Фортескью развернул свое кресло с востока на юго-восток; это означало, что кризис позади. Найджел подумал, и не в первый раз, что во время таких разговоров Харки напоминает овчарку, которая неустанно носится, не давая бестолковому стаду разбрестись и направляя его в нужную сторону, время от времени кусает за ногу отбившуюся овцу. Что и говорить, обладая замечательным чувством деталей и трезвым упорством, он был превосходной пристяжной для Джимми. У того – оригинальность решений, широта замысла, такт. У Харки – логика, организаторские способности, умение доводить дело до конца.
Харкер Фортескью неслышно положил трубку на рычаг. Поглаживая себе лысину, он повернулся к Найджелу.
– Так, с этим разобрались. Дальше берите это на себя. Подготовьте документы для оформления заказа. К следующему понедельнику они пришлют план-проспект. Поручите Биллсону предварительно ознакомиться с фотоматериалами. Постарайтесь, чтобы художественный отдел на сей раз работал по вашему графику, а то они за последнее время совсем распустились. Вам придется иметь дело с Уолтерсом, но его я уже усмирил.
Фортескью продолжал давать указания, которые Найджел, казалось, дремлющий в удобном кресле, запоминал. Фортескью давно отказался от попыток заставить Найджела вести записи; он даже позволял себе иногда развлечься, попросив, например, Найджела после жаркого заседания повторить нуднейшее и многословнейшее выступление кого-нибудь из членов коллегии, что Найджел тут же проделывал с точностью магнитофона.
– Теперь давайте посмотрим наш график проектов, – сказал заместитель директора.
Так называлась бумажная простыня, занимавшая полстены и напоминавшая сводную таблицу показателей состояния здоровья пациентов в больнице на пятьсот коек.
– Может, не надо? – пробормотал Найджел.
– Никак не могу добиться, чтобы вы поняли, – сказал Фортескью, – кто-то должен держать пальцы на всех кнопках, иначе у нас будут постоянно происходить сбои или заторы. И это ваша работа как руководителя редакционного отдела, я не собираюсь делать ее за вас.
– Кстати, о сбоях и о заторах, – спокойно вставил Найджел. – Должен заметить, что эта внушительная штука у вас на стене, как бы она ни была вам дорога, к сожалению, не отличается точностью. – Он подошел к графику и ткнул пальцем в одну из линий, нанесенных фиолетовыми чернилами. – Этот проект был одобрен на министерском уровне семнадцатого, а вы только-только довели его до уровня инспектора. Отстаем, Фортескью, отстаем.
Заместитель директора удивленно пошевелил губами.
– Подай-ка мне фиолетовые чернила, милочка, – попросил он свою секретаршу. – И ручку. И линейку.
Однако он так и не успел исправить ошибку, потому что открылась дверь и вошел Джимми Лейк. Бросив на стол Фортескью письмо, он повернулся к окну и сунул руки в карманы.
– Я должен прочитать это?
– М-да, – ответил директор, не оборачиваясь.
Фортескью читал письмо со свойственным ему вниманием. Наконец он произнес:
– Вот это да! Вот это история! Штульц! Вот это да! Вы помните Чарльза Кеннингтона, Найджел? Это от него.
– Но он же убит.
– Ничего не убит! – вмешался Джимми Лейк, все еще уставившись в окно. – Дай прочитать Найджелу.
Письмо было написано на розовых, пахнущих духами страничках крупным беглым слегка витиеватым почерком. Именно этот почерк сегодня утром поверг в транс Ниту. Найджел принялся читать.
– Он вернулся? – спросил Найджел, прочитав это примечательное послание.
– Да, я только что звонил ему, – произнес директор, продолжая смотреть в окно. – Завтра утром он придет сюда.
– Мы должны устроить ему прием, – сказал Харкер Фортескью. – Значит, это была легенда, когда о нем сообщили: «Пропал без вести. Считается убитым»?
– Надо думать. – Джимми наконец повернулся к ним. Задумчивое выражение на его лице сменилось улыбкой. – Что за письмо! Батюшки, что за письмо! – Он начал смеяться, буквально сотрясаясь от смеха. Он бросился в кожаное кресло; по лицу его текли слезы…
Беседа за чашечкой кофе
– Та-та-та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего, – промолвила миссис Смит и, позвякивая ведром, вышла из комнаты.
Найджел открыл окно и опорожнил пепельницу на карниз, огибавший здание на уровне шестого этажа. Внизу стояли поникшие, с жухлой листвой платаны, их раскачивал порывистый ветер. Ветер не прекращался, казалось, все лето; он сметал пыль с развалин домов и бросал ее в глаза лондонцам, действуя им на нервы, которые и без того благодаря пережитым опасностям и лишениям были издерганы до предела.
На таком вот карнизе Меррион Сквайерс прошлым летом устроил свой наблюдательный пункт. Когда начались бомбардировки, в министерстве ввели специальную систему оповещения. Длинный сигнал сирены означал, что район подвергается налету группы самолетов. Если было замечено, что самолет направляется в сторону министерства, раздавались короткие гудки, и персонал, работавший на верхних этажах здания, особенно те, кто сидел с южной стороны, должен был, по инструкции, мчаться к лестнице на северной стороне и спускаться вниз на два-три этажа. Были недели, когда короткие сигналы звучали чуть не целый день и все управление раза два в час бросалось к лестнице; одним словом, работа стояла. Наиболее отчаянные, в конце концов плюнув, оставались на своих местах, если только свист снарядов не раздавался совсем рядом.
И тогда Меррион Сквайерс сделался независимым наблюдателем.
– Мне хочется самому видеть, что делают эти черные птички, – сказал он.
С тех пор, едва раздавалась сирена, он, вооружившись биноклем и полицейским свистком, вылезал из окна и усаживался на карнизе. Отсюда, как с наблюдательной вышки, он мог просматривать небо, и если считал, что самолет идет курсом в сторону министерства, то свистел. Очень скоро управление обнаружило, что он весьма надежный предсказатель, и его свисток неофициально заменил сирену. Благодаря ему была сэкономлена масса рабочего времени, и все, включая Мерриона Сквайерса, радовались – все, кроме административного управления. Это управление, отвечавшее за кадры и эксплуатацию здания, отнеслось к инициативе Сквайерса очень неодобрительно. Оно платило штатным наблюдателям на крыше, чтобы они подавали официальные сигналы тревоги. С другой стороны, Меррион Сквайерс получал заработную плату как вольнонаемный служащий (категория: специалист), работающий в художественном отделе, в связи с чем управление «взяло на себя смелость» довести до его сведения, что, в случае если он не прекратит своей выходящей за рамки прямых обязанностей деятельности, оно может посчитать необходимым удерживать из его зарплаты сумму, эквивалентную периоду (или периодам) времени, которое он тратит не на выполнение служебного долга в вышеуказанном качестве.
Меррион немедленно и с большим воодушевлением бросился в контратаку. В виртуозно составленной записке, направленной в административное управление, он произвел расчет человекочасов, которые сберегала в день и в среднем за неделю его индивидуальная система предупреждения, прибавив – несколько смело – количество человекочасов, которые были безвозвратно потеряны благодаря официальной системе за первую неделю налетов, и потребовал оплатить ему сверхурочные с учетом получающегося итога. Потрясенное таким неортодоксальным подходом, административное управление так и не смогло прийти в себя и толком продолжить наступление. Прошел год, а между непримиримыми противниками все еще циркулировали докладные и служебные записки, хотя всем было ясно, что дело давно зашло в тупик и ни одна из сторон уже не сумеет изобрести способа выйти из него.
Оглядывая парк, Найджел увидел и след бомбы, которая положила конец дежурству Мерриона на карнизе. Всего в ста пятидесяти ярдах от здания виднелся участок с расщепленными и искореженными деревьями. Здесь взорвался один из последних снарядов, долетевших до Лондона. Услышав нарастающий вой и свисток Мерриона, который на этот раз звучал много тревожнее и настойчивее, чем когда-либо прежде, все бросились к лестнице и кучей скатились вниз. Затем последовала трепетная тишина. Снаряд приближался. И вот – дикий свист, словно на землю с небес обрушился сам сатана. Затем – парализующий взрыв, и снова тишина; только слышно было, как с тихим звоном сыплется стекло.
Вернувшись на шестой этаж, сотрудники управления нашли Мерриона Сквайерса на полу в его комнате, без сознания, всего в крови. Дверь в комнату сорвало с петель и выбросило в коридор, стены были утыканы, как кинжалами, острыми осколками стекла, пол засыпан мусором, а свисток Меррион все еще крепко сжимал в руке.
Когда к нему вернулось сознание, первым делом он нетвердым голосом произнес:
– Административное управление обо мне еще услышит.
Оказывается, он сидел на своем карнизе, когда бомба взорвалась; взрывная волна бросила его в комнату.
Позже он признался Найджелу: в тот момент он настолько перепугался, что боялся двинуться с места.
– Понимаете, сижу я, как херувимчик, и смотрю во все стороны. И вдруг вижу – эта кровожадная штука летит прямо на меня. Сначала я решил: посижу секунду-другую, посмотрю, не свернет ли она в сторону. Потом думаю, что ж, мой мальчик, теперь поздно прятаться, да и что толку? Она меня загипнотизировала. И посмей только Ингл, – добавил он, – прислать мне еще подпись об отважных бойцах внутреннего фронта, смотрящих в глаза смерти! Я его просто убью. Найджел, я не шучу, я прикончу этого производителя штампов. Мои нервы этого не вынесут…
Найджел закрыл окно и вернулся к столу. Из головы у него не выходили мысли о превратностях военного времени. Бывало, бомба обрушивала стену здания, открывая на всеобщее обозрение повисшие друг над другом, сверху донизу, бачки унитазов. Словно был сорван фасад человеческого тела и обнажалось его физиологическое устройство… Но это продолжалось недолго: стена вставала на свое место, обломки и мусор исчезали. Возможно, здание уже не прежнее: что-то в нем сдвинулось, там, может быть, опасно жить, хотя никто не видит, что произошло. Но здание могло стать и крепче. Ведь если ты поймешь, что выдержал тяжелое испытание, то проникнешься уверенностью в себе. Этому можно научиться у примитивных племен: испытания, которым подвергают молодых, придают им уверенность в своих силах.
От Сквайерса мысли Найджела перекинулись на другого героя, Чарльза Кеннингтона. Приятно думать, что война выявила много таких людей. Длинноволосые, нетерпимые к чужим мнениям молодые люди в Оксфордском университете божились, что ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не будут воевать за короля и отечество, а через несколько лет поднимали в воздух истребители наравне с профессионалами Королевских военно-воздушных сил, вместе с ними выигрывали битву за Британию, сражаясь с тем же мастерством и самоотверженностью, с какими произносили прежде свои страстные речи. Отказывавшиеся от военной службы по религиозным мотивам показывали чудеса смелости в спасательных командах и пожарных бригадах. Профессора университетов в один прекрасный день исчезали со своих кафедр, и через некоторое время становилось известно, что они выбросились с парашютом над вражеской территорией, где организовывали Сопротивление, поднимали на воздух мосты, а потом их расстреливали где-нибудь на задворках. Тихие ученые спокойно шли к неразорвавшимся бомбам и хладнокровно, будто занимались опытами у себя в лаборатории, разбирали их, причем, как правило, с ними ничего не случалось. Всякие чудаки, любители, дилетанты, люди, не верившие в войну и приходившие в бешенство, когда она вмешивалась в их личную жизнь, становились опасными, если на их пути вставал немец или бюрократ. Люди эти оказывались совершенно непредсказуемыми для врага, потому что не выставляли напоказ свои боевые качества, а еще потому, что их ум легко обходил ловушки, которые ставили им тевтонские знатоки британского менталитета. Найджел подумал, что прелесть английского характера в том и состоит, что в нем всегда находится уголок для фантазии, придающей ему страшную для противника непредсказуемость.
Чарльз Кеннингтон был типичным представителем этой категории англичан. Молодой человек с обаятельной, хотя и несколько женственной внешностью, до войны он держал фотоателье. Его клиентура, над которой он посмеивался и даже откровенно издевался, была тем не менее от него в восторге, считая, что он ведет себя просто шикарно. Никто из его клиентов ни за что не поверил бы, если бы ему сообщили, что, каждое лето пропадая на две недели, Чарльз проводит это время на армейских сборах.
В сентябре 1939 года он пропадал дольше обычного и объявился лишь после Дюнкерка, с рукой на перевязи и военным крестом на мундире. Вообще-то он был ранен куда серьезнее и проявил куда больше храбрости, чем свидетельствовали эти украшения. Джимми Лейк, который был его шурином, обратился в военное ведомство, и Чарльза Кеннингтона направили в министерство военной пропаганды на должность военного цензора. Тогда-то Найджел и познакомился с ним: Кеннингтон осуществлял цензуру фотоматериалов и потому находился в постоянном контакте с управлением, где работал Найджел. Теперь Найджел понимал, что Чарльз Кеннингтон, в сущности, оказал большое влияние на их управление и на сложившийся в нем стиль работы – стиль внешне беззаботный, непринужденный, открытый для новшеств. С самого начала он перепугал кадровых чиновников министерства тем, что ставил под материалами даты по календарю англиканской церкви. Эта его привычка больше всего раздражала Эдгара Виллсона, старшего инспектора фототеки, отвечавшего за ее финансы. Получив как-то служебную записку, датированную так: «За три дня до праздника Святой Петронеллы, девственницы и великомученицы», – он устроил скандал и был совершенно шокирован, когда Чарльз Кеннингтон с негодованием заявил ему:
– Но, мой дорогой, разве вы не христианин?
Годом позже Кеннингтон успешно прошел медкомиссию и вернулся на военную службу. Вести от него приходили с длительными интервалами, а однажды пришло известие, что его считают «пропавшим без вести и числят среди убитых»; это случилось, когда союзные войска форсировали Рейн. И вот теперь он неожиданно объявился, по его словам, после того, как ему удалось захватить Штульца, нацистского вождя номер три, за которым союзники охотились два месяца. Все в лучших английских традициях, все прекрасно, только Нита Принс, по-видимому, почему-то не очень рада, получив письмо от «покойника».
Открылась дверь.
– Что с вами? – спросил Меррион Сквайерс с явным неодобрением в голосе. – Опять задумались?
– Да, задумался, – ответил Найджел, снимая ноги со стула и пододвигая его посетителю. – Собственно, я думал о Чарльзе Кеннингтоне. И о вас.
– Очень мило с вашей стороны. В какой же связи? Я с ним никогда не встречался. Он работал здесь еще до меня.