— Херня все это, — сказал Костя. — Щас я охранника вызову, и он принесет, а мы тем временем уыпьем уодка… ее, сэр?
— Да я лучше сам, — попробовал Бодуля. — У нищих слуг нет, Матвеич…
— Херня, — отрезал Зеленцов и втолкнул-таки Коровина в кабинет. — Да ты и не нищий, Евсеич. Ты уважаемый человек, наш деловой партнер.
Теперь бытовая ситуация с предполагаемой выпивкой уже не казалась такой естественной и безобидной… Неожиданно проявилось скрытое напряжение. Бодуля опустился на стул, снял очки. За темными стеклами
прятались, как оказалось, маленькие, бесцветные и невыразительные глазки под безволосыми бровками. Кожа вокруг глаз была воспаленной, красноватой.
Зеленцов поставил тарелку с бутербродами на стол, потер с довольным видом руки и сказал:
— Ну, щас мы ва-аще… А кстати, Дима, как успехи с тверским парнишкой?
— Все путем, — ответил Петрухин. — Приму с вами соточку и пойду продолжу…
Он взял бутерброд с розовым ломтиком рыбы и откусил сразу половину.
— А конкретно назвал какие-то фамилии? — спросил Зеленцов.
— Нет… Два погоняла назвал: Митрофан и Бодуля.
В кабинете стало очень тихо. Только чавкал Петрухин, и за дверью, в коридоре, цокали дамские каблучки… Стало очень тихо, Зеленцов медленно обернулся к Бодуле. Бодуля вскочил.
— Сядь! — сказал Зеленцов и толкнул его в грудь.
— А дайте-ка я еще бутербродик съем, — облизываясь, произнес Петрухин.
Конечно, Бодуля сразу заявил, что все это ложь и провокация. И его внимательно выслушали. И Петрухину, и Купцову, и Зеленцову подобного рода заявления во всех мыслимых и немыслимых вариантах были очень хорошо знакомы. Подавляющее большинство задержанных обязательно говорили о том, что произошло недоразумение, ошибка, роковая случайность, стечение обстоятельств… Или же: ущемление прав личности, человеческого достоинства, прав человека… Или же: произвол, глумление, провокация, рецидив 37-го года. И, разумеется: «Я это так не оставлю!»
Бодуля, конечно, пошумел. Его выслушали, и он довольно быстро скис.
— Что, — спросил он, — вам от меня надо?
— Митрофан, — сказал Зеленцов. — Дай показания на Митрофана.
— Ну ты че? Ты смешной какой-то…
— Ты тоже, — ответил Петрухин. — Что ты жмешься, Бодуля? Заказ-то ведь от Митрофана поступил… так? Расскажи — и все тип-топ.
— Не знаю ничего, — внаглую лепил Бодуля. — Коньячку плесни, Костик.
— Пей. А обслужишь себя сам — слуг-то, как ты говоришь, у нищих нету.
Бодуля налил себе недорогого, но хорошего дагестанского коньяка от Шилкина, выпил… Он лихорадочно пытался сообразить, что делать, но ничего путного в голову не приходило. Оставалась испытанная тактика: все отрицать, гнать дуру, прикидываться «скорбным на голову», но избегать конкретных ответов на вопросы.
Бодуля выпил, закусил сигаретным дымом и сказал:
— Я ничего говорить не буду, я устал…
— Можно взбодрить, — сказал Петрухин. — Один тверской парнишка тоже кобенился, кобенился: ничего не знаю, ничего не помню, все забыл… Но я к нему подошел творчески — и ведь все вспомнил. Взбодрить?
— Не надо, — ответил Купцов. — Давай-ка, Бодуля, попробуем по-другому. Не хочешь говорить — не надо. Но пойми, что это в твоих же интересах. Ты рассказываешь на видеокамеру о том, как дело было, — и все. Ты свободен, потому что больше нам не нужен… нам нужен Митрофан.
— А кому я вообще буду нужен, ежели Митроху сдам?
— А в зоне кому ты нужен?
— А ты что — прокурор, что зоной меня пугаешь?
— Нет, я не прокурор. Но если общего языка не найдем, то бумаги мы отдадим в прокуратуру. И вот тогда ты в зоне. Надолго.
— Ты это бакланам впаривай. Нет у вас против меня ничего, кроме слов этого желторотого.
Трое бывших ментов рассмеялись.
— У тебя, Бодуля, адвокат есть? — спросил Купцов.
— Есть, — оживился вдруг Коровин. Он даже удивился: как это он забыл про адвоката-то? Наверно, потому, что здесь все-таки не ментовка. Потому, что он видел избитого и закованного в наручники человека и Петрухина с резиновой палкой в руках. — Есть у меня адвокат.
— Давай-ка пригласим его сюда, и он оценит ситуацию. А потом даст тебе совет: отмазывать Митрофана или спасать свой организм.
Адвоката вызвали, и уже через полчаса он был в «Фениксе». Адвокат оказался седым и тощим мужиком лет пятидесяти с сильной дальнозоркостью. Глаза, увеличенные толстыми плюсовыми линзами, выглядели по-совиному огромными. Купцов за пять минут изложил ему ситуацию и в заключение прогнал пленку с признаниями Крушинникова.
— Вот эту кассетку и присовокупленные к ней прочие документы мы сегодня же отдадим в прокуратуру. Как вы думаете, господин адвокат, сколько времени ваш клиент пробудет на свободе? — спросил Купцов.
Адвокат все понял, попросил возможности поговорить с клиентом приватно. Им, разумеется, разрешили… Через четверть часа Бодуля «давал интервью» перед объективом видеокамеры.
Вот, собственно, и все — финал… Или финиш? Не знаю, как правильно сказать… Надо будет спросить у Ленчика, он у нас интеллектуал. Ну, в общем, мы «взяли интервью» у Бодули. В присутствии его адвоката — господина Розинера Бориса Ефимовича. Борис Ефимович засвидетельствовал, что показания его клиент дает добровольно, побуждаемый глубоким раскаянием…
От раскаяния Бодуля врезал несколько полтинников коньяку и хотел еще шмальнуть косячок, но Костя сказал: «На хер. Нечего тут притон устраивать».
Бодуля, конечно, попытался впарить нам свою версию, но мы привели Крушинникова. И Саша Кирюшу поправил… Вот так. Но он — Бодуля — в общем-то, и сам все уже понял, да и гражданин Розинер ему отсоветовал лапшу вешать. Поэтому мы записали нормальное интервью и с Крушинниковым и с Бодулей. Крушинникова мы после этого отпустили. Костя послал кого-то в Апрашку, где Сане купили турецкого шитья «адидас», я выдал ему двести рублей на дорогу. Он спросил:
— А… что дальше?
— Дальше… дальше вали в свою Тверь. Сиди тихо. Больше не балуйся.
— А как же ЭТО? — спросил он, кивая на огонек свечи под стеклянным колпаком.
Мы стояли в холле «Феникса» у дверей черного стекла с золотой птицей, объятой пламенем… Видимо, из-за тонировки стекла улица казалась мрачной и безжизненной… Там, за стеклом, был яркий солнечный день, но из холла все это выглядело по-другому. И даже алые розы в вазе казались черными.
— А как же ЭТО? — спросил убийца Крушинников.
Я не знал, что ему ответить. Я повернулся к Леньке. А Ленька пожал плечами и сказал слова, которые я тогда не понял:
— Это — беда во всем, что делается под солнцем, Ибо участь для всех одна;
Потому— то осмеливаются люди на зло, И пока они живы, в их сердцах -безумье, А после этого — к мертвым {Купцов цитирует Екклесиаст, гл. 9}.
…Я признаюсь, ничего не понял. И Крушинников тоже. Он побледнел и посмотрел на Леньку со страхом. Думаю, что он уловил только слова: «А после этого — к мертвым», — и принял их за приговор… Он побледнел и быстро распахнул дверь… На пару секунд улица предстала такой, какой она и была на самом деле: солнечной, яркой, живой. Но дверь закрылась, и снова навалились сумерки. В сумерках убийца миновал свечу — душу Людоеда — и пошел в сторону Невского. На свободу, на свободу… Мы с Ленькой смотрели ему вслед.
— И пока они живы, — пробормотал Ленчик, — в их сердцах — безумье…
Я смотрел, как убийца уходит на волю, и был странно спокоен. То ли потому, что с вечера не мог заснуть и начитался Екклесиаста. А может быть, потому, что уже принял решение.
Нет человека, властного над ветром, — Удержать умеющего ветер, — И над смертным часом нет власти, И отпуска нет на войне…{Екклесиаст, гл. 8}
Я смотрел, как убийца уходит по сумрачному в середине дня ущелью… И пока они живы, думал я, в их сердцах — безумье… Но то, что творим нынче мы, — безумие вдвойне. Или в квадрате. Или в кубе… Я не знаю, как измерить или взвесить то, что мы творим. А убийца уходит, и шаг его легок… И отпуска нет на войне.
…Потом Костя Зеленцов пригласил нас на доклад к господам соучредителям. Их было двое, и при жизни Людоеда оба, как я понял, держались в тени. Потому что были ма-а-ленькие-маленькие. А после смерти Людоеда сразу здорово подросли. И теперь доказывали сами себе и персоналу «Феникса», что они всегда были ба-а-льшие-преба-альшие, только очень скромные. Потому никогда и не высовывались… Это нам Костя рассказал. Но даже если бы не рассказал, я бы сам все понял. Потому что видел их насквозь и видел их номенклатурное комсомольское прошлое с комплексом вторых секретарей и любовью к песне про «птицу счастья завтрашнего дня», потому что там есть слова: «Выбери меня! Выбери меня!» И была вера, что когда-нибудь наступит счастливый день и его «выберут» и он станет не вторым, а Первым! Первым, ты понял? Э-э, да ты лох! Тебе не понять… А он станет Первым — пусть и всего лишь в своем засиженном мухами районе, — но Первым. И тогда отыграется за все унижения, и сам теперь будет трахать зав сектором Ингу (не потому даже, что ему хочется трахать эту заслуженную блядищу ВЛКСМ с химией и отвислым задом, а потому, что так положено), сам будет равнять инструкторов и благосклонно разрешать им лизать задницу… Потому что теперь он — Первый!
…Впрочем, может быть, мне показалось, и соучредители Людоеда никаким боком к ВЛКСМ причастны не были.
«Историческая» встреча состоялась в кабинете покойного Людоеда. Апартаменты, кстати, были на высшем уровне — строго, достойно, солидно. На дальней стене, перед которой стояли стол и трон Людоеда, распростерла крылья птица Феникс. После всего того, что произошло… А если называть вещи своими именами, то после того, как мы отпустили убийцу, эта птичка уже не казалась мне фантастической. Да ведь и дело-то было вовсе не в этом Крушинникове — век, как говорится, воли не видать, — но мне кажется, что этот бывший десантник больше никогда в жизни не возьмет в руки оружие. Дело в том, что мы готовились сейчас совершить преступление: научить наших комсомольцев, как им ненадежнее уличить заказчика… и тут же объявить ему «амнистию» в обмен на какие-то коммерческие уступки… И пока они живы, в их сердцах — безумье… Было до краю противно.
Итак, по окончании дела мы познакомились со своими заказчиками, в смысле — с работодателями. Их было двое — этих славных соратников Людоеда, чистая душа которого трепетала на асфальте, прикинувшись импортной свечкой из навороченного супермаркета. («А розы, — сказал Зеленцов, — меняем каждый день…») Их было двое: господин Безродный и господин Треплов. Я, помнится, подумал еще, что ежели я все-таки прав и у этих «фениксов» действительно комсомольское прошлое, то с фамилией Треплов карьеру в ВЛКСМ, конечно, не сделаешь… не, не сделаешь. Они были очень похожи: оба в хороших костюмах. Оба очкастенькие и брылястенькие. Доброжелательные и настороженные. В ожидании бабок. Костя представил нас друг другу. Произошли рукопожатия и прозвучали неизбитые слова: очень приятно. Сразу после представления Безродный у Кости спросил:
— Ну, вы избавились от ЭТОГО? (И жест очень неопределенный: ну… от ЭТОГО.)
Я чуть было не ответил вместо Кости: конечно, избавились. Проломили голову и сбросили в канал Грибоедова… Но я, разумеется, этого не сказал. А Костя ответил, что, мол, избавились, и никаких причин для беспокойства нет. ЭТОТ добирается в Тверь на электричках…
Нормально, подумал я, нормально… Убийца на свободе, и никаких причин для беспокойства нет.
— Вы прекрасно сделали свою работу, господа, — сдержанно подвел итог под докладом Купцова Безродный. Треплов кивнул: да, да, хорошо сделали… молодцы.
— Спасибо, — сдержанно отозвался Купцов.
— Особенно убедительны получились видеодокументы. Скажите, реально прижать с такими козырями Митрофана?
Вопрос был обращен к Купцову, но он сделал вид, что не понял этого, промолчал… Ответил Зеленцов:
— Это будет зависеть от…
— Я понял, — перебил его Безродный. Наверное, это означало: твое мнение никого не интересует. — Я понял, — сказал он и повернулся к Петрухину:
— А что скажете вы, Дмитрий Борисыч? Можно его прижать?