Глава 4
Собрание было назначено на восемь. Вокруг длинного здания с белыми колоннами, в котором помещался муниципалитет, впритирку друг к другу выстраивались подъезжающие машины. К вечеру небо затянуло тучами, предвещавшими грозу. В неподвижном воздухе звенели птичьи голоса.
Стулья в зале были расставлены в тридцать рядов, на эстраде красовалось звездное знамя. Ни одного свободного места не осталось, многие мужчины стояли прислонившись к стене. Между тем вереница опоздавших еще тянулась к муниципалитету — Хиггинс обгонял их по пути.
Держа в руках портфель, набитый бумагами, ни на кого не глядя, прошел он к своему месту на эстраде, за столом комитета. Уселся, кивнул коллегам. Со стороны никто не подумал бы, что он волнуется больше обычного. Ожидая, когда стукнет председательский молоток и начнется заседание, Хиггинс с видом человека, давным-давно привыкшего к подобным вещам, обвел взглядом ряды.
Комитет покончил с подготовительной работой, и сегодня всех, кто был заинтересован в строительстве новой школы, пригласили выслушать доклады и принять решение.
Заседание вел мировой судья Триффит, компаньон Олсена. На вывеске адвокатской фирмы Олсена — три фамилии: «Олсен, Гриффит и Уэйн». Уэйн живет на Мейпл-стрит через два дома от Хиггинсов, у него недавно родился первенец. Уэйн вошел в фирму Олсена несколько месяцев назад вместо другого молодого адвоката — Ирвина Уэбба, который уехал попытать счастья в Калифорнии.
Злые языки утверждают, что Олсену вот уже два десятка лет не по плечу мало-мальски серьезная работа и, хотя большая часть прибылей по-прежнему идет ему, фирма держится только благодаря его компаньонам. Сейчас Олсен с багровым, как всегда, лицом восседает в первом ряду в окружении нескольких видных людей: там и конгрессмен Герберт Джексон, и начальник губернаторской канцелярии, специально прибывший из Хартфорда.
Оскар Блейр нечасто показывается на собраниях — разве что на заседаниях благотворительных обществ, но в зале, разумеется, присутствует Норман Келлог, директор его фабрики, вездесущее око и рупор своего хозяина.
Это белобрысый, элегантный, самоуверенный мужчина.
Хиггинс не жалует Келлога и не ждет ничего хорошего от его иронической ухмылки.
Хиггинс явился сюда без каких-либо затаенных намерений. Провожая мужа, Нора смотрела на него с тревогой, и он ответил ей улыбкой, означавшей: «Не беспокойся, я не наделаю глупостей».
За эти три дня он уже притерпелся к той пустоте, в которой протекала отныне его жизнь. Странное это было ощущение, но Хиггинс находил в нем даже известное удовольствие. Он не принадлежит больше к обществу — он одинок. Так вышло не по его вине: он просто вынужден подчиниться приговору. Даже к домашним он теперь равнодушен, и ему кажется, что они стали другими — словно он смотрит на них со стороны.
Хиггинс обнаружил, например, что старший его сын Дейв — отнюдь не тот простоватый добряк, которым раньше представлялся отцу. Дейв тоже наблюдает за ним и, кстати, за Флоренс. Причем отпускает старшей сестре колкости, на первый взгляд довольно-таки безобидные, но не лишенные проницательности.
Как будто до сих пор Хиггинс жил в тумане, искажавшем очертания предметов и менявшем их цвета. Теперь туман рассеялся, и на смену ему пришло не солнце, а резкий предвечерний свет, с особенной четкостью обрисовывающий каждую деталь.
Хиггинсу приходилось принимать участие в доброй сотне сборищ вроде нынешнего — политических, благотворительных и так далее. Но ему впервые пришло в голову, что в зале существует своя география, довольно точно воспроизводящая географию городка.
Никогда раньше он не задавался вопросом, почему одни рассаживаются в первых рядах, в то время как другие жмутся по углам. Но ведь это так же полно значения, как и размещение жителей Уильямсона по определенным кварталам. Во всем, вплоть до отсутствия Блейра, кроется особый смысл. Обувной фабрикант держит в руках судьбу половины города; ему, такой важной персоне, не к лицу появляться на какой-то там говорильне. Кроме того, он просто не имеет права восстанавливать против себя людей, высказываясь по вопросам, не имеющим к нему прямого отношения.
В том же положении находится и другой крупный собственник, владелец десятка ферм, — с той разницей, что этот большую часть года проводит во Флориде и в Нью-Йорке, где у него квартира на Парк-авеню, а в Уильямсон наезжает на неделю-другую. Зовут его Стюарт Хоткомб, уже дед его обладал значительным состоянием. На собрании Стюарта Хоткомба также представляет управляющий, литовец по имени Кробьюзек.
В зале Келлог — представитель Блейра и Кробьюзек — человек Хоткомба тоже держатся вместе, как держались бы их хозяева. Оба сидят неподалеку от адвоката Олсена, образуя нечто вроде ядра, вокруг которого группируются люди с положением и состоятельные дамы не первой молодости.
Все они не слишком интересуются речами и докладами, поворачиваются друг к другу, обмениваются любезностями.
Сразу за ними расселись коммерсанты, предприниматели, врач, заместитель директора банка, секретарша мэра, учителя, учительницы и кое-кто из служащих, большей частью занимающих высокие должности. Многие из них делают заметки, готовясь участвовать в прениях.
А в конце зала из полумрака выступают лица погрубей, черные глаза итальянцев, рыжие шевелюры ирландцев. Женщины с младенцами на руках, рабочие, не успевшие переодеться перед собранием…
Для Хиггинса естественней всего было бы сидеть в середине. Именно там он и выбрал бы себе место, если бы ему не полагалось сидеть на эстраде. Он заметил, что доктор Роджерс с женой сидят на границе первой и второй групп, как бы принадлежа и к той, и к этой. Что до Билла Карни, то он восседает по левую руку от председателя и в качестве секретаря комитета первый выступит с докладом.
Утверждать, что все собрание — сплошное надувательство, было бы чересчур: исход его решится свободным голосованием. Но правда и то, что комитет, проделавший всю предварительную работу, рассчитывает добиться одобрения своих выводов.
Дело в том, что уильямсонская средняя школа не соответствует населению городка и для ее нужд приходится снимать несколько частных домов, не слишком приспособленных для занятий. Самое время приступить к строительству нового, более современного школьного комплекса, который отвечал бы возросшему значению города.
Карни как раз перешел к статистическим данным, указал, сколько детей школьного возраста было в городе десять лет назад, сколько их сейчас, сколько будет, по-видимому, через пять, десять, пятнадцать лет. Он пояснил:
— Комитет изучил два возможных решения вопроса…
Работа проделана нешуточная. Она длилась несколько месяцев, причем большую часть ее взвалил на себя Хиггинс; для этого ему пришлось связаться кое с кем из предпринимателей и со статистическим управлением в Вашингтоне.
— Первое решение — строить школьный комплекс исходя из нынешних потребностей…
В первых рядах слушали рассеянно или вообще не слушали, считая вопрос решенным. Сидящие в середине были знакомы с проблемой и ждали обсуждения. Но в задних рядах тянули шеи, ловя каждую цифру, каждое слово.
Первое решение на заседаниях комитета получило кодовое название «План на четыреста тысяч» — в эту сумму укладывается строительство современной школы, отвечающей требованиям ближайших лет.
— С не меньшей тщательностью было подготовлено и разработано второе решение: строить уже сегодня школу, которая и через десять — пятнадцать лет сможет удовлетворить нужды растущего населения. Сейчас наш казначей Уолтер Хиггинс познакомит вас с подробными цифровыми данными по каждому из проектов.
Второе решение предусматривает расходы в сумме примерно шестисот тысяч. В обоих случаях часть средств отпускает федеральное правительство, еще сколько-то — штат Коннектикут, но основную часть долга придется все-таки погасить за счет муниципальных сборов.
Комитет стоит за первый проект. Это выяснилось еще до голосования из обмена репликами за столом президиума, и Хиггинс даже затруднился бы теперь сказать, кто первый объявил проект номер два нежелательным.
Вышло так, что у самого Хиггинса не сложилось собственного взгляда на вопрос, и он безотчетно присоединился к общему мнению.
Пришел его черед выступать. Он встал и начал читать подготовленные им страницы цифр, которые мало кому в зале были понятны. И почему это вечно ему выпадает самая неблагодарная роль? Продолжая доклад, он вдруг почувствовал, что читает не столько для присутствующих, сколько для самого себя, и открывает в цифрах какой-то новый смысл. Ощущение это было так сильно, что к концу он невольно понизил голос, и несколько раз ему даже крикнули из последних рядов:
— Громче!
Он так привык жонглировать цифрами, что во время чтения ухитрялся производить новые вычисления — например, подсчитал, насколько при каждом проекте увеличится налог на Блейра и на какого-нибудь небогатого фермера.
Как знать, может быть, садясь, он уже предчувствовал все, что произойдет? Однако он еще ничего не решил. В принципе, по-видимому, он был еще с ними.
Судья Гриффит — ему пятый десяток, дочь его училась в школе вместе с Флоренс — обвел глазами ряды и лица.
— Кто желает выступить?
Сперва люди только поглядывали друг на друга — ни у кого не хватало смелости первым поднять руку.
Председатель настаивал:
— Всем ли понятно, что нам предстоит выбрать между двумя проектами для представления одного из них в Хартфорд и в Вашингтон?
Наконец в середине зала поднялась рука. Слово просил преподаватель средней школы, совсем молодой человек, но уже отец троих детей. Жена его сидела тут же и пыталась удержать мужа от выступления, видимо, считая, что ему не следует вмешиваться.
— Если верить официальным данным, с которыми я справлялся, — начал он с едва скрытым вызовом в голосе, — за последние десять лет стоимость строительства удвоилась. Она продолжает расти и будет возрастать в той же пропорции. А ведь если одобрен будет первый из предложенных проектов, через пять, восемь, десять лет новый школьный комплекс опять окажется мал для населения Уильямсона.
В конце зала зааплодировали, в первых рядах зашушукались, а Олсен, с которым, по-видимому, поделился опасениями Келлог, сделал рукой ободряющий жест, словно говоря: «Ничего, пусть потреплются! Проголосуют все равно по-нашему».
— Кто еще просит слова?
Поднялось несколько рук, и Гриффит указал молоточком на Кробьюзека.
— Я говорю, — начал управляющий, — от имени владельцев недвижимости, какова бы ни была эта недвижимость: крупное предприятие или скромная ферма; от имени всех, у кого есть хотя бы домик или клочок земли.
Муниципальный сбор ложится на их плечи, и в конечном счете именно им придется понести расходы на новую школу. При этом условии…
Тут он привел цифры, которые должны были показать, насколько строительство школы ударит по среднему предпринимателю, и закончил так:
— Не понимаю, как можно от нас требовать, чтобы мы разорялись во имя еще не родившихся детей. Если завтра из нашего города переместится одна из отраслей промышленности, — тут он посмотрел на Келлога, представлявшего обувную индустрию, — то население уменьшится, и даже первый проект может оказаться чересчур масштабным…
Потом выступали другие, в том числе кто-то под хмельком, убежденно бубнивший:
— У меня восемь детей и уже трое внуков. А лет этак через десять их будет уже два десятка, не меньше, — дочки у меня все в мамашу пошли…
Зал грохнул со смеху. Оратора с трудом заставили сесть. Хиггинс еще ничего не решил. Он хмурился, но лишь оттого, что дым от сигары Карни шел ему прямо в лицо.
— Кто еще хочет высказать свои соображения или что-нибудь уточнить?
— Пускай не тянут с новой школой, — бросил кто-то из зала. — Большая, маленькая — все лучше, чем тот хлев, где дети учатся сейчас!
Гриффит поднял молоток, готовясь поставить оба проекта на голосование. И тут, вопреки собственной воле, вопреки принятому перед уходом решению, Хиггинс встал. В ту же секунду, бросив взгляд в зал, он заметил Флоренс и ее подругу Люсиль: девушки только что вошли и стояли у дверей.
Их присутствие не только не образумило его, но еще подлило масла в огонь.
— До того как перейти к голосованию, — начал он глухим и хриплым голосом, — позвольте мне поделиться с вами некоторыми соображениями.
Эти соображения пришли ему в голову, пока он читал собственный доклад.