– Господи, как бы мне хотелось, как бы мне ужасно хотелось, чтобы ты бросил эту безумную затею и мы бы вернулись домой! Мы были так счастливы. И все у нас шло так хорошо... – Голос у Мэри дрогнул, и она отвернулась.
– Полли! – встревоженно произнес Филип. – Неужели это для тебя так важно? Я и не подозревал, что ты так расстроишься.
Мэри с надеждой обернулась.
– Значит, ты согласен поехать домой и все забыть?
– Я все равно не смог бы все это забыть, – ответил Филип. – Только изводился бы, ломал голову и не знал бы покоя. Давай останемся хотя бы до конца недели, Мэри, а там... там посмотрим.
Глава 16
– Ты не против, если я еще немного тут поживу, отец? – спросил Микки.
– Ну разумеется. Буду очень рад. А как к этому отнесутся в твоей фирме?
– Я позвонил и договорился, – ответил Микки. – Могу не появляться до понедельника. Они вошли в мое положение. И Тина тоже погостит здесь до конца недели. Он отошел к окну, выглянул. Потом, держа руки в карманах, пересек комнату и двинулся вдоль книжных шкафов, поглядывая на верхние полки.
– Знаешь, отец, – проговорил он наконец смущенным пресекающимся голосом, я очень ценю то, что вы для меня сделали. За последнее время я осознал... понял по-настоящему, каким я был неблагодарным глупцом.
– Благодарность тут совершенно ни при чем, – возразил Лео Аргайл. – Ты мой сын, Микки. Ты всегда был для меня сыном.
– Не всякий родитель так обращается с детьми, – сказал Микки. – Ты никогда не командовал мною.
Лео Аргайл улыбнулся своей всегдашней отрешенной улыбкой.
– А ты что же, думаешь, что роль отца сводится к тому, чтобы командовать детьми?
– Нет, – ответил Микки. – Именно что нет. – И продолжил с горячностью:
– Я был дурак дураком. До смешного. А знаешь, что я хочу теперь сделать? Я собираюсь... мне предложили работу в нефтяной компании в Персидском заливе. Мама с самого начала хотела туда меня устроить... в нефтяную компанию. Но я тогда уперся. Хотел жить по-своему.
– Ты был в том возрасте, – сказал Лео, – когда человеку бывает очень важно делать все самому, для тебя было неприемлемо, чтобы кто-то другой делал выбор за тебя. Ты всегда был таким, Микки. Если тебе хотели купить свитер красного цвета, ты немедленно заявлял, что нет, нужен синий, хотя самому в глубине души, может быть, хотелось именно красный.
– Точно! – засмеялся Микки. – Я был совершенно несносным созданием.
– Просто юным созданием, – возразил Лео. – Брыкался. Не хотел терпеть узды и седла, не желал подчиняться. Это с каждым бывает, но в конце концов приходится идти на мировую.
– Да, наверно.
– Я очень рад, – сказал Лео, – что ты выбрал для себя такое будущее. По моим представлениям, продавать и обкатывать машины – это не совсем то, что тебе нужно. В общем-то неплохая работа, но никакой перспективы.
– Машины я люблю, – сказал Микки. – Люблю показывать, на что они способны. И с клиентами разговаривать умею, и позубоскалить, и польстить, когда надо. Но удовольствия от этого я не получаю. А там, во всяком случае, буду иметь дело только с транспортом. Заведовать отделом техобслуживания. Ответственная должность.
– Имей в виду, – напомнил ему Лео, – если тебе понадобятся средства, чтобы приобрести долю в каком-то стоящем на твой взгляд предприятии, – деньги для тебя есть, ты в любое время можешь их получить. Я всегда готов дать добро твоим опекунам на выдачу нужной тебе суммы, конечно, если условия будут рассмотрены и одобрены. Мы проконсультируемся с экспертами. Но так или иначе, деньги имеются, и ты сможешь их взять, когда нужно будет.
– Спасибо, отец, но я не хочу кормиться за твой счет.
– Мой счет тут ни при чем. Эти деньги – твои, Микки. Они предназначены непосредственно тебе, тебе и всем остальным нашим детям. А мне принадлежит только право распределения и передачи. Ведь это не мои деньги, и получаешь ты их не от меня.
– Они мамины.
– Опекунский фонд был создан несколько лет назад.
– Не хочу я их брать! И прикасаться к ним не хочу! Просто не смогу. При том, как теперь все обернулось... – Он встретился взглядом с отцом и вдруг мучительно покраснел. – Я не хотел... Сорвалось с языка.
– Почему же ты не хочешь к ним прикасаться? – спросил Лео. – Мы тебя усыновили. То есть взяли на себя всю ответственность за тебя, и финансовую и моральную. Мы обязались воспитать тебя как родного сына и обеспечить твое будущее.
– Я хочу стоять на собственных ногах, – повторил Микки.
– Да. Вижу... Ну, хорошо, Микки, но если передумаешь, помни, что деньги есть и тебя дожидаются.
– Спасибо, отец. Спасибо, что ты меня понимаешь. Или если и не понимаешь, то позволяешь, по крайней мере, поступать по-своему. Извини, что я не сумел как следует все объяснить... Я хотел сказать, не могу же я... воспользоваться... черт... об этом так трудно говорить...
В дверь постучали, вернее, ударили.
– Это, должно быть, Филип, – сказал Лео Аргайл. – Будь добр, открой ему, Микки.
Микки прошел к двери, распахнул ее, и через порог, весело ухмыляясь, въехал на своем кресле Филип Даррант.
– Вы сейчас заняты, сэр? – обратился он к Лео. – Мне ведь не к спеху, могу и подождать. Я мешать вам не буду, пороюсь тихонько на книжных полках.
– Нет, – ответил Лео. – Я сейчас не работаю.
– Гвенда не пришла? – сочувственно осведомился Филип.
– Она звонила, предупредила, что не придет сегодня, у нее болит голова, ровным голосом объяснил Лео.
– Вот как. Микки сказал:
– Ладно, я пойду. Загляну к Тине, вытащу ее погулять. Эта девчонка боится свежего воздуха.
И легкой, пружинистой походкой вышел из библиотеки.
– Я ошибаюсь, или действительно в Микки за последнее время произошла перемена? Он, кажется, уже не злится на всех и вся? – спросил Филип.
– Он повзрослел, – ответил Лео. – Правда, у него на это ушло довольно много времени.
– Не очень-то подходящий момент он выбрал, чтобы так воспрянуть духом, заметил Филип. – После вчерашнего допроса как-то не до веселья, вы согласны?
Лео тихо ответил:
– Разумеется, очень тяжело заново все это переживать.
– У Микки, как по-вашему, есть совесть? – продолжал Филип, продвигаясь в своем кресле вдоль полок и рассеянно вытаскивая то один томик, то другой.
– Странный вопрос, Филип.
– Ничуть, сэр. Я просто размышляю. Ведь бывают же люди, у которых нет музыкального слуха. И точно так же некоторые не способны испытывать угрызения совести, раскаяние и даже простое сожаление по поводу своих действий. Взять того же Жако. Он точно ничего подобного не испытывал.
– Да. Это верно.
– Ну а Микки? – Филип помолчал и заговорил совсем на другую тему:
– Можно я задам вам один вопрос, сэр? Вам вообще-то известно происхождение ваших приемных детей?
– Почему вы об этом спрашиваете, Филип?
– Просто любопытно. Меня очень занимают проблемы наследственности. Интересно, насколько велика ее роль?
Лео не отвечал. Филип смотрел на него с живым интересом.
– Возможно, вам неприятно, что я задаю такие вопросы?
– Нет, отчего же, – сказал Лео, вставая. – Вы ведь член нашей семьи и имеете право их задавать. А в данной ситуации, спору нет, то, о чем вы спрашиваете, весьма существенно. Но наших детей, строго говоря, нельзя считать приемными. Мэри, ваша жена, действительно была удочерена по закону. Остальные же попали в наш дом в общем-то неформальным путем. Жако осиротел, его отдала нам на время войны родная бабка. Она погибла во время бомбежки, и мальчик остался у нас. Так уж вышло. Микки внебрачный ребенок. Его мать интересовали исключительно кавалеры. Она назначила цену в сто фунтов и получила их. Что сталось с матерью Тины, нам неизвестно. Она ни разу не написала своей дочери, не потребовала, чтобы ей ее вернули после войны, а разыскать ее не представлялось возможным.
– А Эстер?
– Эстер тоже внебрачный ребенок. Ее мать была ирландка, молоденькая медсестра. Вскоре после того, как ее дочь оказалась у нас, она вышла за американского солдата и попросила, чтобы мы оставили девочку у себя. Не хотела, чтобы муж знал о незаконном ребенке. В конце войны она уехала с мужем в Штаты, и с тех пор мы о ней ничего не слышали.
– У каждого по-своему трагическая история, – заметил Филип. – Все пятеро несчастные, никому не нужные подкидыши.
– Да, – сказал Лео. – Потому-то Рейчел с такой страстью к ним ко всем и относилась. Хотела, чтобы они почувствовали себя желанными, чтобы у них был свой дом, хотела стать им настоящей матерью.
– Благородное стремление.
– Да, но получилось не так, как она рассчитывала, – вздохнул Лео. – Она свято верила, что кровное родство ничего не значит. На самом же деле оно все-таки имеет значение. В характере, в поведении родных детей обычно есть какая-то особинка, которую узнаешь и понимаешь без слов. А с приемными детьми такой связи нет. Их не понимаешь сердцем, только умом и судишь о них, отталкиваясь только от своих собственных представлений и чувств. Однако нельзя забывать о том, что твои мысли и чувства, возможно, довольно далеки от того, что думают и чувствуют они.
– Вы, вероятно, всегда понимали это?
– Я предостерегал Рейчел, – кивнул Лео. – Но она, конечно, не верила. Отказывалась верить. Она внушала себе, что это ее родные дети.
– Тина всегда казалась мне темной лошадкой, – сказал Филип. – Возможно, потому, что она не совсем белая. Кто был ее отец, вы знаете?
– Кажется, какой-то моряк. Возможно, индиец. Мать не могла точно сказать, – сухо добавил Лео.
– Совершенно непонятно, как она на что реагирует, что думает. Говорит мало. – Филип замолчал. А потом выпалил:
– О чем, интересно, она знает, но помалкивает?
Он заметил, как рука Лео, переворачивавшая страницы, замерла в воздухе. На мгновенье стало тихо, затем Лео спросил:
– Почему вы думаете, что она говорит не все, что знает?
– Но, сэр, это же очевидно, разве нет?
– Мне не очевидно, – сказал Лео.
– Ей известно что-то, что может повредить какому-то определенному лицу, вы не думаете?
– Я думаю, Филип, вы уж простите меня, что рассуждать на эти темы крайне неосмотрительно. Можно нафантазировать лишнее.
– Вы меня хотите припугнуть, сэр?
– Какое вам, в сущности, до всего этого дело, Филип?
– В смысле, что я не полицейский?
– Да. Именно это я хотел сказать. Полицейские обязаны выполнять свою работу. Их долг – разбираться, что и как.
– А вы сами не хотите в этом разобраться? Или... или вы и без того знаете, кто убийца? Знаете, сэр?
– Нет.
Краткость и страстность его ответа поразили Филипа.
– Нет, – повторил Лео и ударил ладонью по столу. Сейчас он был совсем не похож на того тихого и замкнутого книжного червя, которого так хорошо знал Филип. – Я не знаю, кто убийца! Слышите? Не знаю. Не имею ни малейшего представления. И не хочу, не желаю знать.
Глава 17
– Эстер, а ты что тут делаешь, душечка моя? – спросил Филип.
Он катил в своем кресле по коридору. А Эстер стояла в коридоре у окна. При звуке его голоса она вздрогнула и оглянулась.
– А, это ты, – проговорила она.
– Созерцаешь Вселенную или хочешь выпрыгнуть из окна? – поинтересовался Филип.
– С чего это ты взял? – с вызовом спросила Эстер.
– По лицу прочел, – ответил Филип. – Однако, если ты и вправду задумала такое, предупреждаю: данное окно для подобных целей не годится: оно слишком низко от земли... Ну подумай сама: до чего неприятно будет получить перелом руки и ноги вместо благодатного забвения, которого ты жаждешь.
– Когда-то Микки вылезал из этого окошка и спускался по стволу магнолии. И возвращался тем же путем. А мама об этом и не догадывалась.
– Чего только не скрывают от родителей! Можно целую книгу написать на эту тему. Однако если ты все же подумываешь о том, чтобы свести счеты с жизнью, Эстер, то гораздо надежнее будет прыгнуть с того места, где беседка.
– Это где выступ над самой рекой? Да, там разобьешься в лепешку о камни!
– У тебя слишком пылкое воображение, Эстер. Большинство людей вполне удовлетворила бы газовая духовка: аккуратно сунул туда голову – и порядок. Или того проще: выпить целую пачку снотворного.
– Я рада, что ты здесь, – неожиданно сказала Эстер. – С тобой всегда можно поболтать на любые темы... о чем угодно.
– Мне ведь теперь больше особенно и заняться нечем, – признался Филип. Пошли в мою комнату, поболтаем еще. – И, видя, что она колеблется, добавил:
– Мэри внизу, пошла приготовить для меня какое-то несъедобное угощение своими собственными белыми ручками.
– Мэр меня не поймет, – сказала Эстер.
– Эта верно, – согласился Филип. – Мэри ничегошенькй не поймет.
Он покатил дальше, и Эстер пошла с ним рядом. Она открыла дверь их гостиной и пропустила Филипа вперед.
– А вот ты понимаешь, – сказала она, входя следом. – Почему?
– Видишь ли, бывают ситуации, когда такие мысли не могут не прийти в голову... Например, когда со мной случилась эта история и я понял, что могу остаться калекой на всю жизнь...
– Да, – сказала Эстер. – Это, наверно, было жутко. Жутко. Ты же летчик.
– «Высоко-высоко по небу летит на белой тарелочке сахарный бисквит», шутливо продекламировал Филип.
– Прости меня, ради Бога! Я такая эгоистка... я не подумала... это я должна была проявить сочувствие.
– И хорошо, что не проявила, – сказал Филип. – И вообще, это время у меня уже прошло. Ко всему можно привыкнуть, Эстер. Сейчас эти слова для тебя пустой звук, но в конце концов ты убедишься, что я прав. Если только не успеешь раньше наделать всяких глупостей. Ну давай рассказывай. Что такое случилось? Повздорила, наверно, со своим дружком, этим неулыбой-медикусом?
– Нет, не повздорила. Все гораздо хуже.
– Обойдется, – сказал Филип. – Вот увидишь.
– Нет, никогда. Тут уже ничего не исправишь.
– Эх, Эстер, какая же ты максималистка. Для тебя все либо белое, либо черное, да? И никаких полутонов.
– Что поделаешь, – ответила Эстер. – У меня всю жизнь так. Чего ни задумаю, за что ни возьмусь, все у меня получается шиворот-навыворот, не как мечталось. Я хотела, чтобы у меня была своя жизнь, хотела кем-нибудь стать, что-то делать. И все так, впустую... Я часто подумывала о самоубийстве. Лет с четырнадцати.
Филип слушал ее очень внимательно. А потом спокойно, деловито проговорил:
– Между четырнадцатью и девятнадцатью очень многие решаются на самоубийство. Это такой возраст, когда как бы смещаются пропорции. Школьники хотят свести счеты с жизнью, потому что боятся провалиться на экзамене, школьницы – потому что мама не пустила в кино с мальчиком, который нравится ей, но не нравится маме. В этом возрасте все окрашено в неестественно яркие краски – и радости и огорчения. Совсем как в кино. Либо полный мрак, либо на седьмом небе от счастья. Но эта острота восприятия с возрастом проходит. Твоя беда в том, Эстер, что ты все никак не повзрослеешь, а пора бы.
– Мама всегда была права, – вдруг сказала Эстер. – Бывало, я хочу что-то сделать, а она не позволяет. И всякий раз выходило, что права она, а не я. И я не могла этого вынести, просто не могла! Вот и решила доказать себе, какая я храбрая. Уехать и жить самостоятельно. Проверить, на что я способна. Ну и ничего из этого не вышло. Актрисой я оказалась никудышной.
– Естественно, – сказал Филип. – Ты же не умеешь сдерживать свои эмоции, вживаться в роль, так кажется, говорят актеры. Ты слишком занята собственными переживаниями, моя милая. Ты и сейчас все драматизируешь, преувеличиваешь свои проблемы.
– Тогда я решила завести себе настоящую любовь, – чуть усмехнувшись, продолжала Эстер. – Не наивный детский роман, а нечто серьезное... Он был намного старше меня... Женат и очень несчастлив в браке.
– Стандартная ситуация, – заметил Филип. – И он безусловно этим спекулировал.
– Я думала, это будет... ну, великая страсть, как же иначе... Ты не смеешься надо мной? – Она замолчала и взглянула на него с подозрением.
– Нет, не смеюсь, Эстер, – ласково ответил Филип. – Я представляю себе, как ты намучилась.