Демин молча стал стягивать лямки бронежилета.
В подъезде пахло капустой. Не просто пахло, а воняло. Где-то в доме нерадивая хозяйка подожгла солянку, и тяжелый запах горелого продукта не выветрился даже за ночь.
Демина подташнивало. Он не любил капустный запах. В голодном детстве – а нормальные мальчишки в детстве редко чувствуют себя сытыми – Демин дорвался до солянки, на приготовление которой мать не пожалела животного жира. Его потом долго рвало, и с той поры не только само блюдо, но даже его запах вызывал стойкое отвращение.
Поднимаясь по лестнице, Демин знал, что будет стрелять, что не промахнется, что убьет без жалости тех, кто поднял руку на товарищей.
Вострухин был отцом трех шустрых мальчишек. Надо было видеть, с каким терпением он относился к озорникам, которые могли бы вывести из себя даже толстокожего носорога.
Вострухин, казалось, жил, чтобы помогать другим. Он считал, что человек в милицейской форме должен служить людям на совесть.
Впрочем, в последнее время в милиции в основном и остались те, кому зарплата позволяла жить лишь условно, а совесть заставляла работать честно.
Доброту Вострухина знали многие сослуживцы. В его усадьбе в одной из подмосковных деревень – час езды на электричке, полчаса пешком по проселку – побывали почти все его товарищи.
С виноватой улыбкой Вострухин предлагал им: «Одолела облепиха. Приезжайте. Только собирать сами будете». Так Вострухина в летний сезон одолевали то вишня, то яблоки. И сослуживцы, которые бывали у него в деревне, возвращались в город с ведрами владимирки, с мешками коричных и антоновских яблок, с корзинами облепихи.
Вострухин отличался мягкостью и доверчивостью. Постоянно имея дело с теми, кто не в ладах с совестью и законом, он все же мало верил в полную бессовестность людей. И в последнее в жизни дежурство он подошел к бандитской машине, меньше всего думая о собственной безопасности. Он даже не расстегнул кобуры. Скорее всего считал, что в «жигуле» сидят нормальные люди, к машине которых подходить с оружием на изготовку и требовать положить руки на переднюю панель просто трусливая дикость. Это и стало его роковой ошибкой. Но таким уж был Вострухин, который не думал, что при рядовой проверке документов против него, представителя закона, будет применено оружие.
Зато уж Губан и Чика не сомневались в своем праве на выстрелы. Это были люди иного мира, иного умственного склада. Они не защищались, они хладнокровно убивали. Стреляли по людям как по мишеням в тире, только с расстояния в шаг или два. Пули, выпущенные из пистолета и револьвера, попали милиционерам в головы…
Демин поднимался по лестнице упругим кошачьим шагом. Прижимался к стене, исписанной подростками крупными надписями.
Прапорщик Бородин за три минуты до этого лифтом поднялся на шестой этаж и заблокировал двери так, чтобы лифт перестал работать. Потом занял позицию на лестничной площадке и прикрыл возможный путь отхода бандитам в сторону чердака.
На первом этаже в подъезде стояли два бойца в бронежилетах с девятимиллиметровыми автоматами «Кедр», портативными и удобными при действиях в тесноте штурмуемого помещения. Бойцы прикрывали вход и должны были задерживать всех, кто шел в дом.
За Деминым с такой же осторожностью пробирался его напарник – лейтенант Кудрин. За ним два бойца в черных масках вели Лопоухого.
С того момента, как его взяли, Лопоухий находился в состоянии непреодолимого обалдения. Пуля, прошившая переднее сиденье, потеряла силу и, попав в правую лопатку, срикошетила. Однако она все же пропахала на спине глубокую борозду, распорола изрядный участок мышечной ткани.
Наглый в воровстве машин, Лопоухий оказался слабым в отношении к боли. Пуля толкнула его и заставила упасть лицом на руль.
Боль резанула так, что он не удержался и подпустил в штаны. Жаркая струя потекла по ноге, еще недавно уверенно давившей на педаль подачи топлива. Лопоухий заскулил. Его затрясло. И он не мог унять этой дрожи, когда сильные руки оперативников выдернули его из машины, бросили на грязный асфальт. И когда тупые носки тяжелых ботинок несколько раз наподдали по ребрам. Он трясся и ныл, когда врач «Скорой помощи» перевязывал его рану.
Боец с автоматом, с открытым волевым лицом, с твердо сжатыми губами, с непримиримым взглядом, стоявший над Лопоухим, приводил его в ужас. Ведь достаточно ему только двинуть пальцем…
И вот теперь на лестнице Лопоухого бил колотун, сдержать который он никак не мог.
Перед нужной площадкой Демин остановился. Поманил Лопоухого пальцем.
– Теперь слушай. Когда махну рукой, подойдешь к двери. Позвонишь, назовешься…
– Они-и, – Лопоухий с трудом произносил слова, – меня пришьют.
– Дура! Через дверь стрелять никто не станет. Она стальная. Дверь открывается наружу. Сразу встань за нее. Учти, перестрелки не будет. Стреляю я один. Твоих корешей живыми брать не намерен…
Лопоухий задергал головой. Он хотел что-то сказать, но язык отказал ему окончательно.
Раздалось бурчание, похожее на «бу-бу».
Демин схватил Лопоухого за лацкан кожаной куртки. Притянул, придвинул вплотую к себе. Холодно врастяжку произнес:
– Если также станешь бубнить у двери, первым шлепну тебя. При попытке сорвать операцию. Хочешь сдохнуть?
– Не-е-ет.
– Тогда перестань дрожать.
Демин, пригнувшись, чтобы оказаться ниже смотрового глазка в двери, проскочил в закуток холла и прижался к простенку. Автомат направил так, чтобы можно было дать очередь в щель, едва дверь приоткроется…
В шесть часов двадцать минут «труповозка» увезла тела тех, кто еще вчера стрелял в милицию, не думая о том, что наступит возмездие…
Прошел год. Полковник Зорин стал генералом по званию и любимцем министра внутренних дел по положению. Теперь он не просто философствовал на кандидатском уровне. Пользуясь положением генерала, он стал давить тех, кто пытался отстаивать собственные взгляды на жизнь и службу.
В академии МВД специалисты обсуждали проблемы, связанные с возможной отменой смертной казни. Зорин закатил пламенную речь, став зачинателем дискуссии. Он заранее обвинил в ретроградстве и рецидивах большевистского мышления всех, кто стоял за сохранение жестокого отношения к убийцам.
Трубин выступил против подобных оценок, поскольку угрозы и запреты в дискуссии не бывают полезны и плодотворны для выяснения сути проблемы.
Потом спор из аудитории перешел в кабинет генерала Зорина. Выговорившись, тот снизошел до милости и решил закончить дело миром.
– Не надо радикализма, Трубин. Я озвучивал мысли и взгляды министра. Это ты должен понять. Сам же я как гражданин хорошо знаю, какое ожесточение вызывают в обществе убийцы. Особенно серийные маньяки. Если слышу о них, то готов на самые крайние меры. Но как философ начинаю размышлять и задаю вопрос: почему государство присваивает себе право казнить, убивать? Чем в таком случае оно лучше самих убийц?
– Ай-ай, какие мы философы! – Трубин произнес это насмешливо, с большой долей презрения. – Почему вам, господин генерал, не пришло в голову выступить против права государства посылать в Чечню на смерть молодых мальчишек? За которыми вообще никакой вины? Или я не курсе? Может быть, вы как член коллегии министерства на одном из ее заседаний такой вопрос ставили?
– Решение о войне принимал не я.
– А об отмене смертной казни закон поручено подписать генералу Зорину. Так?
– Найдется кому это сделать. Нас не спросят.
– Зря. Все равно я и при таком законе убийц, которые поднимут руку на милиционера, живыми брать не буду.
– Если вам, Трубин, надоело служить…
– То что?
– Есть много способов оставить службу достойно. С пенсией…
– Удивляюсь, как при таком рвении генерал Зорин столь медленно продвигался по службе. Должно быть, завистливые большевики зажимали. Вам бы уже давно пора быть министром.
Конфликт приобрел необратимый характер. Трубин прямо в кабинете Зорина написал рапорт об увольнении. Резолюций долго ждать не пришлось.
Командиром отряда назначили Демина.
– Ну, старик, ты попер в гору! – Трубин, прощаясь, все еще шутил. – Если что, звони. Помогу.
Нужда ждать не заставила, и Демин уже через полгода обратился к Трубину с просьбой. Тот к этому времени служил в отделе безопасности крупного московского банка и, судя по всему, процветал.
– Михаил Петрович, это Демин.
– Обижаешь, Юра. Я тебя с закрытыми глазами могу узнать.
– Спасибо, Михаил Петрович.
– Ты мне давно не звонил. Что так?
– Боялся надоедать. Вы ведь у нас теперь фигура.
– Значит, сейчас что-то просить собрался?
– Почему так решили?
– Когда прижимает нужда, то о стеснительности забывают быстро, зато старых друзей вспоминают сразу. Валяй, Юра, я слушаю.
– Михаил Петрович, – голос Демина дрогнул, – я бы продался мафии. У вас с ними связей нет?
– Ну, Юра, у тебя шуточки! Ты бы сразу шел к американцам.
– Думал. Но, говорят, они только министров и кандидатов в президенты сейчас берут. Мелочи пузатой уже нахватались.
– Ладно, что случилось?
– Нужны десять тысяч долларов. Сыну на операцию. Готов отработать.
Трубин помолчал. Должно быть, задумался. Потом сказал:
– С мафией я тебя сводить не стану, но есть человек. Ему требуется боец с твоим опытом. Заработок хороший. Во всяком случае, не казенная солома.
– Буду признателен.
– Я его предупрежу, а ты запиши координаты. Крюков Александр Алексеевич. Константин, Роман, Юрий, Константин, Ольга, Владимир. Крюков. Позвони ему завтра…
Верочка Анисимова
Заслуженный мастер парашютного спорта, мастер спорта по пулевой стрельбе. Старший лейтенант запаса ГРУ Генерального штаба.
Настоящая любовь – как степной пожар: вспыхивает от случайной искры и сжигает дотла. А искру любви высекают два случайно встретившихся взгляда. Произойти это может где и когда угодно.
Максим Анисимов увидел Верочку Саввину в грузовичке, который вез группу парашютистов-спортсменов на учебный аэродром Волосово. Молодые ребята – девчата и парни сидели на скамейках вдоль бортов открытого ветру «газика». Они были готовы к первому в жизни прыжку и все как один переживали состояние крайнего возбуждения.
Анисимов, как и полагалось инструктору, старался выглядеть серьезно, хотя и подпевал, когда пели все остальные.
Напротив Анисимова сидела девушка. Светловолосая, с чистой кожей лица; щеками, окрашенными здоровым румянцем; с носиком-пупочкой, чернобровая, полногрудая, с талией «в рюмочку»; со стройными ногами и округлыми коленками – она сразу привлекла внимание Анисимова, понравилась ему.
Наблюдая искоса за незнакомкой, Анисимов несколько раз встречался с ней глазами.
И тут же ощущал, как жаркая волна нежности и будоражащей радости окатывала его с головы до ног.
Они проехали несколько километров, когда Анисимов решил: ему пора распускать хвост павлином, петь соловьем, чтобы предстать перед этой девушкой – не перед другими, а только перед ней одной – во всем своем орлином мужестве покорителя небес, привлечь ее внимание, покорить, пока того же не совершили другие.
Заговорить с девушкой в машине в присутствии подопечных инструктор не рискнул, но подготовительные меры принял: пригладил волосы, поправил воротник, застегнул комбинезон на все пуговицы. Он знал – форма парашютиста ему идет, и в своих планах учитывал этот фактор.
Дорога шла лесом. С обеих сторон ее стояли березы, ровные, белокожие. Легкий ветер трепал их зеленые косицы, и лес шумел, словно где-то рядом на песок накатывались океанские волны. Светило яркое солнце. Над головами голубело небо – ни тучки, ни облачка. Как говорят пилоты и парашютисты: видимость миллион на миллион. Настроение у всех было приподнятым. Люди шутили, неестественно громко хохотали.
Анисимов хорошо понимал: это оживление лишь следствие нервной напряженности, которую каждый старался скрыть. Первый прыжок – серьезное испытание, и предвкушение опасности возникает задолго до того, как сквозь открытую дверь самолета в лицо ударят тугие струи воздуха высоты.
Анисимова такие ощущения не посещали давно, и он размышлял о делах сугубо земных, строил планы, как лучше начать знакомство с потрясшей его воображение девушкой.
Случайность спутала все планы, и события пошли по неожиданному сценарию.
На крутом вираже машина не вписалась в поворот, опрокинулась в кювет, легла набок. Все это случилось так быстро, что никто ничего не успел сообразить.
Играя с опасностью, Анисимов прыгал с самолета из стратосферы, где даже днем над головой темно-синее небо и яркие звезды. Он бросался вниз с закованной в лед стены горного семитысячника и, подхваченный свирепым потоком, летел над скалами и ущельями, все время понимая глубину риска в целом-то бесполезного предприятия. Но всегда в прыжках он владел своим телом и знал, что оно у него упругое, гибкое и послушное.
Однако в момент, когда машина перевернулась и легла на борт, Анисимов не успел даже сгруппироваться. Сильный толчок опрокинул его на спину.
Сверху его лицо накрыла чья-то юбка, под которой прямо перед его глазами оказались чистые полупрозрачные трусики. Еще не успев понять, что же произошло, Анисимов увидел, как розовая ткань потемнела, и лицо омыла теплая соленая жидкость.
Это женщина, упавшая на него сверху, не сумела совладать с испугом, а может, и болью.
Вскинув руки, Анисимов сжал с двух сторон талию оказавшейся на нем женщины, помог ей подняться. Тут он и увидел – это была та самая девушка, на которую он положил глаз и в отношении кого строил определенные планы. Анисимов посмотрел на себя и понял, что не только лицо, но и грудь комбинезона потемнела от пролитой на него влаги.
Девушка резво вскочила на ноги, перепрыгнула кювет и побежала к лесу. Минуту спустя она скрылась вдалеке за деревьями.
Подмога с аэродрома прибыла час спустя. Девушки не было. И Анисимов отправился на ее поиски. Он ходил по лесу и призывно кричал: «Ау!» Беглянка на его голос не отзывалась.
Отчаявшись и не зная, что делать, Анисимов решил возвратиться к машине. По пути нашел три больших белых гриба-колосовика с коричневыми шляпками и ядреными крепкими ножками. Вынул ножик, срезал боровички, взял с собой, чтобы показать спутникам. Темное пятно на груди просыхало.
На самом выходе из леса, когда впереди уже засветилась опушка, Анисимов увидел беглянку. Закрыв лицо ладошками, она сидела на стволе поваленной ветром березы. Анисимов подошел и молча сел рядом. Бедром невольно коснулся девушки, но та лишь крепче прижала пальцы к щекам.
– Не надо так, милая. – Анисимов говорил спокойно, словно добрый отец, который увещевал расстроившегося ребенка. – Ничего страшного не случилось.
– Ну да-а, – слова прорвались сквозь всхлипы рыданий.
Анисимов осторожно коснулся ее льняных волос, погладил. Она не отшатнулась, не отодвинулась.
Тогда он положил ей руку на левое плечо, не прилагая силы, притянул к себе. Девушка покорно поддалась, и он почувствовал тепло ее тела.
– Не надо плакать. – Теперь он говорил, нежно прижимая ее к себе. – Ты ударилась? Больно? Как тебя зовут?
В силу привычки он не мог обратиться к ней на «вы», поскольку сам никогда не требовал этого от своих парашютистов. В коллективе единомышленников, где людей связывало обостренное чувство риска и взаимовыручки, «ты» было естественным свидетельством духовной близости и доверия. "Будьте на «вы» с парашютом, – предупреждал Анисимов новичков, – со мной можно на «ты».
– Верочка. Мне совсем не больно. Только я сильно испугалась. И мне стыдно.
Девушка еще всхлипывала, но ответила на все его вопросы сразу.
– Чего ж тебе стыдиться?
Он спросил и сам понял: вопрос нетактичный, дурацкий. Но она на него ответила с детской непосредственностью:
– Я обдулась…
Будоражащее чувство радости, какого он никогда не испытывал, жаром оплеснуло Анисимова. Он прижал Верочку к себе поплотнее и неожиданно даже для самого себя поцеловал в волосы, которые пахли весенним лесом. При этом у него и мысли не мелькнуло, что делает что-то не то или не так. Ему казалось, нет, больше – он был уверен, что и Верочка полна такого же чувства к нему, что в этот миг он не навязывает ей свою радость, а только отдает нечто ценное и с благодарностью принимает то, что она дарит ему своим доверием.