствуешь себя резиновой игрушкой, на которую наступили сапогом. Именно таковы были мои ощущения. Я даже забыл заполнить чек. Я обо всем забыл. Еле добрел в отель по скользким булыжникам мостовых. Сесть за стол и писать я не мог. Примерно через полчаса, в три с четвертью, зазвонил телефон. Я догадывался, с чем мог быть связан звонок, но звонил не тот, о ком я подумал. Звонила мама Брук, мадам Джорджия Брук, которая сказала:
— Ради Бога, профессор Риго, приезжайте немедленно!
На сей раз, друзья мои, я был не только ошеломлен, я, признаюсь, по-настоящему испугался. Я уселся в свой «форд» и поехал так быстро, как только дозволяла погода, лихо, хотя и не лучшим образом, крутя руль. Когда я подкатил к дому, Борегар казался вымершим. Я окликнул хозяев в прихожей на нижнем этаже, но никто не ответил. Тогда я вошел в комнату. Мама Брук сидела, выпрямившись, на диване и героически сдерживала слезы, нервно комкая в руках мокрый платок.
— Мадам, — спросил я, — что происходит? Что происходит между вашим замечательным супругом и мадемуазель Сетон?
И она стала изливать мне свои горести, благо никого другого рядом не было.
— Я не знаю, — говорила она, по всей видимости, искренне. — Говард ничего мне не рассказывает. Гарри говорит, что все это ерунда, но тем не менее тоже ничего не объясняет. Я ничего не могу понять. Два дня назад…
Два дня назад имел место скандальный и необъяснимый случай. Близ Борегара, у большой дороги на Ле-Ман, жил крестьянин по имени Жюль Фрезнак, который поставлял им яйца и овощи. У Фрезнака было двое детей (дочь семнадцати лет и сын — шестнадцати), с которыми Фэй Сетон дружила, и вся семья Фрезнак очень ее любила. Но вот два дня назад Фэй Сетон встретилась с Жюлем Фрезнаком, который ехал на своей повозке по дороге, окаймленной высокими тополями. Фрезнак соскочил с повозки — лицо его было перекошено от ярости — и стал так орать и так ее оскорблять, что она закрыла лицо руками. Эта сцена разыгралась на глазах у Алисы, служанки мамы Брук; стояла она довольно далеко и всех слов не разобрала, но голос крестьянина, хриплый от злости, казался ей диким ревом. Когда Фэй Сетон бросилась бежать, Жюль Фрезнак схватил камень и швырнул ей вдогонку.
Хорошенькая история, а?
Вот что поведала мне мама Брук, сидя на диване и беспомощно разводя руками.
— А сейчас, — добавила она, — Говард пошел к башне, к башне Генриха Четвертого, чтобы там встретиться с бедной Фэй. Профессор Риго, вы должны нам помочь. Вы должны что-нибудь сделать.
— Но, мадам! Что же я могу сделать?
— Я не знаю, — ответила она. — Но произойдет что-то страшное. Я это чувствую.
Позже мне стало известно, что Брук вернулся из банка в три часа с полным денег портфелем и сообщил жене, что решил дать расчет Фэй Сетон и для этого условился встретиться с ней в башне в четыре часа. Потом он спросил маму Брук, где Гарри, так как хотел, чтобы тот присутствовал при их свидании. Она ответила, что Гарри наверху, в своей комнате, пишет письмо, и отец отправился туда. Сына он там не нашел, потому что тот чинил мотор в гараже, и быстро спустился вниз.