Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.
И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить, всякие там «вовы», «калмыки» и «самолеты», но ведь уже в прошлом году ему ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири «на точке». Даже кулек конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана «перевели» в родной город и они с Надькой поженились, живут у Веретенниковых в соседнем доме, завели внука… Правда, посмотреть на Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но все-таки надо было попробовать… А Таран не стал этого делать. И вот родной дом — хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! — пуст. Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами, сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет — здоровье у него никудышное! — то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и «процесс в мозгу», от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола — было такое! Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай… Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих — для алкашей и подобные исходы не редкость.
В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно
— старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.
Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно — просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.
Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители — тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! — стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят — ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире — в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта…
А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком — только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было… Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках — господи, куда ж все это подевалось?!
Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья… Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили «антиалкогольную кампанию». Именно тогда отец с матерью начали гнать самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не стали им поить… И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец, конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался. Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку кормить.
Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно разъярился и на тех, кто «перестройку» с «антиалкогольной кампанией» учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла поставил. Свистни тогда кто-нибудь: «Юрка, айда буржуев давить!» — он бы среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл. Представил себе, как над городом «МиГи» и «сушки» с бомбами носятся, как «вертушки» НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие «меты», «ноны» или там «грады»-«ураганы» по площадям мочат, и поскорее отогнал это видение от себя. Не дай бог!
…Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся и посвежевший, пообедавший «усиленней раскладкой» в «мамонтовской» столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один. Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня обязательно кого-нибудь до смерти очарует.
Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в Европе набирали, лажанулись по полной программе, четверо никогда к своему пльзенскому, «Выборовой» и всяким там шпикачкам не вернутся, один сейчас небось рассказывает все, что знает, сведущим людям, а еще три чувака-баклана мотаются по Чечне, ожидая, что их какой-нибудь Ахмед или Магомед отловит и немножко горло резать будет. Впрочем, если они федеральному спецназу попадутся — те их, несмотря на российскую форму, в два счета расколют! — туго им придется. Убить, может, и не убьют, но потопчут капитально во имя славянского единства. Особенно если спервоначалу за бандер примут, которых, говорят, у боевиков до хрена и больше пасется…
Но это все уже далеко. Город — вот он, а там Надька. Лешка сейчас с дедой Мишей и бабой Тоней у прабабушки Наташи в Стожках. А госпожа Таран — в городе. Надьке на ее родном «тайваньском» рынке подработка подвернулась, все в том же ларьке. Две тыщи — какой-никакой, а приварок. Лешка уже большой, грудь не сосет, бабки и дед рады повозиться. Птицын обещал Юрке на август отпуск, вот тогда они с Надькой вместе в Стожки поедут.
В общем, по мере приближения к квартире Веретенниковых настроение у Тарана все больше поднималось. Правда, по времени выходило, что Надька, которая, по Юркиным расчетам, сегодня работала в дневную смену, еще не вернулась с рынка. Она должна была появиться где-то в шесть вечера. Но у Тарана были свои ключи, так что препятствием для попадания в квартиру это служить не могло.
Итак, Юрка миновал скамеечку, на которой восседали три или четыре старушки, сказал им «здрассте!», вошел в знакомый и почти родной подъезд, прытко взбежал на третий этаж и для начала все-таки позвонил в дверь. Фиг его знает, может, Надька уже дома или кто-то из ее родителей за чем-нибудь в город приехал. Но, как и ожидалось, дверь никто не открыл. Тогда Юрка достал ключики и, быстро отперев оба замка, вошел в квартиру. Увы, никого еще не было. Часы показывали всего пять с копейками, и до Надькиного прихода оставался еще без малого час. Юрка снял кроссовки и поставил их в специальный металлический шкафчик для обуви, который они недавно приобрели. А шлепанцы брать не стал — и так тепло.
В квартире радовали глаз чистота и порядок. Чуялась Надькина приверженность к аккуратности, которой, между прочим, у тещи, то есть у тети Тони, явно не хватало. В прихожей ни одна туфля не валялась, на кухне ни одной крошки на столах не осталось, не было ни одной ложечки, не прибранной к месту. Нет, тетя Тоня явно в город не заезжала, и Надька хозяйничает сама. Юрка почти наверняка знал, что ежели в раковине лежит хоть одна немытая чашка, значит, теща дома, а жена отсутствует. Вообще-то обычно в большинстве семей матери приучают дочерей к порядку и аккуратности, но у Веретенниковых все было наоборот. Заглянув в холодильник, Таран обнаружил, что там вообще-то лежит много всего вкусненького, и ежели б он был голоден, то вполне мог бы хорошо поправить здоровье. Даже бутылка какого-то марочного была припасена! Правильно, что Таран пиво пить не стал. Уж лучше хорошего винца с Надькой откушать под приятную закусочку!
И вообще Юрка даже пожалел немного, что почти все, что принято делать, вернувшись домой, проделал на базе «мамонтов» или даже еще в самолете. А он и выспался, и помылся, и поел — вроде и не придумаешь, как время скоротать. Конечно, можно было телевизор поглядеть, но ни «мыльные сериалы», которые шли чуть ли не на каждом канале, ни остальное «смотриво» Юрку не волновало. Он жаждал футбол поглядеть, «Евро-2000», а до футбола было еще ой как далеко.
Поэтому, добравшись до своей комнаты, где стояла четырнадцатидюймовая «сонька», купленная еще в тот период, когда Тараны обитали на базе МАМОНТа в каморке, ныне принадлежащей Милке, Юрка не стал ее включать. Кассетник «JVC», на котором можно было и CD слушать — уже недавнее приобретение, — Таран тоже трогать не стал. Его и раньше особо не пронимали всякие забойные мелодии, а в последние годы он и к року охладел, и уж тем более к «музыке поп». Наверное, повзрослел уже. На книжной полке стояли в основном Надькины любовные романы, которые Таран читать не мог — они были специфически бабские. Надька иногда даже слезы над ними проливала (как и над латиноамериканскими сериалами) и вообще считала шедеврами мировой литературы.
Судя по всему, воздействие этих писаний на госпожу Таран было весьма сильное. Видимо, там, под этими глянцевыми, мягкими обложками прятался текст, который брал баб за душу, как крокодил за ногу, ибо сочинен он был опять-таки бабами, «пропускавшими через себя» все эти любовные истории с герцогами, графинями, миллионершами и бедными служанками. То есть то, от чего трепетали сердца самих писательниц, заставляло трепетать и сердца их читательниц. По крайней мере, так полагал сам Юрка. И еще, как ему думалось, Надька, у которой жизнь была в принципе хоть и спокойная-обеспеченная, но уж больно скучная, облизывалась на всякие книжные красивости и романтику.
Не случайно ведь в ее вполне нормальной российской лексике стали появляться явно импортные заимствования типа:
«Я хочу заняться с тобой любовью!», «Войди в меня!», «О, как , прекрасно принадлежать тебе, дорогой!» — ну и еще с десяток подобных творений переводчиков с английского на русский. Неизвестно, может, по-английски или по-американски эти выражения звучали вполне естественно, но Юрка, хоть и не имел лингвистического образования, все же считал, что нормальные русские люди так говорить не должны. От «войди» Таран Надьку кое-как отучил, говоря: «Ща войду, только ноги вытру!» (вариант: «…только сапоги скину!»)
— но остальные англоязычные заимствования по-прежнему нет-нет да и проскакивали, особенно в тех случаях, когда Надежде хотелось, чтобы их с Юркой привычные супружеские дела приобретали некую романтическую окраску.
Так и не придумав как следует, чем время скоротать, Таран улегся на неразложенный диван-кровать и решил просто так поваляться, а может, если удастся, вздремнуть слегка.
Полежав минут десять, он захотел пить и пошел на кухню, где, как ему помнилось, в холодильнике стояла минералка. Сделав несколько глотков прямо из горлышка, Юрка собрался было вернуться в комнату, но тут услыхал через открытое окно кухни, располагавшейся прямо над подъездом, знакомый голосок:
— Здравствуйте, бабушки!
Поскольку Юрка как раз в этот моюнт ставил минералку обратно в холодильник, он не успел высунуться в окно, прежде чем Надька проскочила в подъезд.
И тут Тарану захотелось шуточку устроить. Пока Надька поднималась на третий этаж, Юрка по-быстрому пробежал в комнату, наскоро оправил слегка помятое покрывало и подушку на диване-кровати, а затем торопливо отпер платяное отделение шифоньера, забрался туда и прикрыл за собой дверь. Сейчас придет Надюха, начнет раздеваться, откроет шкаф — а он как выскочит! Все-таки у почти двадцатилетнего бойца Тарана детство изредка еще поигрывало…
УМ ЗА РАЗУМ…
В прихожей дважды щелкнули замки, и Юрка услышал, как Надька сбрасывает босоножки, а затем шлепает босиком по полу. Сперва в туалет забежала, потом в ванную — мордаху ополаскивать, а потом в комнату, где Юрка прятался. И прямиком к шифоньеру. Юрка затаил дыхание: думал, будто она сейчас дверцу откроет. Уже выть приготовился, чтобы напугать.
Но получилось все не так. Надька, аккуратистка эдакая, должно быть, заметила, что дверца неплотно закрыта. Придавила ее — да и щелк ключиком! Таран аж до того обалдел от неожиданности, что приготовленный для устрашения замогильный вой так и застрял у него в глотке. Заперла, супруга дорогая!
Впрочем, Юрка особо не расстроился. Так еще смешнее получится, если он вдруг из запертого шкафа выть начнет. И не сразу, а через какое-то время. Конечно, в шифоньере воздух был не больно свежий, да и нафталином воняло, но все-таки сразу не задохнешься, тем более что Надька ключ из замочной скважины вытащила — и дышать можно, и поглядеть немножко. Правда, ничего, кроме Надькиной попки, туго обтянутой розовыми шортами, да загорелых ножек, Юрка рассмотреть не успел — ушлепала куда-то в кухню. Так, значит, решила пожрать. Ну ладно, можно и подождать, вроде покамест в шкафу не жарко.
Сидел Юрка и ждал, прислушиваясь к долетающим до него звукам. Вот посуда забрякала, вот дверца холодильника хлопнула — ясно, на кухне возится. А потом — шлеп-шлеп-шлеп! — кажется, в прихожую прошла. Скри-ип! Хлоп! — входная дверь. Не иначе проверяет, хорошо ли дверь закрыла?
Но уже в следующее мгновение Юрка понял: Надька кого-то впустила в квартиру.
В самом этом факте ничего криминального, конечно, не было. У Надьки все девки во дворе были подругами, да еще и половина «тайваньского» рынка. Витек Полянин мог забежать, да мало ли кто еще. Но почему никакого звонка в дверь не было, вот что странно! Может, Надька через окно кухни кого-то во дворе увидела и в окно рукой помахала? Только ведь могла и голосом позвать, верно?