Интересно, как ведут себя женщины, когда они одни за столом? Говорят свободнее, чем при отце? Обсуждают его дела?
Сегодня ему подумалось, что так оно и есть, но, может быть, тому причиной его состояние? Он сделал усилие и напустил на себя беззаботный вид. Наверно, даже перестарался, потому что Флоренс, не отрываясь от еды, метнула на него такой суровый взгляд, словно он вздумал паясничать на людях.
— Хороший денек! — воскликнул Хиггинс, глядя в окно, за которым клен отбрасывал дрожащую тень на светлую зелень лужайки.
Нора встала подать ему еду. Дочь подождала, пока он сядет, секунду поколебалась и выпалила:
— Кто тебя просил опять соваться в клуб? Они же провалили тебя в прошлом году!
Хиггинс почувствовал, что заливается краской, даже уши начинают гореть.
— Кто тебе сказал?
— Какая разница? Ведь это правда.
— А ты откуда знаешь?
Он говорил что попало, лишь бы протянуть время.
Ему показалось, что жена у него за спиной подает Флоренс знаки. Похоже, она тоже знает — очевидно, весь город уже в курсе дел.
— Ты хоть понимаешь, — продолжала дочь, — что они тебя все равно не примут?
— Почему?
— А в прошлом году приняли?
— Это в порядке вещей: в первый раз почти всем отказывают.
— Тебе сказали в утешение, а ты уши развесил. Вот и опять провалили!
— Был один-единственный черный шар.
— Ты видел, что один?
— Карни клялся, что так и было.
— А откуда ты знаешь, что он не врет?
— Оставь отца в покое, Флоренс, — перебила Нора, подавая мужу холодное мясо и стакан молока.
— Напротив, — возразил он, — пусть продолжает.
Я на этом настаиваю.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Кто тебе наболтал о клубе?
— Тебе так надо это знать?
— Необходимо.
— Кен Джервис. Он все утро надо мной потешался.
Кен был парень лет двадцати трех. После школы работал в супермаркете, потом, отслужив в армии, Бог знает какими путями оказался банковским служащим.
Случалось, Хиггинс, отвозя дневную выручку, видел Кена в окошечке, и всякий раз тот насмешливо осведомлялся:
— Как дела, шеф?
Хиггинс относился к Кену не строже, чем к остальным подчиненным, но не раз называл его лодырем и предсказывал, что тот ничего не добьется в жизни, если не возьмется за ум.
Откуда Кен узнал, что вчера произошло в клубе?
Членом он там не состоит и не имеет на это ни малейшей надежды: его отец — один из беднейших фермеров округи.
— Что именно он тебе сказал?
— Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли.
Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась.
— Прости, — пробормотала она, — мне не надо было…
— Что — не надо было?
— Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам.
— Ты тут ни при чем.
Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел:
«Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье».
Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить.
— Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб?
Чем я хуже других?
И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она — взрослая, а он — ребенок, которого надо успокоить:
— Не думай больше об этом.
— А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис?
— Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор.
Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.
После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:
— Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.
— Приболела?
— Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.
Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.
— Как идет выставка-продажа?
— Все в порядке.
— Представитель доволен?
— Думаю, что да.
Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.
Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе.
И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями.
Именно это ему и дали понять, не так ли?
Но тогда почему такая солидная фирма, как «Ферфакс», и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост?
Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним — таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают.
В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию.
Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование?
— Ты знала? — спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой.
Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась:
— Знала, только мне было неизвестно, когда голосование.
— Кто тебе рассказал?
— Билли Карни.
— Когда?
— На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки.
— Что же он сказал?
— Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в «Загородном клубе». И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил.
— Ты на меня рассердилась?
— Нет.
— А теперь сердишься?
— Да нет же!
— Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись?
Она помедлила несколько секунд, потом ответила:
— Чего ради над тобой смеяться?
— Не знаю. Опустил же кто-то черный шар.
— Злыдней и завистников всюду хватает.
— Флоренс обижается?
— В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы.
— Посмотри на меня, Нора.
Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела.
— Что?
— Ответь честно. Обещай, что ответишь честно.
— Хорошо.
Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться.
— Что ты обо мне думаешь?
Ему пришлось отвернуться — он не решался взглянуть на жену.
— Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете.
Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.
— Ну а кроме этого?
— Не понимаю… Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще — ты храбрый. И надрываешься ради нас.
Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, — беременность делала ее неловкой, — подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею.
— Я люблю тебя, Уолтер.
— Я тебя тоже.
— Знаю. И не все ли равно, что подумают другие?
Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить.
— Ну а Флоренс?
— Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает.
Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее.
Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне?
Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города?
Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу.
Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности. Разве что в родильном доме, когда появилась на свет Флоренс, или потом, осенним утром, когда под шуршание опавших листьев они вдвоем в первый раз вели ее, четырехлетнюю, в детский сад.
С другими детьми все было привычней. В школе, во время раздачи наград, обмениваясь взглядами, одновременно и радостными и грустными, Хиггинсы тоже волновались, но уже гораздо меньше. Каждый из детей в свой черед поступал в детский сад. С тех пор как Хиггинсы обосновались в Уильямсоне, каждой весной их ждет все тот же праздник перед началом каникул, те же белые здания, та же лужайка перед ними, а на ней — те же песни и стихи.
Первым пошел в садик Дейв, еще по-детски пухлый, коротко стриженный увалень, затем наступил черед его брата Арчи, а потом, спустя много времени, и Изабеллы.
Дети по очереди переходили из детского сада в начальную школу, затем в среднюю, и младшие сменяли старших в хоре и в школьных играх.
И здесь, и там Хиггинсы встречали знакомых родителей, понемногу старевших, и порой кто-то из них объявлял:
— Ну, у меня все. Сегодня мой младший кончает школу.
Но для Хиггинсов это было еще далеко не все — Нора опять ждет ребенка. Когда Изабелла пойдет в начальную школу — как раз в то новое здание, которым занимается сейчас в школьном комитете ее отец, — будущий ребенок поступит в детский сад. Арчи же в это время, если у него не пропадет охота учиться, будет, может быть, в университете, например в Йельском.
— Ты очень расстроился?
Он покачал головой, чтобы не отвечать сразу.
— Ну сознайся, тебе ведь хочется заплакать!
Как вчера, он проглотил вставший в горле ком.
— Ничего, все прошло.
— О чем ты сейчас думал?
— О детях.
— А что ты о них думал?
— Да так. О школе. Что они растут, что…
— Что?
— Честное слово, ничего.
Он выдавил из себя ободряющую улыбку, чувствуя, как поднимаются в нем грусть и нежность.
— Ты хорошая жена. Нора.
— Как-то странно ты это сказал.
— Когда мы поженились, я и не надеялся, что ты будешь вот такая.
Хиггинс тут же пожалел о сказанном — лицо Норы явно омрачилось. Но ведь он думал, ей будет приятно, и в его словах не было ни малейшего упрека: напротив, он имел в виду, что в свое время был рад ее согласию как неслыханному счастью и женился бы на ней в любом случае. А зная ее школьницей, невозможно было предвидеть, что из нее получится такая спокойная, довольствующаяся однообразием семейной жизни жена.
— Ну, мне пора, — вздохнул он, поднимаясь.
— Ты обиделся?
— На что мне обижаться?
— А я испугалась, что мои слова тебя огорчили.
— Нисколько.
Теперь уже он, наклонившись к жене, поцеловал ее в лоб нежней, чем обычно, и торопливо шепнул на ухо:
— Прости.
И поспешно вышел, не дав ей времени спросить, за что он просит прощения. Сам-то он знает за что, но объяснить ему было бы нелегко. Хиггинс уже шагал по аллее, на которой оставил машину, как вдруг жена окликнула с порога:
— Уолтер!
— Что? — прокричал он, не останавливаясь.
— Если встретишь Карни или кого-нибудь из них.;.
Он понял, что она имеет в виду.
— Обещаю тебе не делать глупостей, — бросил он на ходу.
Вот и этот порыв хочет она в нем погасить. Боится, как бы он не возмутился, не наделал шуму, не восстановил против себя влиятельных людей — так недолго и место потерять.
Но Хиггинс не собирается поднимать шум. Он будет вести себя так же разумно и мягко, как всегда. Увидев Карни на пороге аптеки, весело крикнет ему через улицу:
— Привет, Билл!
И с подобающим почтением, слегка сдобренным фамильярностью, скажет при случае:
— Добрый день, мистер Блейр.
— Добрый день, доктор.
— Добрый день, мистер Олсен.
Не они виноваты в том, что произошло, а он сам. Они были правы: нечего какому-то Хиггинсу делать в «Загородном клубе». И нечего там делать Мозелли, который, надо думать, пережив первый момент опьянения, чувствует себя теперь не в своей тарелке. С «Загородным клубом» покончено. Больше Хиггинс о нем не думает, по крайней мере сейчас. Его больше беспокоит другое: неужели Hope с ним плохо, а точнее — неужели она в нем разочаровалась?