— Точно, выкинули! — подхватила Тереса. — Твой дедушка продал участок под Варшавой, одиннадцать гектаров, и на следующий день на вырученные деньги смог купить коробок спичек…
— Ну зачем же преувеличивать? — упрекнула мамуля младшую сестру. — И вовсе не коробок спичек, а петуха!
— Ив самом деле купил петуха за одиннадцать га? — пожелала удостовериться тетя Ядя.
— В самом деле. Инфляция была страшная, петух как раз столько стоил.
— Господи! — в отчаянии простонал Михал Ольшевский. — Но это было раньше. Может, теперь уже проклятие больше не тяготеет?
— Ерюсь, тяготеет! — холодно произнесла Тереса. — Уже после войны моя средняя сестра выбросила в Вислу два обручальных кольца из червоного золота…
— …а моя мамуля выбросила на свалку корсет, в который бабушка зашила золотые рубли, — добавила я. — Но не стоит отчаиваться. Вот, например, Тереса еще не довела своего супруга Тадеуша до банкротства…
— …но уговорила его приобрести акции золотых приисков, — сокрушенно призналась Тереса.
— И что?
— А ничего. Держим эти акции. Сейчас красная цена им — шесть долларов.
— А купили за сколько?
— За четыреста.
— Не вздумайте продавать! — предостерегла Люцина.
— Продадите, а на следующий день окажется — на тех землях обнаружены залежи урановых руд…
Нет, так мы зайдем слишком далеко. Мне очень привлекательным показался столь красочно расписанный Михалом сундук, надо вдохнуть немного оптимизма в теток.
— Послушайте, что скажу! — начала я голосом вещей пророчицы. — А может, то знамение свыше? Может, завелась в нашем роду одна-единственная умная голова в лице моей прапрабабушки и она решила преломить фамильное проклятие? Видите же — богатства свои не растранжирила, собрала все до крошки и в сундук запрятала. Сами подумайте — если мы теперь начихаем на ее сундук, это будет классическим проявлением идиотизма, ведь каждый нормальный человек принялся бы за розыски сундука, даже если тот и не существует…
— Ручаюсь — он существует! — крикнул Михал Ольшевский.
— Существует или нет — искать надо. Может, проклятие за века немного повыдохлось…
— Она права! — поддержала меня тетя Ядя.
— Ээээ! — стояла на своем Люцина.
Михал не мог усидеть на месте, и в возбуждении принялся бегать по комнате, восклицая:
— Ну что вы за это проклятие ухватились! Проклятиями нельзя руководствоваться! А если не станете искать… Это преступление! Преступление перед национальной культурой! Такой случай выпадает раз в сто лет в нашей стране! Преступно не воспользоваться им!
* * *
Люцина сдалась последней. Она никак не могла поверить в то, что наши предки могли собрать такие драгоценности. Особенно почему-то ее раздражал головной убор из трехсот жемчужин. И тут мамуля очень кстати напомнила сестре одну из семейных легенд. В ней говорилось о каком-то из лакеев Радзивиллов. Впрочем, возможно, это был гайдук. Так вот, этот лакей или гайдук был то ли любовником одной из княжен, то ли просто вором. Дело было давно, поэтому такие подробности, естественно, подзабылись. А об этой истории рассказывал нашей прабабушке княжеский огородник, когда приходил к ней в Тоньчу за саженцами. Не исключено, втолковывала мамуля Люцине, что этот самый лакей или гайдук запросто мог оказаться счастливым обладателем кое-каких драгоценностей из сокровищницы магнатов-Радзивиллов. Или княжна ему подарила, или просто-напросто украл. Естественно, лакея или гайдука с работы выгнали — ясное дело, не стали бы держать ни вора, ни любовника. А тот, вдохновенно повествовала мамуля, вполне мог спустить за полцены свои драгоценности, возможно, даже, по пьяной лавочке спустил и вовсе за бесценок, так что ничего не стоило приобрести соседям недорогие вещицы. Ведь дворец Радзивиллов был через дорогу от Тоньчи, деревни, где проживала прабабушка.
— А моду на жемчуг ввела Барбара Радзивиллува, это всем известно! — подхватила тетя Ядя. — Лакею же ничего не стоило свистнуть тот самый головной убор!
Вот так конфликт в роде Радзивиллов убедил Люцину, и она перестала сомневаться. И нас с толку сбивать.
Местонахождение бесценного сундука сомнений у нас не вызывало: он спрятан где-то в пределах усадьбы Франека. Об этом ясно и недвусмысленно свидетельствовали последние слова его отца перед смертью.
— Да, отец ясно сказал — здесь! — подтвердил Франек, не зная, радоваться ему или огорчаться. — Он несколько раз повторил «здесь, здесь». Ведь не о хуторах же он говорил!
— Здесь, но где именно? — допытывалась Тереса.
— Спрятано было давно, — рассуждал Михал Ольшевский, который, похоже, решил навеки поселиться в Воле. — Нотариусу помогал Франтишек Влукневский, человек неподкупной честности, как о нем говорилось вот в этих старинных документах. Нотариус ему доверял безгранично, так что наверняка это спрятано здесь.
— Да и конкуренты всю дорогу здесь ищут! — подтвердила я. — Потомки валом валят…
— О Господи, никто не сомневается, что здесь, но где именно? — выходила из себя Тереса.
Ответа на этот вопрос не было. Колодец раскопали, и он оказался пуст. Может, стоит теперь заняться развалинами? Хоть мамуля и утверждает, что в подвалах старого дома ничего не было, романтичные старинные руины так и манили познакомиться с ними поближе. В конце концов, не так уж много работы: расчистить вход, забраться в подвалы, внимательно осмотреть стены и пол. Итак решено — начинаем с развалин.
И тут встала новая проблема — стоит ли сообщать о наших планах милиции? Долго спорили, прикидывали и так и сяк, и решили — не стоит. Главным образом, из-за Франека. Ведь в каком он оказывался положении? Можно сказать, официальный хранитель сокровищ, значит, давно знал о том, что где-то здесь хранятся огромные богатства, и не счел нужным информировать власти? А у властей бывают иногда такие глупые придирки…
Франек был нам благодарен за такое решение, хотя благородно уж было решил явиться с повинной… Но коль скоро мы постановили оставить все дело в узком семейном кругу, он очень рад и не только разрешает разрыть на его усадьбе все, что нам заблагорассудится, но и готов всемерно помогать нам, хотя вот уже и жатва на носу.
На сей раз в работу нас запрягла не мамуля, а Тереса, смертельно обидевшаяся на Михала за высказанное им предположение, что она увезет часть польских памятников старины в Канаду. Плевать ей, Тересе, на свою часть, а сокровища она станет искать до последней капли крови исключительно из желания благородно пожертвовать их своей польской отчизне. И Тереса первой двинулась на развалины, которые, неизвестно почему, нравились ей намного больше колодца.
За один день, дружно навалившись, мы расчистили вход в подвалы, убрав оттуда целые горы мусора и камней, и, удовлетворенные делом рук своих, спокойно отправились спать. А утром оказалось, что расчищенное место опять завалено громадной грудой камней и мусора, только вчера вынутых.
Это было уж слишком! Разъяренный Казик заявил, что больше терпеть не намерен и сегодня ночью с вилами в руках устроит засаду на негодяя. Я сама готова была хоть со сковородкой устроить засаду на мерзавца, удержало меня лишь воспоминание о кошмарной роже Больницкого в колодце. После такого пропадала всякая охота входить в контакт с противником.
Мы поняли — дело осложняется, противник бдит и сегодняшней ночью не убил никого только потому, что никого из нас поблизости не было. Что же делать? Выставить охрану? Рискованно для стражи. Не выставить — значит, обречь себя на Сизифов труд. Пожалуй, зря мы не привлекли к делу силы милиции, очень бы нам пригодились сейчас крепкие вооруженные парни. С другой стороны, действия противника вселяли надежду — мы на правильном пути. Значит, тем более следует идти по этому пути, но с умом. А вдруг на следующий раз противник вместо того, чтобы мешать нам, предоставит возможность раскопать побольше, чтобы самому потом добраться до сундука? Мы как-то ни капельки не сомневались, что эта отвратительная креатура, наш противник, охотится за тем же, что и мы. За нашим сокровищем! И при этом знает о нем больше, чем мы сами.
Мысль о ночном дежурстве пришлось по-очереди выбивать из голов Казика, Михала и мамули, — слишком опасное это было дело. В целях безопасности Люцина предложила вместо часового выставить чучело — нечто среднее между огородным пугалом и магазинным манекеном. Идея нам понравилась: противник встревожится, может, даже испугается, может, решит переждать, в общем, ночь у него пропадет зря.
Вдвоем с тетей Ядей мы сделали искусственного часового, использовав для этой цели Ьолому, тыкву и старую одежду Франека. Тыква очень хорошо маячила в ночной темноте, издали — прямо человеческое лицо. Мы вторично расчистили вход, чтобы нашему чучелу было что сторожить, и отправились спать.
Наутро нашим взорам предстала ужасающая картина. Чуть свет примчавшись за коровник, мы увидели лишь бренные останки нашего чучела, — растерзанное туловище, одежда разодрана, солома разбросана, тыква размазана по камням! Мерзавец глумился над несчастной жертвой, может быть, вымещая на ней злость из-за того, что не сразу разобрался в истинной природе часового, не сразу понял свою ошибку. Не знаю почему, но останки пугала произвели на нас гораздо большее впечатление, чем настоящие трупы до этого. Видимо, подключилось воображение, но такого ужаса, как теперь, мы раньше не испытывали. Разможженная тыква, порванные портки Франека и разбросанная солома вызвали в наших рядах настоящую панику.
Немного успокаивало лишь то обстоятельство, что завалить вход полностью негодяю не удалось, он завалил лишь немного. Так что наша идея себя в общем оправдала, похоже, противник долго выжидал, пока пугало скроется, а когда обнаружил свою ошибку, на работу уже не было времени. Да, идея хороша, но только на один раз!
— Ох, не дай Бог попасть такому в руки! — вздыхал Франек, разглядывая оторванный от старого пиджака рукав.
— Послушайте! — неожиданно сказала тетя Ядя. — А почему Пистолет не лаял? То есть, немного лаял, но совсем не зло, а так вроде даже ласково. Может, это кто знакомый?
— У Пистолета вся деревня — сплошные знакомые, — с горечью заметил Казик.
— И хорошо, что не лает, — сказала я, — а то еще и собаку бы убил или отравил.
— Собаку тебе жалко, а тех, убитых, не жалко? — возмутилась Тереса, на что Люцина логично пояснила:
— Собака знакомая, а те были совсем незнакомые.
— В любом случае надо что-то предпринять, — энергично заявил Михал Ольшевский, размахивая своей любимой алебардой, которую приволок из музея, как видно, вдохновленный намерением Казика затаиться на противника с вилами. — На тыкву во второй раз он не попадется. Давайте думать! Кстати, думать можно и за работой.
Мы послушно принялись в который уже раз расчищать вход в подвалы дома предков, одновременно обсуждая методы борьбы с работягой-противником. Наши труды прервало появление Марека.
Марек привез какие-то новости, которыми намерен был незамедлительно поделиться с нами. Потрясающе, без всяких просьб, без всяких отговорок, как он это обычно делал! И если самого этого намерения еще было недостаточно, чтобы нас заинтриговать, то уж полностью заинтриговало его требование говорить в закрытом помещении, где нас никто не услышит. А ведь до этого всегда, напротив, настаивал на проведении конференции только на свежем воздухе! Кухня Франека его устроила, хотя там было и жарко, и тесновато. Разгорелся спор из-за окна. «Закрыть его — значит, совсем задохнуться», — утверждали мы, а Марек хотел его во что бы то ни стало закрыть. Пошли на компромисс — окно оставили открытым, но снаружи у окна поставили на страже Казика, которому вменили в обязанности зорко следить за тем, что делается во дворе, не крадется ли кто, чтобы нас подслушать. После всех этих таинственных приготовлений, наше любопытство достигло высот, подогревая и без того горячую атмосферу кухни.
С каменным спокойствием дождался Марек полной тишины. Потом еще послушал, не слышно ли чего подозрительного. Какая-то курица, снеся яйцо, с громким скандальным криком выпорхнула из курятника. Больше ничего не было слышно.
— Больницкий оказался настоящим, — сказал Марек, словно только и ждал победного кудахтанья. — К нему приезжал незнакомый человек, судя по описанию — прилизанный Никсон. Наговорил ему с три короба о старом фамильном кладе. Больницкий заинтересовался, хотя и не очень поверил в клад. По просьбе Никсона приехал в эти края с целью разнюхать, что и как, и тут его сразу же, с места в карьер, столкнули в колодец. Это отбило у Больницкого охоту к дальнейшим изысканиям, хотя прилизанный и очень уговаривал заняться этим. Фамилии Никсона Больницкий не знает и понятия не имеет, кто это такой. Такова официальная версия.
— Чудесно! — откликнулась я. — А какова неофициальная?
Откликнулась не только я, вопросы посыпались градом.
Мамуля: — Выходит, это прилизанный Никсон убивает?
Михал: — А Никсон не сказал, откуда он узнал о семейных сокровищах?
Тереса: — Это Никсон столкнул Больницкого в колодец?
— Молчать! — рявкнула на нас Люцина. — Не видите что ли, он еще не все выложил?
Марек попытался ответить на вопросы, начав с конца:
— Кто его столкнул — Больницкий не знает. Предполагает, что Никсон мог это сделать, но не уверен. О колодце Никсон ни слова не сказал, велел только побродить в этих краях, порасспрашивать, поприглядеться… Нет, откуда Никсон узнал о сокровищах, Больницкий не имеет понятия. Досок с колодца не снимал, когда пришел к колодцу, доски были уже сняты, он чуть не упал в яму…
— Как это «чуть»? — возмутилась Люцина. — Еще как упал!
Теперь Тереса прикрикнула на Люцину:
— Тихо!
А Марек продолжал:
— Больницкий, стоя на коленях, наклонился над колодцем и пытался разглядеть, что там внизу, даже светил туда фонариком. И в этот момент его кто-то столкнул в колодец. Нет, я сомневаюсь, что Никсон — убийца, потому что в прошедшую ночь его здесь не было…
— Так ведь в прошедшую ночь никого не убили! — удивилась мамуля.
— Как же не убили? А наше чучелко? — возразила Люцина. — Он прав, это наверное тот же самый…
— Хватит о пустяках, говори главное — неофициальную версию! — потребовала я. — Уверена — именно здесь зарыта собака.
Марек взглянул на голову Казика в окне. Казик, слушавший с разинутым ртом, нервно вздрогнул, вспомнив о своих обязанностях, огляделся по сторонам, на всякий случай посмотрел и на небо, после чего дал знак — все в порядке, ничего подозрительного.
— А неофициальная версия такова — Больницкий и сам слышал о фамильных сокровищах. Он помнил, что его дедушка не раз в раздражении упоминал о том, как его обошли с наследством. Отец дедушки, то есть прадед Больницкого, в свое время чего-то там не получил. И туманно намекал, что этого вообще никто не получил, потому что спрятано неизвестно где и предназначено каким-то родственникам. Отец деда чувствовал себя несправедливо обойденным, дед тоже чувствовал себя обиженным, а о самом кладе говорилось весьма неопределенно. То он был хорошо припрятан в безопасном месте, где должен пролежать сто лет, то клад будто бы разворовали и ничего не осталось. В раздражении дед Больницкого называл фамилию своего главного врага, но Больницкий не мог ее вспомнить, поскольку ребенком не обращал внимания на дедовы нарекания, считая их старческим брюзжанием. Потом вспомнил. Выходило, сокровища прятали от этого главного врага, которого звали… Ну, угадайте, как его звали?
— Менюшко! — крикнула, не задумываясь, Люцина.
— Правильно, Менюшко. Были в свое время какие-то трения между родом Менюшко и родом Больницких…
— Что-то не так, — недовольно сказала Тереса. — Все перепутано. То прабабушка, то вот теперь этот Больницкий, а как же было все на самом деле?
— Ох, врет этот Больницкий, — поддержала сестру мамуля.
— Ничего он не врет, — сказал Марек. — Я передаю вам то, что он вспомнил. Причем вспомнил лишь уже после визита Никсона, а до этого вообще все позабыл, о чем в детстве слышал. А тогда, в детстве, считал все жалобы деда просто проявлением старческого маразма и не придавал им значения. Впрочем, теперь, после того, как побывал в вашем колодце, решительно не желает и слышать ни о каких кладах. Он считает — все это выдумки.