— Так точно, их.
— Что известно еще?
— Только сейчас вернулась оперативная группа. «Воронок» Ручьева стоит у затона. Вчера сержант забрал свою моторку и уехал на ней со вторым человеком. Сторожа большего сказать не могли. У Кольцова большой шухер.
— Спасибо, Володя, я все понял.
* * *
«Оперативная запись телефонного разговора между абонентами номеров 64-48-91 и 65-18-56. Время 13.20.
А. — Здравствуй. Хочу предупредить. Крыса сбежала. Имей это в виду.
Б. — Обрадовал, твою мать! Куда же смотрел твой барбос?
А. — Он такой же мой, как твой. Так что не дергайся. Прими к сведению и поберегись. Эта гнусь может попытатьсясвести счеты.
Б. — Ладно, не пугай. Мы его найдем.
А. — Давай ищи».
Три дня спустя поздним вечером Горчаков позвонил Рыжову. Попросил:
— Зайдите завтра утром. Выберите время. Можете? На другой день, увидев входившего в кабинет гостя, Горчаков встал из-за стола и поднял обе руки вверх.
— Вон пистолет, Иван Васильевич. Стреляйте в меня. Заявление, что это по моей просьбе, я уже написал.
— Я уйду? — спросил Рыжов. — Такие шуточки мне не нравятся.
— Садитесь, поговорим.
— Есть о чем?
— Буду виниться.
— Передо мной? В чем?
— Садитесь, Иван Васильевич. Садитесь. — Горчаков прошел к стенному шкафчику. Вернулся, держа в руках бутылку коньяка и две рюмки. — На душе погано. Сейчас выпьем, скажу, и вам тошно станет.
— Нет уж, Петр Анисимович. Рубите, а уж потом запьем. Горчаков подвинул к Рыжову пистолет, лежавший на столе.
— Узнаете?
— «Ческа збройовка»?
— Она, поганая. Вчера ее отстреляли баллистики. Зря мы подарили Крысу Кольцову. Из этого пистолета убиты Пороков и милиционер Денисов.
Рыжов машинально взял налитую уже рюмку и выпил одним махом.
— Не может быть!
— Может, Иван Васильевич. Раньше мы бы произвели экспертизу в тот же день, когда вы принесли игрушку. Сейчас у меня баллистик работает раз в неделю. У демократии нет средств на подобные пустяки.
Рыжов налил себе еще раз. Выпил. Хотел выругаться, но сдержался. В сердцах махнул рукой.
— Что теперь говорить!
ЛЕКАРЕВ
Рука Лекарева заживала плохо. Мучили ноющие боли в плече, не позволявшие энергично двигать ею, мешавшие нормально спать. Свадьбу с Фросей они сыграли без излишеств: покупка обручальных колец, официальная регистрация брака и небольшая вечеринка для своих — все уместилось в один день.
Неделю спустя заботливая супруга отправила Лекарева в свое родное село — Тавричанку. Долечиваться на молоке и фруктах. Остановиться и жить Лекарев должен был у Фросиной тетки — Дарьи Петровны.
На железнодорожной станции Лекарева встретил возчик дядя Миша, на пароконной подводе возивший товары в частный сельский магазин «У Ольги на юру».
К своему стыду, Лекарев не знал, что означает слово «юр», и переспросил дядю Мишу:
— Не на яру?
Дядя Миша не позволил себе смеяться над горожанином, который уже привык к таким «русским» словам, как «презентация», «консигнация». Объяснил серьезно:
— Яр — это обрыв над рекой. А юр — место, где много народу ю р и т, толчется, значит.
Ехать от станции до Тавричанки — два часа, или двенадцать верст. Семь из них по Черноморскому гладкому шляху. Лошади здесь бежали споро, весело. Ступицы колее стучали громко, и подвода катилась легко.
Съехали с асфальта, повозка заколыхалась на колдобинах полевой дороги. Бутылки в синих пластмассовых ящиках дружно зазвенели.
— Не побьешь товар? — тоном заботливого хозяина спросил Лекарев дядю Мишу. При каждом толчке плечо обжигало болью, но он не счел возможным просить сбавить ход.
— Не-е, — откликнулся возчик с беспечностью. — С нонешней тарой один недостаток. Не бьется в ей пузырек, в проклятой.
— Что так? — не понял Лекарев.
— Ить раньше что было? При совецкой власти, а? В нашем рассейском деревянном ящике бутылка в разбивку охотно шла. Хрясь — и готово! Теперь с этим туго.
— Зато товар сохраняется лучше, — сказал Лекарев. — Разве плохо?
— Так-то так, да не этак, — определил извозчик тоном, которым хорошие декламаторы читают пушкинское: «Ты, парень, может быть, не трус, да глуп, а мы видали виды».
— Не понял, — признался Лекарев.
— Оттого как городской, — язвительно определил дядя Миша. — Голова у вас у всех клином, чоб шляпу носить, а с соображением — туго.
— Объясни толком, черт тебя подери! — «Черт подери» было единственным свидетельством того, что реплика Лекарева задела.
— Когда бой стекла возникал — весь мой был. Государственная норма на отход существовала по закону. Я битую посуду в сельпу сдавал, а содержимое, как говорят… Понял? И был тогда дядя Миша уважаемый человек. Кто ни зайди — всем стакана доставалось. А сейчас что? Дикий капитализм. У них, видишь ли, боя нет и быть не должно. Да на хрена мне такая частная собственность надобна?
Дорога шла вдоль сараев, крытых почерневшим от старости камышом. В нос ударил запах подогретого преющего навоза.
— Что у вас здесь?
— У нас? — спросил дядя Миша. — А ни хренасеньки. Раньше коровники были. Молочко текло, то да се было. Теперь пусто. Как перестройка пошла, живность выгребли, говно оставили.
— Довели хозяйство, — высказался Лекарев, совсем не желая обидеть дядю Мишу. Но тот ощетинился.
— Это кто же довел? Мы, что ли? Нет, это вам, городским, жрать надоело, подавай демократию. Вот и жуйте. У нас-то хар-чишки имеются, как-никак. Портков мне старых лет на десять хватит. Переживу. А вы нажретесь демократии, за картошкой и хлебом сами придете. Тогда мы посмотрим, давать или нет. Даже ружья на такой случай имеем.
— Кто же вам сегодня нормально торговать мешает? Вырастил, отвез в город, продал. Купил новые порты и щеголяй.
— Кто, значит, мешает? — Дядя Миша был полон язвительности. — Тебе списком разъяснять или поименно? А может, ты сам сперва здесь поживешь, допрежь советы раздаривать? Покопаешься в земельке фермером?
— У меня свое дело есть, — ответил Лекарев и поморщился от боли.
— Ить я себе его тоже найду завсегда. Вот только выйдет закон о частной земле. Тады посмотрим.
— Что такой закон даст?
— Много что. Я эту землю, ити ее, сразу продам. За большие деньги. Хоть немцу, хоть эфиопу. Может, базарджанцу. И адью мерси!
— Почему не вести на земле хозяйство самому?
— Ну, город! Все-то вы знаете, что нам делать. А моя баба — дура. В совхозе со скотиной робила по восемь часов. Теперь вы ей предлагаете вести хозяйство. Это значит, двадцать часов в день горбатиться. Мерсите вам, радетели.
Повозку трясло все сильнее. Лекарев соскочил с нее и пошел пешком.
Впереди показалось село. Вдаль, в сторону леса, тянулась наезженная дорога. Слева лежали поля, завоеванные сорняками. Справа — хорошо возделанные огороды. За ними виднелись дома разного достатка и свежести. Первой в поселке разлеглась усадьба с новеньким двухэтажным домом. Он походил на игрушку, честолюбиво встроенную в жилой ряд крестьянских изб. Желтый облицовочный кирпич, широкие городские окна, островерхая крыша, затянутая железом и окрашенная в яркий зеленый цвет. Усадьбу ограждал белеющий свежестью штакетник.
— Кто построил? — спросил Лекарев, не скрывая любопытства.
Дядя Миша пожал плечами. Казалось, он знает все наперед, но то, что происходило в деревне, сегодня его совсем не волнует.
— Вроде какой-то русский. Говорят, новый. На деле по обличности базарджанец. Сам его не видел, но жена так говорит. Почему он тогда русский, понять не могу. Может, его в переделку пускали?
Оставив позади новую усадьбу, они въехали в старую часть села. Перед ними лежала улица, поросшая травой и сжатая штакетником оград. С другой стороны ее ограничивал крутой склон оврага. Улица была пустынна. Лишь возле одного из дворов в пыли ковырялись белые куры. Одну из них, самую вертлявую, обхаживал большой красивый петух. Он растопырил крылья, чтобы показать всем, сколь велик и силен.
— Это вот и есть дом Дарьи, — объяснил дядя Миша. — Ты приехал. А вон и мужик ейный стоит — Корней Кузьмич.
Мужчина, возвышавшийся на крыльце дома, к которому направился Лекарев, был гол по пояс, и его тело, коричневое от загара, слепленное из рельефных мышц, казалось образцом атлетической красоты. Одной рукой он опирался на резную балясину, служившую опорой навеса над крыльцом, другую держал в кармане широких старомодных брюк. Заметно поседевшие волосы позволяли судить о том, что хозяину уже за пятьдесят. Хотя все остальное — живот без намека на жировые отложения, бугрящиеся бицепсы, крепкие белые зубы — путало счет годам, снижая их до сорока с небольшим.
— Проходите, — предложил хозяин и отступил с дороги. — Мы вас уже ждем. Давайте не будем здороваться через порог.
Крашеный пол в просторной гостиной был застлан модным дорогим паласом серого цвета. На окнах висели жалюзи. Все они были опущены, и только одно окно, выходившее во двор, оставалось открытым. Сквозь него Лекарев увидел красную, блиставшую чистотой «Ниву».
— Кваску с дороги? — спросил хозяин. — Свежий, со льда.
— Не откажусь, — согласился Лекарев, сразу ощутив жажду.
— Присаживайтесь, пока я принесу кувшинчик. А вот и жинка идет…
Хозяйка была дородной, румянощекой. Ее во все стороны распирали могучие жизненные силы. Огромные груди топорщили тонкую блузку как два арбуза, спрятанные за пазуху. Бедра — каким античным красавицам снились такие?! крутые и каменисто-крепкие — натягивали ткань юбки так, что казалось, она вот-вот лопнет. И все это прекрасное сооружение природы поддерживали крепкие ровные ноги с круглыми коленями.
— Вы у нас поживете? — спросила хозяйка мелодичным голосом и внимательно осмотрела Лекаре ва.
— Попробую, — сказал он. — Если вытерплю.
— Что так? — спросила она удивленно. — Раньше дачники у нас по целому лету просиживали.
— Я городской, — ответил Лекарев. — Черт знает почему, но без дела сидеть не могу.
— Дело мы вам найдем, — она засмеялась. И неожиданно сменила тему: — Вы с Фроськой давно схлестнулись?
Вопрос неприятно задел Лекарева.
— Мы не схлестнулись, — сказал он хмуро. — Я ее люблю.
Улыбка Дарьи Петровны померкла.
— Аж завидки за Фроську берут. Мне мой Корней никогда не говорит «люблю».
— Мало я тебе говорил всяких слов? — пытался оправдаться хозяин.
— И-и, когда то было! Правда, все больше «давай», разве не так?
— Погодь, погодь, поживут молодые с наше, и тоже все пойдет как у всех — без слов. А «давай» и они сказывают.
— Ладно, — хозяйка перешла к делу. — Сейчас располагайтесь. Потом пообедаем. И одна просьба к вам, Георгий. Не открывайтесь соседям, кто вы есть.
— В смысле? — Лекарев не понял, что имела в виду хозяйка.
— Что вы милиционер.
— Почему?
— Не любят вашего брата у нас в селе.
Проглотив обиду, Лекарев поинтересовался:
— Почему же такое?
— По многому, — ответил хозяин. — Разных причин достаточно.
— Назови хоть одну.
— Поживешь с нами, увидишь. Тутошние менты не закону, а деньгам честь отдают. Господину Гуссейнову, например.
— Какому Гуссейнову?
— Видел особняк на окраине? Вот там и будет жить новый хозяин русских земель. Он ждет закона, когда землицу продавать начнут. И купит все вокруг с потрохами.
— И вы станете спокойно смотреть?
— Георгий, — вмешалась в разговор хозяйка, — Корней не хотел спорить. Мы просто просили вас не говорить, кто вы.
— Все, договорились. Буду молчать.
— Лучше, если ответишь, что прапорщиком служил по контракту, — подсказал Корней. — Ранен в Чечне. Это хорошо будет…
Вечером Лекарев решил пройтись, посмотреть село. Оно оказалось на удивление похожим на множество таких же, разбросанных на просторах России. Дома вытянулись порядком по краю глубокого оврага. Здесь из-под земли били ключи, и у жителей никогда не возникало трудностей с водой. По дну оврага ручей тек к большому озеру. Единственное неудобство для селян — приходилось таскать то пустые, то полные ведра вниз и вверх по крутому склону. Попытки копать колодцы успеха не имели. Водоносный слой лежал глубоко, и добраться до него не удавалось.
Несмотря на раннее время, улица была пустынной. Только у бревенчатого дома с пятью окнами по фасаду, с высокой, блестевшей новым цинком крышей, с большим сараем на задворках стоял крепкий старик с бородой и курил.
— Здравствуйте, — сказал Лекарев, помня особую деревенскую вежливость.
Хозяин подошел к штакетнику.
— Здравствуйте. Надолго к нам?
— Отпуск здесь решил провести.
— Это пользительно. Раньше к нам отпускников из Придонска навалом наезжало. Теперь приток поиссяк. Вы, должно быть, единственный. У кого встали?
— У Дарьи Петровны.
— У Корнея, значит. Он мужик хозяйственный. А я Урусов. Тарас Тимофеевич.
Старик вышел за ограду. Смел ладонью со скамейки, стоявшей у калитки, невидимую пыль.
— Садитесь, побалакаем. Покурим.
Лучшие философы российской современности находятся не в академиях и институтах, а проживают в деревнях и селах. Здесь они не связаны обязанностью за скромную зарплату угождать политике, подлаживаться к правителям, а посему обо всем судят здраво и оригинально, с глубоким проникновением в суть вещей, в прошлое, настоящее и будущее. Лекарев заметил это давно, ему всегда доставляло удовольствие слушать рассуждения деревенских мудрецов, особенно если их обременяли старорусские бороды, право носить которые у крестьян не рискнул отобрать даже сам Петр Первый.
Тарас Тимофеевич Урусов оказался именно таким философом. До ушей заросший бородой, которая компенсировала обширную плешь на голове, он даже внешне выглядел мудрецом.
— Слыхал, будто у вас там в Москвах опять Гробачев в президенты нацелился?
— Горбачев? — задав вопрос, Лекарев хотел поправить старика, не обижая его.
— Ну, я и говорю — Гробачев. Так что, он в самом деле намыливается?
— Вроде бы.
— Дает, голозадый! Во дает! — Урусов восхищенно ахнул. — Ни стыда, ни совести. Вроде нашего Ермила Таратайкина. Выставляться — так в полном обозрении.
— Кто этот Ермил?
— Был у нас в совхозе мужик. Здоровый, сила в нем как у трактора. А в башке — пробка. Ни бум-бум. До чего не мог умом дойти, силой дожимал. Однажды решился на спор быка поднять. Конечно, спорил с большой поддачи. Подлез он, значит, под брюхо скотине, под напружился, и враз у него пояс на портках лопнул. Они и свалились. Народу вокруг собралось много: как же, Ермил мир удивлять собрался. А он в аккурат всем и выставил голый зад на обозрение. Бабы в лежку. Мужики животы рвут. Но с кулаками ни на кого не кинешься: портки поддерживать надо. Так потом Ермил из села и съехал.
— Какая ж мораль?
— Ты что, не понял? Если один раз при всем народе поднатужился и предстал перед миром без порток с голым задом, то вдругорядь уже не выставляйся. Признали тебя лучшим германцем, вот и мотай нах хаузе, дёр швайнехунд!
Где— то за лесом заунывно заревела сирена. Лекарев насторожился.
— Что там у вас? Военные?
— Были. Теперь другие поселились. Вроде бы карташовцы.
— Хозяйство какое-нибудь?
— Да нет, скорее тюремщики. Держат их за забором, а чем они там занимаются, нам не ведомо. Стрельба, конечно, слышна. С военными у нас проще было: брали молоко в деревне, покупали зелень. Теперь все окончилось. На заборах по всей колючке понавесили объявления: «Частное владение. Стреляют». И все тебе.
— И как к этому в деревне относятся?
— Боятся. Промеж себя говорят: «банда».
— Неужто никто ничего не знает? — В Лекареве взыграло милицейское любопытство.
Урусов подумал.
— Лично я — нет. Но, как говорят, туда Псих вхож.
— Кто этот псих?
— Яшка Лопаткин. — Сказано это было таким безразличным тоном, словно речь шла о человеке, которого все хорошо знают.
— Он что, в самом деле того?
— Кто знает? — Урусов пожал плечами. — Теперь кто может определить? Раньше вроде был мужик как мужик. Побывал на афганской войне. Вернулся с чудинкой.