Мейси позвонила в колокольчик. Не прошло и минуты, как у стойки регистрации возник молодой человек с кипой больших конвертов под мышкой. Мейси назвала свое имя и сказала, что имеет разрешение на ознакомление с двумя личными делами. Клерк положил свою ношу на стол и принялся водить пальцем по списку фамилий.
– Мисс Доббс… мисс Доббс… Есть такая. Садитесь вон за тот стол, у окна. Сейчас я принесу документы.
Мейси поблагодарила и прошла к столу. Из окна открывался вид на многочисленные крыши. Стекла мансардных окон посверкивали под солнцем, по карнизам прохаживались надутые голуби, воробьи стайками перепархивали с водостока на водосток. Издали доносился шум реки. Дожидаясь документов, Мейси поймала себя на мысли, что не прочь заглянуть к Морису. Конечно, она и отца навестит, но ей хочется поговорить с бывшим наставником – как раньше, когда они работали вместе.
До сих пор Мейси гнала картины кремации, старалась занять разум расследованием, выстроить цепочку событий к приезду в Геронсдин. Сначала решение Маргарет Линч шокировало ее: как это – оставить Саймона без места последнего успокоения, без памятника на могиле? Но теперь Мейси начала понимать, что Маргарет проявила мудрость и жертвенность. Когда она оперлась на руку Мейси, ища поддержки, весь негатив по отношению к матери Саймона сгорел без остатка, и сердце Мейси наполнилось восхищением перед старой миссис Линч. Неужели одно такое движение, неуловимое событие, слово или мысль способны убрать сор, очистить тропу для прощения, которое пустит корни в израненной душе?
– Вот, держите. Сандермир и Мартин. Хотя капрал фигурирует под двумя фамилиями. Призывался под одной, потом взял другую – настоящую, судя по нашим данным.
– Понимаю. Спасибо. Я скоро верну вам документы.
– Можете не торопиться. Мы работаем до пяти.
Мейси случалось держать в руках подобные бумаги, корпеть в архиве, выискивать нестыковки и крупицы истины в документах живых и мертвых жертв войны. Всякий раз она открывала дело погибшего с трепетом, ведь что бы там ни писал о нем командир, а человек отдал жизнь за отечество. И не важно, с готовностью это было сделано, с сожалением или с отвращением – жизнь отдана, и никто ее не вернет.
Мейси обнаружила, что Генри Сандермир погиб от снайперской пули в битве при Сомме, вскоре после того, как вернулся из отпуска, то есть в начале июля тысяча девятьсот шестнадцатого года. Начальство отзывалось о нем положительно, Генри ждал чин капитана. Обстоятельства смерти были самые обыкновенные. Офицеры по большей части происходили из семей знатных землевладельцев, аристократов – словом, принадлежали к богатым и привилегированным слоям общества. Столетия гарантированных преимуществ (в их числе качественное питание) обеспечили этим молодым людям более высокий рост, чем выходцам из других слоев населения. Что ж удивляться, если молодой джентльмен становится легкой мишенью для снайпера? Тем более что простолюдинам свойственна смекалка, они быстро научаются не высовываться из окопов.
Личное дело капрала Виллема ван Маартена было толще, ведь к нему прилагались справки из исправительной школы. Мейси знала: многие преступники, как несовершеннолетние, так и взрослые, были призваны на фронт с гарантией, что досиживать срок не придется – если, конечно, они покажут себя верными и честными солдатами. Юный ван Маартен ухватился за такую возможность; правда, Мейси увидела два письма его отца, возмущенного тем, что в армию забрали мальчика, который не достиг призывного возраста. К одному из писем была приколота записка: мол, юноша желает сражаться на фронте, во Франции. Мейси вздрогнула, коснувшись справки из исправительного заведения, с большой печатью поверх текста: «Направлен в армию».
Имелись также записи, что капрал ван Маартен взят в плен, а с сентября шестнадцатого года числится среди погибших. Телеграмма родителям была послана на другой день после налета «цеппелина». Согласно замечанию командира, капрал ван Маартен безупречно служил отечеству.
Мейси не понадобилось делать записи в учетной карточке, ведь она уже собрала всю необходимую информацию; детали она просто запомнила. Затем сложила документы в том порядке, в каком они были ей предоставлены, собрала вещи и прошла к стойке регистрации.
– Все нашли, что хотели?
– Да, спасибо.
– Если еще что-то понадобится, приходите снова, мы поможем.
Мейси оглядела комнату. Одинокая женщина прижимала ладони ко лбу, низко наклонялась над документами, качала головой. Мейси предпочла бы никогда больше не приходить в военный архив; увы, учитывая характер ее работы, это было маловероятно.
Она выехала из Лондона в половине пятого. Если поднажать, можно успеть в Челстоун к шести. Повидаться с отцом и зайти к Морису. В Геронсдин она при таком раскладе попадет в девять вечера. Сразу ляжет спать – завтра предстоит напряженный день.
Глава 16
Поужинав с отцом, Мейси направилась в Дувр-хаус к Морису Бланшу. Наверняка он видел ее автомобиль, заруливавший в ворота челстоунской усадьбы. Сердцем Мейси чувствовала, что Морис хочет с ней встретиться. Она прошла в калитку, которая разделяла владения конюха Фрэнки Доббса и доктора Мориса Бланша, по знакомой тропе достигла оранжереи, но двинулась дальше, к главному входу. Там ее уже поджидала экономка, низенькая полная женщина, в неизменной черной юбке и белой блузке с камеей у горла. Навстречу Мейси распахнулась дверь.
– Доктор в кабинете. Велел принести портвейну для вас, а еще я напекла сырного печенья. Всегда считала, что портвейн без закуски тяжело идет.
– Вы очень добры. Так я пройду прямо к доктору Бланшу?
Морис сидел за письменным столом. Поднял взгляд на Мейси, улыбнулся. Она закрыла за собой дверь. Попыталась не фиксировать внимание на том, как он постарел за последнее время, с какой натугой встает, с каким трудом передвигается. Без трости уже не может – а совсем недавно мог. Неужели эти перемены во многом результат печали?
Год назад они с Морисом ездили во Францию. Тогда, конечно, он выглядел на свой возраст – ему было за семьдесят, – но держался куда бодрее. Не характер ли его работы делает черное дело? В сентябре прошлого года Мейси привезли в тайный дом в Париже, чтобы сообщить: в своем расследовании она перешла дорожку разведслужбам. Это событие подтвердило: знания Мориса Бланша по-прежнему пользуются спросом, сам он – заметная фигура в делах международного значения.
– Морис, вам нездоровится?
Он покачал головой:
– Не беспокойся о моем здоровье. Просто я уже старый. Прежние недомогания, которые в молодости игнорировал, теперь нагрянули все разом. Надеюсь, Мейси, ты возьмешь себе на заметку это прискорбное свойство всех недомоганий.
Морис чмокнул Мейси в щеку и жестом пригласил располагаться у камина, как обычно напротив его любимого потертого кресла. Между ними стоял сервировочный столик. Прежде чем усесться, Морис налил гостье портвейна, а себе – односолодового виски. Потянулся к каминной полке, выбрал трубку, взял кисет и заговорил под неторопливый курительный ритуал:
– Ты хочешь обсудить геронсдинское дело?
– Да. Только сначала…
Морис смотрел на Мейси, склонив голову. Руки его между тем набивали табаком чашу трубки.
– Саймона кремировали, и… Боже мой… – Мейси уронила лоб в ладони. – Не верится, что это было только сегодня утром. С тех пор столько всего произошло.
– Вероятно, сразу после прощания с покойным ты заставила себя погрузиться в работу? Думаю, не ошибусь, если предположу, что ты занялась вопросами, связанными с расследованием?
Мейси кивнула:
– Я позволила себе провести в Лондоне только один день. Сегодня к ночи мне нужно успеть в Геронсдин. Поеду прямо от вас.
– Такая спешка действительно необходима?
– Да. Расследование уже имеет собственную динамику, значит, я должна завершить работу в течение одного-двух дней.
– Понимаю. – Морис бросил спичку в камин. – Расскажи о кремации, Мейси.
– Сначала я была обескуражена решением Маргарет – это мать Саймона, – но потом поняла, что она совершенно права. Саймон слишком долго оставался вроде как живым, только это уже был не Саймон, не тот человек, каким мы все его знали. Просто раньше я никогда не бывала на кремации. Мне было… – Мейси стиснула губы, подбирая подходящее слово, – не по себе. Да, меня смущала мысль, что тело Саймона сгорит.
Повисло молчание. Морис смотрел на пламя камина, взвешивал слова Мейси. Наконец он заговорил:
– Саймон был ранен при бомбежке – то есть уже тогда подвергся воздействию огня. А теперь его тело предано огню окончательно. Согласись, в таком решении есть определенная метафоричность. Ну и практичность – ведь миссис Линч уже в преклонных годах и одинока.
Мейси молчала. Бокал с портвейном она держала обеими руками, поворачивала, наблюдая, как драгоценное вино медленно обволакивает стенки.
Морис перевел дыхание и продолжил речь:
– Разве у тебя не возникает ассоциаций с фениксом, священной птицей, которая, чуя близкую смерть, строит гнездо из веточек корицы, поджигает его и сгорает в пламени, а потом возрождается из пепла?
Морис глотнул янтарного напитка.
– Увы, юноша Саймон не выйдет из крематория и не скажет нам «Здравствуйте». Но, по-моему, это дар для тебя, Мейси, возможность думать о нем как о фениксе, знать, что он стал ветром над лугами. Если, конечно, ты от этого дара не откажешься. – Морис улыбнулся. – Сейчас как раз тот случай, Мейси, когда не нужно ни думать, ни искать смысла. Ты этим уже занималась. Ты хранила Саймона в сердце и шагала в будущее, какое в семнадцатом году тебе и не снилось. Теперь Саймон умер. Подумай о новорожденном фениксе. Прими его.
Мейси молчала. Перед ее мысленным взором красно-золотая птица рвалась из пламени, которое сама же и разожгла.
– Еще добавлю: считается, что слезы феникса способны врачевать любые раны.
Мейси подняла взгляд на своего старого наставника, поставила на сервировочный столик бокал с портвейном.
– Спасибо, Морис. Хорошо, что я к вам сегодня пришла.
– Ты, Мейси, больше мне не ученица и не ассистентка. Ты давно обрела самостоятельность и едва ли нуждаешься во мне. Я все понимаю…
– Но…
– Дай закончить. Наши отношения изменились; впрочем, это закономерно. Надеюсь, наша дружба выйдет на новый виток и время от времени ты будешь позволять старому приятелю разделять с тобой интеллектуальные удовольствия, связанные с твоими расследованиями. Пусть даже постфактум – у камина.
Мейси встала, поцеловала Мориса в щеку.
– Вы были так добры ко мне, Морис.
Старик потянулся за своей тростью.
– Провожу тебя до дверей.
– Да, но геронсдинское дело…
Морис предостерегающе вскинул руку:
– Ты не нуждаешься в моих советах, Мейси. Ты сама знаешь, как поступить.
* * *
Приехав в Геронсдин, Мейси оставила «Эм-Джи» у гостиницы и пошла на пустырь, где когда-то находился дом ван Маартенов. Она думала о страхе и ужасе, о страданиях за гранью воображения, которые Маартены испытали перед смертью, думала о кровоточащих от дыма и жара легких, о костях и плоти, отторгающих кожу. Наверное, несчастные лишились чувств от боли, такими их и застала смерть. Потом Мейси стала гадать, каков был их дом. На первом этаже пекарня, на втором – жилые комнаты. Этакая маленькая крепость, где семья искала защиты от внешних угроз, крепость, однажды ставшая адом. Ад поглотил, пожрал три человеческих существа, которые жили, дышали, работали, музицировали, любили. Ничего не осталось. Ни-че-го. Только зловещий холод, только тяжелая, губительная аура – незримая стена, за которую не рискуют шагнуть геронсдинцы. Лишь одна душа посмела посеять дикие астры на этом клочке проклятой земли да в ночь пожара в гостинице явилась сюда со скромным букетом траурных цветов. Словно оставила записку: «Все исполнено, вы не забыты».
* * *
На следующее утро Мейси уехала рано, ограничившись чашкой чаю с гренком, хотя ее аппетит дразнили ароматы яичницы с беконом, грибами и помидорами, которую готовила Мэри Йомен. Фред предложил завернуть с собой горячий завтрак – пласт яичницы между двух ломтей хлеба, – но Мейси отказалась. Ей нужно было успеть в усадьбу Сандермира к тому времени, когда конюх пойдет прогуливать лошадей. Вся деревня знала: Альфред Сандермир по-прежнему сидит у себя в покоях, на втором этаже. В Геронсдине судачили: у дверей оставляют подносы с провизией, хозяин дожидается, пока прислуга уйдет, втаскивает еду в комнату, а потом, ночью, вышвыривает пустой поднос. Если он вышвыривает заодно и пустую бутылку из-под бренди или вина, значит, нужно принести еще спиртного. Но что-то не слышно, чтобы Сандермир выкинул в коридор грязную сорочку или простыню. И прибраться в комнате он никого не пускает.
Мейси остановила «Эм-Джи» на некотором расстоянии от усадьбы, на обочине. Дальше путь лежал пешком, через лес и через изгородь. Для такой эскапады Мейси надела коричневые вельветовые брюки, удобные туфли и кардиган шоколадного цвета поверх блузки. Коричневую войлочную шляпу Мейси надвинула на самый нос, очень надеясь, что в таком камуфляже не будет узнана. При Мейси были рюкзак, складной нож и ореховая рамка для поисков.
Вскоре она достигла границ Сандермировой собственности и направилась к конюшням, беспрерывно озираясь и держась в тени деревьев. Открытые пространства Мейси пересекала бегом, при этом держала ушки на макушке. Но пока до нее доносилось лишь негромкое ржание, цокот переступающих копыт да мерное чавканье жующих лошадей. Мейси не слышала ни ласкового речитатива конюха, ни плеска воды в ведрах, ни шороха щетки по лошадиной шкуре. Она оглядела арочный вход в конюшню и шагнула внутрь. Пересчитала лошадей. Одной не было на месте – значит, конюх вывел ее прогуляться. Осторожно ступая по выложенному кирпичами полу, Мейси поочередно приближалась к стойлам. В карманах у нее – не зря же она была дочкой Фрэнки Доббса! – всегда имелся кусковой сахар. Иную лошадь она угощала, иную гладила по мягкой, чуткой морде или по упругой шее. Так Мейси добралась до последнего стойла, где дыру в стене и крыше по-прежнему закрывал, хлопая на ветру, брезент. Тут-то Мейси и пустила в ход ореховую рамку. Нож она спрятала в карман, рюкзак положила за распахнутую, зафиксированную бруском дверь подсобки. Так, налегке, Мейси вышла на воздух и приступила непосредственно к поискам. Она держала рамку, как учила Бьюла. Закрыла глаза и усиленно думала про серебро.
Ореховая рамка в ее руках вдруг налилась тяжестью, какой не знала, будучи веткой на кусте. Теперь древесина словно переродилась во что-то иное, буквально потянула за собой Мейси. Сначала Мейси думала, что рамка приведет ее к дыре в стене, к тому участку фундамента, что недавно был разобран. Рабочие, залатав кое-как прореху, не выровняли за собой землю, вероятно отозванные Сандермиром. Именно эта бугристость заставила Мейси заподозрить, что под фундаментом обнаружатся материальные свидетельства не только незаконченного ремонта, но и кое-чего другого. Впрочем, по мере приближения к брезенту рамка в руках Мейси теряла вес. Усиленно представляя себе груду серебряных изделий, Мейси сделала поворот, попыталась вновь «нащупать жилу», линию, где под действием тайной энергии рамка оживет, запляшет, словно леска под весом клюнувшей рыбины.
Рамка снова явила напряжение, и Мейси шагнула на каменный пол конюшни. Теперь она чувствовала себя ведомой, связанной волей ореховой рогатки, и послушно следовала безмолвным указаниям. Рамка словно была сделана из некоего священного металла, который притягивается к таким же загадочным артефактам. Повинуясь воле этого металла, Мейси вернулась к арочному входу. Когда она была готова сделать шаг за пределы конюшни, рамка вдруг поникла в ее руках. Мейси повернулась налево, чуть не вскрикнула с досады: ее пальцы сжимали мертвую деревяшку. Тогда Мейси повернулась направо и вздохнула с облегчением: рамка снова была тяжела, как свинец. А прямо перед Мейси стоял и глядел ей в глаза Сандермиров гунтер. Она поднесла ладонь к конской морде, ощутила, как нервные ноздри обдали кожу теплом. Конь потянулся к рамке.