— Вы были свидетелем на его свадьбе, это чуть больше, чем деловые отношения.
— Видите ли, в его отношениях с Лусией имелся деловой аспект… а точнее, в отношениях с родителями Лусии.
— У них была земля? — спросил Фалькон.
— Он сделал их очень состоятельными людьми, — кивнув, ответил Васкес.
— И не слишком интересующимися его загадочным прошлым?
— Поверьте, роль шафера на свадьбе не предполагает настолько уж близких отношений… Уверен, вам надо побеседовать с родителями Лусии, — убедительно проговорил Васкес.
— А как он относился к сыну, Марио?
— Сына он любил. Ребенок был очень важен для него.
— Кажется странным, что Вега так поздно завел семью. Ведь ему было уже за пятьдесят, не так ли?
Молчание. Было почти воочию видно, как Васкес тасует свои адвокатские мысли.
— Здесь я вам не помощник, инспектор, — сказал он.
— О чем же вы так серьезно задумались?
— Вспомнил о смерти его первой жены. Перебирал в памяти кое-какие разговоры.
— Вы познакомились, когда ему было почти сорок. У него хватало денег на покупку земли.
— Занимать тоже пришлось.
— Все равно, человек его возраста с такими деньгами, как правило, имеет семью.
— Видите ли, он никогда не говорил о своей жизни, о той ее части, что прошла до нашего с ним знакомства.
— Не считая рассказа о его отце-мяснике.
— Этот факт всплыл лишь потому, что нужно было получить разрешение на строительство комнаты-кладовой, когда он реконструировал дом. Я видел чертежи. Мне нужны были объяснения.
— Когда это было?
— Двенадцать лет назад, — сказал Васкес. — Но он не поведал всей истории своей семьи. Так, эпизоды. Никакого серьезного обсуждения.
Фелипе, старший из двух криминалистов, просунул голову в дверь.
— Инспектор, вы не могли бы сейчас к нам подойти?
Фалькон кивнул. Васкес передал ему визитку, ключи от дома и сказал, что пробудет в Севилье еще как минимум неделю — до отпуска в августе. Направляясь к выходу, он попросил Фалькона открыть дверь в другом конце мясницкой комнаты. Она вела в гараж, где стоял совершенно новый серебристый «ягуар».
— Его доставили только на прошлой неделе, инспектор, — сказал Васкес. — До свидания.
Фалькон присоединился к экспертам, возившимся в кухне. Фелипе наблюдал, как Хорхе исследует ножки кухонной мебели.
— Что у нас есть? — спросил Фалькон.
— Пока ничего, — ответил Фелипе. — Пол недавно вытерли.
— А рабочие поверхности?
— Нет, они все в отпечатках. Только пол, — сказал Фелипе. — Надо думать, с литром жидкости для труб в животе он довольно долго бился в конвульсиях. У вас, инспектор, не было камней в желчном пузыре?
— Бог миловал, — отозвался он, уловив отблеск ужаса в глазах Фелипе. — Разве не говорят, что это лучше всего позволяет мужчинам понять, как больно рожать?
— Я сказал об этом жене, но она напомнила, что оба ребенка весили почти по четыре кило, а желчный камень — примерно девять граммов.
— Среди мучеников редко встретишь сострадание, — сказал Фалькон.
— Во время приступов я как безумный метался по полу в ванной. Там повсюду можно было найти отпечатки.
— Следы пальцев на бутылке есть?
— Один комплект, очень четкий и явный… что тоже странно. Никогда бы не подумал, что сеньор Вега сам покупает себе жидкость для очистки труб. Тут должны быть чьи-нибудь еще отпечатки.
— Туда, видимо, подмешали кое-что покрепче, какой-то яд, или он, помимо этого пойла, принял таблетки. Обычный очиститель подействовал бы не сразу, так ведь?
— Странный способ, если хотите знать мое мнение, — подал голос Хорхе, оторвавшись от изучения кухонной мебели.
— Думаю, слово «странный» относится ко всему, что мы здесь увидели, — сказал Фалькон.
— Да, место преступления выглядит как-то… неправильно, — подтвердил Фелипе.
— Я еще подумал, что оно чудное, — добавил Хорхе.
— То есть ничего определенного? — уточнил Фалькон.
— С этими местами преступления всегда так, — сказал Фелипе. — Важно то, что не обнаружено. Я только взглянул на пол, сразу понял: «Нет, это мне ничего не даст».
— Ты слышал про записку?
— Бред, — сказал Хорхе. — «…растворены в воздухе, которым вы дышите…» О чем это?
— Звучит абстрактно, — сказал Фалькон.
— А эти дела с одиннадцатым сентября? — спросил Хорхе. — Мы далеко от Нью-Йорка.
— Он, наверное, финансировал Аль-Каиду, — ухмыльнулся Фелипе.
— Не шути с этим, — предупредил Хорхе. — В наше время все возможно.
— Я знаю только, что тут все неправильно, — сказал Фелипе. — Не настолько, чтобы не верить в самоубийство, но достаточно, чтобы возникли подозрения.
— А бутылка тоже лежала неправильно? — спросил Фалькон.
— На его месте я бы выпил и швырнул ее об стену, — сказал Хорхе. — Здесь везде должны быть капли.
— А их нет, разве что там, где лежит бутылка, в метре от тела.
— Но капли есть?
— Да, они вытекли из горлышка.
— А между телом и бутылкой?
— Нет, — сказал Фелипе. — Что тоже странно, но не… невозможно.
— Он ведь мог кататься по полу, стирая все следы и капли халатом?
— Да-а, — неуверенно протянул Фелипе.
— Фелипе, выдай какую-нибудь гипотезу. Знаю, ты терпеть этого не можешь, но все-таки предложи что-нибудь.
— Мы здесь имеем дело только с фактами, — сказал Фелипе. — Потому что только факты принимают к рассмотрению в суде. Правильно, инспектор?
— Давай, Фелипе.
— Нет, лучше я скажу, — начал Хорхе, поднимаясь на ноги. — Все мы знаем, чего не хватает на этом месте преступления… — действующего лица. Или лиц. Мы не знаем, что они сделали, не знаем, насколько велика их вина. Одно мы знаем точно: здесь кто-то был.
— Итак, у нас есть призрак, — сказал Фалькон. — Кто-нибудь верит в призраков?
— Вообще-то их без большой радости принимают к рассмотрению в суде, — вздохнул Фелипе.
3
Среда, 24 июля 2002 года
Консуэло Хименес открыла дверь Хавьеру Фалькону и провела его по коридору в угловую гостиную с видом на ухоженный газон. Зелень лужайки казалась свинцовой в солнечном свете, стирающем краски. Вода в голубом бассейне с ожерельем из белой плитки плескалась о стены своего узилища, бросая блестящие блики на садовый домик, крыша и стены которого были увиты пурпурными бугенвиллиями.
Фалькон стоял у раздвижных дверей, сцепив руки за спиной, и чувствовал себя до неловкости официальным. Консуэло, одетая в узкую шелковую кремовую юбку и блузку в тон, присела на диван. Оба были напряжены, но чувствовали себя на удивление уютно в обществе друг друга.
— Вам нравятся бугенвиллии? — спросила она.
— Да, — не задумываясь, ответил Фалькон. — Они дарят мне надежду.
— Мне они начинают казаться какими-то пошлыми.
— Возможно, здесь, в Санта-Кларе, их слишком много, — сказал Фалькон. — А в обрамлении оконных рам они кажутся картиной без сюжета.
— Могу нанять мужчину, чтобы он все время нырял голым в бассейн, и называть это — мой «Повеса» работы Хокни,[4] — сказала она. — Налить вам что-нибудь? Я сделала чаю со льдом.
Фалькон кивнул и посмотрел вслед Консуэло, направившейся в кухню. Подтянутая фигура, стройные ноги — у него прямо кровь вскипела при взгляде на ее соблазнительные формы. Чтобы отвлечься, он осмотрел комнату. На стене висела единственная картина — большой вишневый холст, перечеркнутый по диагонали расширяющейся синей полосой. На столе и на буфете он заметил фотографии детей, групповые и одиночные. Кроме кресла и темно-синего дивана, стоящего перпендикулярно стене, в комнате почти ничего не было. Фалькон снова посмотрел на спокойный сад, думая, что она неспроста упомянула Хокни, чья выставка не так давно проходила в Лос-Анджелесе: этот район, постоянно озаренный солнечным светом, напоминает скорее Калифорнию, чем Андалузию.
Консуэло Хименес протянула Хавьеру чай со льдом и указала на кресло. Сама села на диван, откинувшись на спинку и покачивая ногой; сандалия свисала с пальцев.
— Здесь так тихо. Даже не верится, что мы в Испании, — сказал Фалькон.
Они немного посидели в тишине — ни звуков проезжающих машин, ни звона церковных колоколов, ни свиста и хлопков на улицах.
— Двойные стеклопакеты, — наконец объяснила она. — У меня в ресторанах всегда шумно. Там я проживаю свою испанскую жизнь, так что когда я здесь, это как… жизнь после жизни. При вашей-то работе вы, очевидно, меня понимаете.
— Сейчас предпочитаю быть в гуще событий, — сказал Фалькон. — Я отбыл свой срок в чистилище.
— Уверена, тишина в огромном доме вашего отца… То есть не отца… Простите.
— Я до сих пор думаю о Франсиско Фальконе как об отце. Этой привычке сорок семь лет, я не смог ее побороть.
— Вы изменились, старший инспектор.
— Мне кажется, нам уже пора перейти на «ты»[5] и называть друг друга по имени.
— Ты сменил стиль.
— Постригся. Отказался от костюмов. Отказался от некоторых правил.
— Стал не такой напористый, — отметила она.
— Все такой же! Просто я понял, что людям эта черта не нравится, и стараюсь ее скрывать. Научился удерживать на лице улыбку.
— Мама одной моей подруги с детства учила ее: «Ни минуты без движения, ни секунды без улыбки!» На окружающих это действует, — сказала Консуэло. — Мы живем в такое время: легкая улыбка, легкий разговор. Когда в последний раз ты вел с кем-нибудь серьезную беседу, Хавьер?
— Я только их и веду.
— Сам с собой разговариваешь?
— И еще раз в неделю посещаю психоаналитика.
— Разумеется, после всего, что ты пережил! — посочувствовала она. — Но ведь это не настоящая беседа, правда?
— Тут ты права. Иногда это абсурдное потакание своим слабостям, в остальных случаях — рвотное средство.
Консуэло взяла со стола сигареты, прикурила и откинулась на спинку дивана.
— Я зла на тебя, — сказала она, махнув в его сторону сигаретой. — Ты мне не звонил, а ведь мы собирались вместе поужинать… помнишь?
— Ты переехала.
— То есть ты пытался?
— У меня времени совсем не было, — сказал он, улыбаясь.
— На меня улыбки не действуют. Мне известно, что это значит. Придется тебе освоить пару новых приемов.
— Знаешь, столько всего навалилось!
— Ты лечение имеешь в виду?
— Да, и еще у меня юридические проблемы с Мануэлой. Моей сводной сестрой.
— Она жадная, насколько я помню.
— Ты, я вижу, в курсе всех подробностей скандала.
— Я не знала бы их только в том случае, если б на год впала в кому, — улыбнулась она. — Так чего же хочет Мануэла?
— Денег. Она хотела, чтобы я написал книгу о своей жизни с Франсиско, о его дневниках и о том, как я вел расследование убийства, из-за которого все раскрылось. Или чтобы я поработал с ее дружком-журналистом, который напишет книгу за меня. Я отказался. Она разозлилась. Теперь старается доказать, что я не имею прав на дом Франсиско Фалькона, что я ему не сын… Ты знаешь, как это бывает.
— Ты должен с ней бороться.
— Нелегко это. У нее голова иначе устроена. Она мыслит как Франсиско. Возможно, поэтому он ее никогда не любил, — объяснил Фалькон. — Она интриганка и специалист в области общественных отношений, что в сочетании с ее энергией, амбициями и кошельком — убийственная комбинация.
— Я заплачу за ужин.
— Ты меня обижаешь. Не настолько все плохо. Финансовые трудности — это маячащий на заднем плане жизни довесок к остальным неурядицам.
— Тем более полезна порция развлечений на переднем плане жизни, Хавьер, — сказала она. — Этот твой брат, скотовод Пако, хоть чем-то помогает?
— Отношения у нас ровные. Но помочь мне не в его власти. Мануэла и им тоже вертит: она ведь ветеринар. Одно слово о возможной угрозе коровьего бешенства в стаде — и ему конец.
— Ты на редкость рассудителен.
— Спасибо, — поблагодарил он, решив не упоминать, что это скорее всего сказывается действие лекарств.
— Я продолжаю считать, что тебе необходимо развлечься.
Молчание. Фалькон постукивал по блокноту. Консуэло покорилась неизбежному, выдохнув с дымом наполнившую ее грудь печаль.
— Задавайте вопросы, старший инспектор, — обреченно проговорила она, поманив его к себе.
— Ты можешь все же называть меня Хавьер.
— Что ж, Хавьер, кое-чему ты все же научился.
— Например?
— Как успокоить человека… вернее, как успокоить подозреваемого перед допросом.
— Думаешь, ты подозреваемая? — спросил он.
— Думаю, я — та, кто может оживить развитие отношений следователь — подозреваемый, — сухо произнесла она.
— Откуда ты знаешь, что это было убийство?
— А почему ты здесь, Хавьер?
— Я расследую любую смерть, произошедшую не по естественным причинам.
— Рафаэль умер от сердечного приступа? — Фалькон покачал головой. — Значит, это убийство.
— Или самоубийство по сговору.
— По сговору? — повторила она, вытаскивая очередную сигарету. — Что за сговор?
— Мы нашли сеньору Bегу наверху, она задушена подушкой.
— О, боже! — вскрикнула Консуэло, оглядываясь через плечо. — Марио, бедняжка!
— Сеньор Вега выпил литр жидкости для прочистки труб, разбавленной чем-то или отравленной, либо перед этим он принял таблетки. Придется подождать отчета судебного медика.
— Поверить не могу.
— Значит, ты не думаешь, что Вега был способен на самоубийство?
— Казалось, он так любит жизнь! Его работа, семья… Марио он просто обожал. Только что купил новую машину. Они собирались ехать отдыхать…
— Сеньор Вега был дома, когда ты звонила насчет Марио вчера вечером?
— Я говорила с Лусией. Мне показалось, он дома, но точно я не знаю.
— Куда они собирались поехать? — спросил Фалькон.
— Обычно они ездили в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, но в этот раз решили, что Марио достаточно большой, сняли дом в Ла-Холле возле Сан-Диего. Собирались сводить его в аквапарк и в Диснейленд.
— Во Флориду ехать было бы ближе.
— Для Лусии там слишком сыро, — пояснила она, наконец-то прикурила и покачала головой, глядя в потолок. — Кто может представить, что творится в головах других людей?
— Его адвокат ничего не говорил об этой поездке.
— Адвокат мог не знать. Рафаэль был из тех, кто четко разграничивает сферы своей жизни. Адвокату положено знать все о проблемах бизнеса, он не должен интересоваться семейными делами. Про отдых я узнала от Лусии.
— Значит, он любил держать все под контролем?
— Как большинство успешных бизнесменов.
— Вы познакомились через Рауля?
— Рафаэль очень поддержал меня, когда Рауля убили.
— Он разрешал Марио оставаться у тебя на ночь.
— Мои дети ему тоже нравились.
— Марио часто у вас ночевал?
— Не реже раза в неделю. Чаще всего в выходные, когда я посвободней, — ответила она. — Единственное, чего он не позволял Марио, это залезать в бассейн.
— Удивительно, что у сеньора Веги не было бассейна.
— Был, но Рафаэль его засыпал и заложил дерном. Он их не любил.
— Кто-нибудь еще знал, что Марио ночует у тебя?
— Да все соседи — у мальчишек ведь шумные игры, — усмехнулась Консуэло. — По-моему, Хавьер, копаться в таких мелких деталях ужасно утомительно, а?
— Знаешь, именно повседневные мелочи позволяют узнать, как люди жили на самом деле. Из маленьких деталей складывается общая картина, — сказал он. — Раньше мне действительно это казалось скучноватым, но теперь, как ни странно, я нахожу такую работу увлекательной.
— С тех пор как начал жить заново?
— Что, прости?
— О… я не хотела быть бестактной.
— Я и забыл о твоей вечной иронии… это ведь в твоем духе, не так ли, донья Консуэло?
— Без «доньи» можешь обойтись, Хавьер, — сказала она. — Тебе ирония не к лицу. И прости. Это была мысль, которую не следовало озвучивать.