— “Упыри не глотают кровь, не пьют ее горлом, а выцеживают через свои полые зубы-клыки”… Что с тобой, Машка?
— Ничего. У Страшилища как раз такие полые зубы-клыки.
— Ну, и хорошо, — обрадовался Лешка. — Значит, хоть он точно вампир. А санитару ты в рот не заглядывала?
— Не успела. А вот, кстати, Лешка, “санитар” у нас в этой истории единственная величина хоть с каким-то значением. Про остальных мы и вовсе ничего не знаем, они сплошные иксы. Так что с него и начнем. Я позвоню?
— Подожди, сейчас скину тебе на дискетку одну интересную информацию, подшей к плану расследования.
Пока Лешка распечатывал информацию, я позвонила в морг Юре Щеглову.
— Юра, скажи мне данные этого вашего ложного санитара. Надеюсь, в отделе кадров они сохранились? Или ты его без паспорта на работу принимал?
— Машенька, — вздохнул Юра, — паспорт он показывал. Но не рассчитывай, что ты что-то из этого выжмешь.
— А что, паспорт левый?
— Даже и не знаю, как сказать, — помялся Юра. — Левый, не левый, черт его разберет. В общем, как чудеса всякие в морге начались, уже после его увольнения, я его паспортные данные прокинул по ЦАБу[2]… В общем, умер он.
— Когда, после увольнения?
— Да нет, — вздохнул Юра, — еще до приема на работу. Позвони Марине в кадры, она тебе все данные даст.
Вот тебе и величина со значением, подумала я, набирая номер начальницы отдела кадров бюро судебно-медицинской экспертизы, жизнерадостной хохотушки Марины. Услышав мой голос, Марина за три минуты выложила мне все экспертские сплетни, поздравила с выходом замуж, проигнорировав мои попытки объяснить, что я еще туда не вышла, после чего наконец спросила, что мне нужно. Я сказала.
— Да ради Бога, — рассмеялась Марина, — сейчас посмотрим в лучшем виде. Щеглов его взял, проработал он недолго, приказ об увольнении от пятнадцатого мая этого года. Так, записывай: Бендеря… Бен-де-ря, — повторила она по слогам, — типичный западэнец[3]. Степан Ильич. Сорок восьмого года рождения. Пиши данные паспорта, — она продиктовала все, что нужно.
— Мариша, а ты его паспорт смотрела? Он похож на фотографию в паспорте?
— Больше мне делать нечего, — рассмеялась Марина. — Если хочешь знать, я его вообще не видела. Мне Щеглов его документы принес на оформление приказа, я оформила. Так что пусть у Юрочки голова болит.
Я не стала говорить Марине, что, по данным Щеглова, принятый ею на работу человек умер задолго до оформления приказа о его приеме в морг санитаром. Пусть сами разбираются, у кого голова должна болеть. Попрощалась и повесила трубку.
Горчаков терпеливо ждал, пока я закончу разговор. И как только я разъединилась, положил передо мной на стол красочно оформленный листочек. Сверху листочек украшало натуралистичное изображение вампира с окровавленными клыками, а под ним, стилизацией под готический шрифт, был напечатан следующий текст:
“Существуют особые законы, по которым к проклятым, оскверненным местам как магнитом притягивает людей, являющихся потенциальными жертвами, лиц с неустойчивой психикой, подверженных приступам истерии, неуравновешенности, страдающих маниями преследования или гнетом страждущей совести за совершенные преступления и проступки. В первую очередь жертвами вампиров становятся женщины, обладающие повышенной сексуальной возбудимостью, ищущие острых ощущений, новых неизведанных чувств, — очаги “черной” инфернальной энергии притягивают таковых к себе”…
Я подняла на Лешку глаза, оценив его чувство юмора и не собираясь дочитывать эту инфернальную чушь, но потом снова посмотрела в текст, и мой глаз зацепился за некоторые фразы, задевшие меня за живое:
“…остальное.происходит по хорошо всем известному сценарию: неожиданная встреча с “интересным мужчиной” демонической наружности, поцелуи во мраке ночи, объятия, бушующие страсти… обескровленный изуродованный труп, следственная бригада, допросы, первый попавшийся безответный похмельный алкоголик, который ничего не помнит и берёт вину на себя, тюрьма или расстрел. Подлинный виновник, вампиро-упырь, практически неуловим, он всегда уходит от преследователей (существует версия, что далеко не всякое должностное лицо возьмет на себя смелость тягаться с заложным покойником, многие просто закрывают глаза на очевидное)”. И подпись — Олег Исхаков, бакалавр оккультных наук.
Лешка с интересом наблюдал за моей реакцией. Мысленно послав пламенный привет неведомому мне бакалавру оккультных наук (интересно, в каких учебных или научных заведениях присваивают такие титулы?), я забрала бумажку и ушла, вслух поблагодарив Лешу. Но настроение у меня почему-то испортилось.
Вернувшись к себе в кабинет, я не стала выбрасывать бумажку в помойку, а, поразмыслив, повесила ее на стенку сейфа. Ситуация, описанная бакалавром оккультных наук, мало походила на то, с чем имели дело мы. Один потерпевший — работяга, вторая жертва что-то не тянет на женщину, обладающую особой сексуальной энергией, хотя кто его знает? При ее жизни с ней общаться не довелось. Наш криминалист-то уж во всяком случае не из этих. Равно как и основной наш фигурант, покойник с колом в груди, с лицом, изуродованным язвами и рубцами, не подпадает под категорию “демонического, интересного мужчины”. Если бы такой подходил знакомиться к женщинам, причина смерти была бы только одна — разрыв сердца. Но все равно, бумажка небезынтересная.
Посмотрим, кто кого; похоже, что я уже взяла на себя смелость тягаться с заложным покойником, — так что вперед.
Аккуратно переписав данные паспорта “санитара” в запрос, я отправила его в паспортную службу. Пусть мне ответят официально, где и когда владелец этого паспорта умер; а пока у меня есть адрес, где был зарегистрирован этот шаловливый служка из мертвецкой; и расположен этот адрес не так далеко от нашей районной прокуратуры. Я созвонилась с жилконторой, достаточно быстро выяснила, что покойный занимал комнату в коммунальной квартире, что пока в эту комнату никто не вселился, — остальные жильцы квартиры на комнату не претендуют, а все, кого посылают туда со смотровыми ордерами, от комнаты отказываются, она никому не нравится, даже тем, у кого уж совсем критическое положение с жильем.
— Леш, — сказала я, заглядывая в кабинет к Горчакову, — не хочешь сходить пообедать? Тебе надо двигаться, чтобы мозг лучше снабжался кровью.
— Слушай, я на мели. Если только ты покормишь, — Лешка застенчиво посмотрел на меня, а мне только этого и было надо: халявную еду Горчакову потом придется отрабатывать.
— Собирайся.
Через пять минут мы с Лешкой брели в дожде и тумане к довольно приличному кафе, где я обещала ему райские наслаждения в гастрономическом ключе. И не обманула. Лешка наелся до отвала, стал нежно любить весь окружающий мир и меня в том числе, и теперь его можно было брать голыми руками. Что я и сделала, предложив по дороге в контору заскочить в один адресочек. Лешка, пребывая в эйфории, с ходу дал согласие, мол, надо так надо, а подробностями решил поинтересоваться уже по дороге, когда мы практически подходили к адресу.
Вообще-то мой друг и коллега не робкого десятка; но когда я сообщила ему подробности, к кому домой мы идем, Горчаков взвился:
— Ты с ума сошла, Швецова! Ломишься прямо в логово вампира! Хоть бы опера какого с собой взяла, на съедение! Ну нет, я в эти авантюры лезть отказываюсь! У меня двое детей!
Напрасно я пыталась урезонить его, объясняя, что в комнате, которая является муниципальной собственностью и регулярно осматривается потенциальными жильцами, а главное — ключ от которой хранится в жилконторе, никаких неожиданностей быть не может. Горчаков стоял насмерть.
— Нет уж, не заманишь.
— Да брось ты, Лешка, что мы с тобой, по адресам, что ли, никогда не ходили?
По молодости лет я вообще бесстрашно лезла в квартиры своих подследственных в неурочное время, особенно, если сроки поджимали; не является клиент на допрос — ноги в руки и пошла, допросила его прямо на дому, и далеко не всегда в стерильной обстановке; так бы я и расхаживала по квартирам в одиночку, если бы один раз не попала в наркоманский притон. Меня там не убили и не изнасиловали, но дописывая протокол на липком кухонном столе в окружении угрюмо молчащих наркоманов с мутными глазами, я почувствовала такой страх, что навсегда зареклась бегать по адресам без сопровождения.
— Вон, иди в местное отделение милиции, возьми там участкового и осматривай себе в удовольствие логово вампира, — посоветовал Лешка.
Конечно, так и надо было сделать, но я знала, что участковые появляются у себя в опорных пунктах к трем часам, а сейчас еще нет и часа, и что участкового мне придется долго уговаривать, и не только его, а еще и его начальника, поэтому я и билась так за Горчакова.
Он сопротивлялся до самой жилконторы, куда я направилась, чтобы взять ключи от комнаты Бендери. И только когда я потянула на себя железную дверь с табличкой, на которой были указаны часы работы паспортного стола, сердце Горчакова дрогнуло, и он пошел со мной.
Сопроводить нас в квартиру вызвалась пожилая грузная женщина — мастер РЭУ, представившаяся Анной Ивановной. Она тщательно проверила наши документы, записала их к себе в блокнотик, потом взяла ключи от комнаты и повела нас через три проходных двора к покосившемуся флигелю, при одном взгляде на который было ясно, что жить тут могут одни деклассированные элементы.
Фасад флигеля хранил следы как минимум двух пожаров — черные языки копоти, поднимавшиеся по стене от окон второго и четвертого этажей; третий этаж вообще был явно нежилым, неизвестно по какой причине, — расколотые фрамуги без стекол равномерно хлопали от ветра. Честно говоря, приди я со смотровым ордером к такому дому, я бы даже в квартиру не заходила, мне и двора было бы достаточно. С наступлением сумерек в таком дворе без вооруженной охраны делать нечего, да и светлым днем-то, если честно, тоже весьма неуютно.
Но невозмутимая женщина-мастер уверенно толкнула покосившуюся дверь парадной, — болтавшуюся на одной петле, и протиснулась внутрь. Мы с Лешкой полезли за ней, перешагивая через оледеневшие собачьи (а может, и человечьи, кто знает?) кучки, украшавшие выщербленные ступени. Лешка крепко ухватил меня за руку, чтобы я не упала, и я поняла, что он радуется, что не отпустил меня сюда одну.
Подниматься нам пришлось всего лишь на полмарша, поскольку нужная нам квартира располагалась на первом этаже.
Анна Ивановна постучала в дверь, по дизайну и прочности крепления мало чем отличавшуюся от двери парадной, и прислушалась. Мы тоже невольно затаили дыхание, и у меня мурашки поползли по коже от размеренного стука пустых оконных рам и завывания ветра, которое особо жутко звучало в этом дворе-колодце. Господи, бывают же такие места, вздохнула я про себя, и почувствовала, как Лешка тоже поежился.
Поскольку никто из квартиры не жаждал нам открыть, Анна Ивановна побренчала ключами и решительно отперла чисто символический замок. Еле отодвинув разбухшую дверь, мы по очереди вошли в темную прихожую.
Как только Лешка, замыкавший наше шествие, притворил входную дверь, нас обволокли специфические запахи жилья, в котором последний раз убирались не иначе как в семнадцатом году, зато, судя по всему, гадили весь двадцатый век исправно. Я привычно задержала дыхание, и поскольку глаза потихоньку привыкли к темноте, я присмотрелась к обстановке и, не сдержавшись, ойкнула: в углу прихожей безмолвно застыла какая-то фигура, которая, только заметив мое внимание к ней, как нескладная птица, шурша крыльями, метнулась в сторону, оставив за собой шлейф смрада и мелькнувшую полоску света, упавшую в коридор через приотворенную дверь.
Анна Ивановна покачала головой:
— Ай, Нинка, опять в прихожей стерегла, нет, чтоб двери-то открыть! Да вы не бойтесь, — обратилась она к нам, — Нинка тут с рождения живет, то в психинтернате, то тут, чтоб площадь не пропадала. Квартира-то здесь хорошая, жильцы спокойные были, да никого уж и не осталось, вот Нинка да Макар Макарыч, хрыч старый, — она повысила голос явно в расчете на Макара Макарыча, — да, хрыч старый, за квартиру уж который год не платит! Тебе, сволочь, говорю, — крикнула она, вглядываясь в мутную темень коридора, но ответа никакого не последовало.
Для острастки Анна Ивановна стукнула в ближайшую дверь, пояснив нам, что вот там-то и затаился злостный неплательщик Макар, и тихо нам сказала:
— Я уж так, для проформы; ведь лежачий он, не встает. И одинокий совсем, как еще не помер, непонятно. Сюда-то ведь ни почта, ни собес не ходят, и пенсию ему не носят, и гуманитарной помощи не дают, вот и с чего он за квартиру-то платить будет?
— Что, лежачий старик тут без всякого ухода, в этой дыре? — поразилась я, и Анна Ивановна грустно кивнула.
— Ой, сколько их тут таких, в этом флигеле, ведь в каждой квартире пожилой да немощный, и никому не нужный. Вот и жилой фонд в таком состоянии… Да на что ж мы его содержать будем, если у нас три четверти жильцов такие — и квартплату не платят, и сами себя содержать не могут. Вот так и бросили их тут умирать, я уж два раза в неделю квартиры обхожу, а то помрет кто, и не узнаешь, пока весь дом не завоняют.
— У них ведь и электричества-то нет, давно уж отключили, — продолжала рассказывать Анна Ивановна, — Нинке все равно, она полуслепая, а старик себе свечечку церковную жжет, одной ему на неделю хватает. А летом и вовсе без свечки обходится. Я ему как-то принесла пучок свечек поминальных, тоненьких таких, вот он и греется, и освещается.
Немудрено, что тут пожары происходят, подумала я, если весь дом так греется и освещается; мудрено другое — что они еще до сей поры не сгорели дотла. Я очень хорошо представляла, что творится в этом доме, потому что в нашем районе такой дом был не один. Я сама как-то выехала примерно в такое же гетто, двумя улицами дальше, по странному заявлению о том, что в квартире лежит труп старушки с отрезанной или отгрызенной левой грудью.
Опера, ожидавшие меня в проходном дворе, невнятно заговорили про маньяка, я скептически хмыкнула, но когда поднялась в квартиру и осмотрелась, то чуть не пришла к такому же выводу. Крохотная коммунальная квартирка была гуще всех заселена тараканами, — пока я там находилась, все время слышала довольно громкий шорох: это по полу и стенам бегали насекомые, и в таком количестве, что совокупное трение их лапок производило шум. В комнатке на отшибе, на продавленной кровати с заскорузлым бельем лежал высохший труп старушки; ветхая ночная сорочка спустилась со сморщенных плеч трупа, обнажив зияющую рану на месте левой груди.
Зрелище было не для слабонервных; и под шелест тараканьих лапок я ломала себе голову о том, что тут произошло, до самого прихода судебно-медицинского эксперта. Появившаяся через двадцать минут Наташа Панова мгновенно прояснила ситуацию: у старушки последняя стадия рака груди, некроз тканей, который и сожрал заживо молочную железу. Нашлись и медицинские документы, из которых явствовало, что старушку с последней стадией канцера, при начавшемся некрозе, выпихнули из больницы домой умирать, прекрасно зная, что у нее нет никаких родственников. Я представила себе пожилую женщину, в одиночестве умиравшую от боли, и подумала, что вот такой некроз тканей без обезболивания будет покруче попадания в лапы к маньяку…
Приоткрылась дальняя от прихожей дверь, в коридор снова упал тусклый луч дневного света. Дверь скрипнула, но больше никакого движения не последовало.
— Выходи, Нинка, не бойся, — позвала Анна Ивановна, и дверь приоткрылась еще больше. На пороге комнаты стояло существо, больше похожее на гигантскую жужелицу, чем на женщину: бесформенное туловище, венчавшееся маленькой одутловатой головкой с выпученными, ничего не выражавшими глазами. Коротенькие уродливые ножки, старое рванье, в которое куталась Нинка, и почти полное отсутствие волос на неровном розовом черепе, — я подумала, что сегодня не засну.
Существо смотрело на нас бездумными выпуклыми-глазами и не двигалось.
— Ты чего, Нинка, не бойся! — дружелюбно сказала Анна Ивановна, и Нинка даже как-то подалась к ней, но следующая фраза мастера испортила все дело.
— Это к Степе пришли, Степину комнату смотреть, — пояснила ей Анна Ивановна таким же ласковым тоном.
А Нинка вдруг дернулась, тихо заскулила, и со всей прытью метнулась в свое убежище, с силой захлопнув за собой дверь. По-моему, она даже прижалась всем телом к ней изнутри, потому что из-за двери продолжало доноситься повизгиванье, в котором можно было, прислушавшись, различить: “Уй-ей, Сте-епа-а, Сте-епа-а, уй”… И это не был плач по безвременно ушедшему Степе, это был вой боли и ужаса.