– Телеграмма для вас, – тихо запричитала женщина. – Распишитесь в получении. Ох, горе-то какое!
– Дай сюда, – зловеще прошептала Нина и вырвала телеграмму из рук женщины.
Буквы прыгали перед ее глазами, смысл написанного не укладывался в голове. Она не верила, что это произошло, не верила, потому что этого не могло быть! Не могло, но случилось. Все было так неправдоподобно, так ужасно, так несправедливо! Тело ее вдруг стало непослушным, чужим, в голове зашумело, и на мгновенье она перестала дышать, ощущать, соображать, жить – еще миг, и разум ее окунется в темноту… но на руках снова заплакала девочка, сильно, с надрывом, словно понимая, что произошло. Детский плач вырвал Нину из небытия, и она усилием воли взяла себя в руки.
– Ниночка! Что случилось? – закричала Катерина Матвеевна из комнаты.
– Все нормально, тетя Катя! В ведомостях немного запутались, – отозвалась Нина и тихо обратилась к почтальонше: – Врач сказал, что ей осталось жить совсем недолго, от силы месяц. Ни к чему, чтобы она знала, что ее дочь ушла раньше ее.
– Я все поняла, – всхлипнула женщина и, изобразив улыбку на своем простоватом лице, вошла в комнату.
Мать Томы так и не узнала, что ее дочь умерла на зоне, не дожив до своего двадцатипятилетия всего несколько дней. Катерина Матвеевна пережила свою дочь на три недели, ушла она тихо, с улыбкой на лице, получив наконец-то долгожданное избавление от боли и унизительной зависимости от других людей.
Нина осталась одна в чужой квартире, в которую Катерина Матвеевна тем не менее успела ее прописать, и с чужим ребенком на руках – с маленькой девочкой, которую полюбила как родную.
Нина жила как во сне, ей не хотелось верить, что Томы больше нет и она больше никогда не увидит ее: хрупкую девушку с короткой мальчишечьей стрижкой и большими темными глазами – немного нахальную, дерзкую, неугомонную и шебутную. Смириться со смертью близкого человека было невозможно, и поэтому Нина совсем не удивилась, когда нашла в почтовом ящике письмо.
Она влетела в квартиру, не раздеваясь, бросилась в комнату и отрыла конверт – на тетрадном листе в клетку было аккуратно выведено всего два слова, два простых слова, истинный смысл которых был понятен лишь ей одной.
Глава 8
А почему не Буратино?
Галина Владимировна Коржикова, директор детского дома, где воспитывалась Лариса Головина, выглядела взвинченной, явно чем-то озабоченной, сильно уставшей и все это ясно читалось на ее грубоватом, вытянутом, лошадином и совсем непривлекательном лице с глубоко посаженными светло-серыми глазами.
Коржикова встретила Сергея Петровича сухо, но вежливо, властным отработанным жестом указала ему на стул в углу своего кабинета, извинилась и, попросив пару минут подождать, забыла о нем на полчаса.
За эти полчаса, пока он ждал, в кабинете директора творилось нечто невообразимое: постоянно звонил телефон; громко хлопая дверью, туда-сюда сновали люди, все в один голос что-то обсуждали с директором; забегали дети разных возрастов, кто с плакатом, кто с гармошкой, кто с трубой, вертелись около Галины Владимировны, активно жестикулировали, смеялись, орали, плакали, кивали головой, убегали и прибегали вновь, путаясь в ногах у рабочих в спецовках, которые таскали туда-сюда какие-то ящики, коробки и пакеты…
От шума и суеты у Сергея Петровича остатки волос встали дыбом, разболелась голова, и он с трудом удержался, чтобы не вылететь отсюда вон. Когда же неожиданно кабинет опустел и все стихло, Сергей Петрович испугался, что он внезапно оглох.
Галина Владимировна устало вздохнула, грустно посмотрела на него, жестом попросила пересесть поближе и вполне дружелюбно улыбнулась.
– Простите, что заставила вас ждать, Сергей Петрович. Для беседы у нас есть полчаса. Сейчас все пообедают и опять будут колготиться здесь.
– У вас что, всегда так? – изумился следователь.
– Да нет, только перед праздниками, – рассмеялась Коржикова, – готовимся к Рождеству и приезду важных спонсоров.
– Понятно, – улыбнулся Анин. – Тогда я сразу перейду к делу. Я пришел по поводу Ларисы Головиной, вашей бывшей воспитанницы.
– Та-ак, – постучав пальцами по столу, нахмурилась женщина. – Вот что я вам скажу, Тортила… Ларочка Головина не способна на плохие поступки, поэтому, если у вас на нее…
– Что?! – подпрыгнул на стуле следователь и округлил глаза. – Откуда вы знаете?
– Я знаю все! – безапелляционно ответила Галина Владимировна. – Кому, как не мне, знать? Тортила… Ой, простите, Сергей Петрович, у нас тут ко всем так намертво прозвища прилипают, что поневоле забываешься. Знаете, как меня называют – Леди прыщ на… Продолжать не буду, надеюсь, сами догадались, – кокетливо сказала Галина Владимировна, хихикнула и слегка зарумянилась. – Так о чем это я? Ах, да! Так вот, Тортила…
– Послушайте, Галина Владимировна, – разозлился следователь. – Так меня называют только близкие друзья по институту. Я не знаю, откуда у вас эти сведения, но мне это неприятно, и я попросил бы вас называть меня исключительно по имени-отчеству.
Галина Владимировна вытаращила глаза и долго внимательно разглядывала следователя, затем достала из ящика стола сигареты, закурила, откашлялась и тихо спросила:
– Простите, э… Запамятовала я что-то… Представьтесь, пожалуйста, еще раз.
– Сергей Петрович Анин! – рявкнул следователь и нервно полез за сигаретами.
– У нас не курят, – глубоко затянувшись, сказала Коржикова и опять замолчала, продолжая внимательно разглядывать следователя.
– Я о Ларисе Головиной спрашивал, – вскипая все сильнее, напомнил следователь. – Вы сказали, что Лариса была очень хорошей девочкой.
– Я не говорила, что Лариса была очень хорошей девочкой, – затушив сигарету, сказала Коржикова.
– Нет, вы говорили, – упрямо повторил следователь.
– Нет, не говорила, – в свою очередь, заупрямилась Галина Владимировна. – Я сказала, что она не способна на плохие поступки, а это разные вещи.
– Поясните, – сказал следователь.
– Поясняю. Лариса Головина, как бы вам объяснить… В общем, одним словом, Тортила.
– Вы опять! – вскочив со стула, заорал следователь. – Леди прыщ на… на…
– Что вы себе позволяете?!! – заголосила Коржикова в ответ и тоже вскочила со стула.
– А вы что себе позволяете?!! – завопил следователь. – Если вы будете обзываться, то и я буду тоже!
– Я вас не обзывала!
– Обзывала!
– Нет, не обзывала!
– Да, – злорадно хмыкнул Анин, – а Тортилой кто меня назвал? Между прочим, три раза подряд!
– Вас? – ошарашенно спросила Галина Владимировна и так и осела на стул. – А вы тут при чем? Тортилой у нас Ларису Головину звали – из-за ее лени и нерасторопности. Я и пыталась вам объяснить, что она не способна на плохие поступки из-за того, что безбожно ленива и медлительна, как черепаха. Впрочем, на хорошие она тоже не способна. Она ни на какие поступки не способна в принципе.
Сергей Петрович побледнел и медленно осел на стул.
– Простите, Галина Владимировна, – крякнул он и виновато опустил глаза, – я подумал, что вы меня так называете – меня с института Тортилой зовут.
– Тортилой? – ошеломленно спросила Коржикова, помолчала немного и вдруг истерически захохотала.
– И ничего тут смешного нет, – обиженно засопел Анин, схватился за живот и тоже захохотал.
– Вас-то за что? – продолжая хохотать, сквозь слезы спросила Коржикова.
– Полез спьяну купаться в штанах и ключи от квартиры утопил в пруду! Нырял, нырял… – скрючившись от смеха, объяснил Анин. – С тех пор и пошло.
– А почему… почему не Буратино? – сползая с кресла на пол, спросила Галина Владимировна.
– Носом не вышел, – объяснил Анин и заглянул под стол, пытаясь отыскать там всхлипывающую от смеха Галину Владимировну.
В дверь постучали, и в кабинете появилась одна из воспитательниц с кожаной папкой в руках. Женщина замерла на пороге и во все глаза уставилась на директора и следователя, которые совершали какие-то непонятные и весьма странные действия под столом. Галина Владимировна резко поднялась с пола, громко стукнувшись головой о стол, села на стул, поправила пиджак и откашлялась… Следователь тоже занял сидячую позицию на стуле и замер.
– Ручка укатилась, – пояснила она ошарашенной даме и деловито вытерла выступившие на глазах слезы платочком. – Зайдите, пожалуйста, попозже, Агнесса Михайловна, я сейчас очень занята. – Агнесса Михайловна молча вышла и плотно прикрыла за собой дверь. – Да-а… – протянула Коржикова загадочно, в последний раз хихикнула и спросила: – Так почему вас Лариса интересует? Что все-таки произошло?
– Ее убили, – тихо сказал следователь, и ему стало неловко – неловко за себя, за Галину Владимировну и за их дурацкий истерический хохот.
– Как же так? – растерянно спросила Галина Владимировна и опять полезла за сигаретами. Потом встала, выглянула за дверь, дала какое-то распоряжение своей помощнице и вновь вернулась к своему столу. – Курите, если хотите, – тихо сказала она и прикурила сигарету. – Бедная девочка, кому она могла помешать? Я, конечно, намучилась с ней, но в принципе она была совершенно безобидной. Жила в мире своих фантазий, остальное ей было неинтересно и скучно. За что ее убили?
– Вот и я это очень хотел бы знать. Скажите, Галина Владимировна, как к вам попала Лариса?
– Мать ее на четвертом месяце беременности не поделила что-то с мужем и прирезала его. Пьяная семейная разборка. Родилась Лариса на зоне, до трех лет там вместе с матерью и находилась, в доме ребенка при колонии. Потом девочку перевели в один из московских интернатов, но пробыла она там недолго. Детский дом расформировали, и девочка попала к нам, где и воспитывалась до окончания школы. Потом ей квартиру выделили, и она отправилась в самостоятельную жизнь. К сожалению, такую недолгую.
– А что стало с ее матерью? Она умерла?
– Нет, она жива и относительно здорова, – с горечью сказала Галина Владимировна. – Освободилась в 1991 году.
– Почему же она девочку не забрала? – удивился Сергей Петрович.
– Такое часто случается. Рожают на зоне для послабления режима, а потом бросают своих детей.
– Но вы же сказали, что мать Ларисы уже была беременна, когда в колонию попала? – уточнил Анин.
– Да, вы правы. Это довольно странная история. Знаете, она ведь, как освободилась, один раз приезжала и хотела Ларису забрать, но потом передумала. Видите ли, у нее, по-моему, что-то с психикой случилось, как только она ребенка увидела. Вела себя женщина, мягко говоря, неадекватно. Видимо, сначала материнский инстинкт ее сюда привел, но потом ей страшно стало, и она начала придумывать какие-то небылицы, чтобы у нее повод был от ребенка откреститься.
– Что вы имеете в виду?
– Простите, Серей Петрович, это так давно было. Очень многое из памяти стерлось. Помню только, что несла она какую-то чушь, девочку зачем-то ударила, укусила одну из воспитательниц – еле-еле ее успокоили.
– Больше она не приходила?
– Нет, хотя я пыталась еще несколько раз с ней связаться и уговорить ее, но все было бесполезно.
– Зачем? Ведь, по вашим словам, мать Ларисы была психически неполноценна и даже опасна.
– У ребенка должна быть мать, Сергей Петрович. Тем более что я следила за ее жизнью, справки о ней наводила. Она на удивление быстро устроилась в жизни, повторно вышла замуж за работящего, в меру пьющего мужика, осела в Подмосковье, дом свой, хозяйство завела, родила еще троих детей… Не знаю, почему она Ларочку не забрала? Вероятно, девочка напоминала ей о ее прошлой жизни – другого объяснения я не нахожу.
– Лариса спрашивала вас о матери?
– Спрашивала. Они все спрашивают. Когда маленькие – ждут, что их заберут, а как подрастут, начинают сами искать, любыми способами. Дела свои воруют, в милицию обращаются – мешать тут бесполезно, поэтому я даю им эту возможность. Лариса не была исключением. Адрес она получила, но вот ездила к матери или нет – этого я сказать вам не могу. Минуточку, я сейчас попрошу, чтобы дело Ларочкино принесли, и адрес ее матери вам дам. – Галина Владимировна вышла на минуту и опять уселась за стол. – Сейчас Катенька принесет.
– Галина Владимировна, после того как мать отказалась забрать Ларису, вы не пытались найти каких-нибудь ее родственников?
– Пыталась, естественно, – это моя работа. Только никаких близких родственников у девочки не было, кроме матери. Отец убит, родители его умерли, ни братьев, ни сестер у него не было. Со стороны матери – та же картина. Вот такая печальная история, Сергей Петрович, – тяжело вздохнула Галина Владимировна и посмотрела на часы. В кабинет вошла помощница и положила папку перед директором.
– У меня последний вопрос. В последнее время никто не приходил, не интересовался Ларисой? – спросил Анин и встал.
– Да нет, – развела руками Коржикова.
– Интересовались, – неожиданно вставила помощница.
– Как это? Почему я не в курсе? – растерялась директор.
– Так не было вас, Галина Владимировна. Вы уезжали на два дня. Помните, перед Новым годом? Я хотела вам сказать, но у меня из памяти все выпало. Сначала женщина пришла, очень приятная высокая блондинка средних лет. А буквально следом за ней мужик явился. Приличный такой, лет сорока. Коробку конфет мне подарил, чтоб я, значит, адрес Ларисы Головиной ему дала.
– И ты, как я понимаю, дала, – нахмурилась Коржикова.
– Ну да, разве ж это тайна? Не должна была давать, да? Так я не знала, что нельзя…
– Как их звали, помните? – спросил следователь.
– А они не представлялись. Женщина сказала, что она – дальняя родственница. Он тоже что-то в этом роде говорил. Ну, я адрес и дала. А что, я не должна была этого делать? Я-то подумала, вот повезло Лариске – богатая родня ее ищет. Ну, я адрес-то и дала. Так что, я не должна была его давать, да? – застрекотала девушка.
– Хватит болтать, – недовольно проворчала Коржикова. – Иди, я потом тебе объясню, что ты должна, а что не должна.
Помощница вышла за дверь, и Сергей Петрович тоже встал. Все, что ему было нужно, он выяснил. Он поблагодарил Галину Владимировну и, получив у нее адрес матери Ларисы, простился и направился в сторону Киевского вокзала. На душе у него было скверно и тошно. Ему предстояло взглянуть в глаза женщине, совершившей преступление, не обозначенное в Уголовном кодексе, но тем не менее самое кощунственное и отвратительное из всех существующих на земле – потому что любая мать, бросившая на произвол судьбы своего ребенка, была для Сергея Петровича в миллион раз хуже самых отъявленных негодяев, насильников и убийц.
Но поговорить с матерью Ларисы было необходимо. Любовник Головиной, как только протрезвел, сообщил следователю, что Лариса на шее никогда ничего не носила: ни цепочек, ни кулонов, ни нательных крестиков. Девушка вообще не носила украшений, хотя Владимир пару раз дарил ей недорогие колечки и серьги, которые она хранила в шкатулке. Было ли у Ларисы то, что могло представлять хоть какую-то ценность?
Из показаний Симакова Анин выяснил еще несколько деталей. Подтвердилась версия относительно того, что преступник украл все фотографии девушки, которые она хранила в фотоальбоме. Зачем – Сергей Петрович пока не знал, но предполагал, что на какой-нибудь из фотографий запечатлен сам убийца, и таким образом он избавился от улики. Еще одна маленькая деталь заинтересовала следователя. Оказалось, что незадолго до своей смерти Лариса оформила загранпаспорт, которого не нашли при осмотре квартиры. Но если по поводу фотоальбома Анин хоть что-то мог предположить, то по поводу паспорта – терялся в догадках. Опять же, родственники, появившиеся внезапно? Вопрос этот могла разъяснить только мать Ларисы.
О матери, по словам Симакова, Головина говорить не любила, больше ругалась и называла ее сумасшедшей рыжей тварью. Впрочем, Ларису ее мать, похоже, мало интересовала, девушка была озабочена только тем, чтобы выиграть миллион и разбогатеть.
В этих размышлениях он доехал до деревни, где обосновалась Вероника Ивановна Кочкина, в прошлом Головина, и, как только вошел в дом, сразу понял, почему Лариса называла свою мать сумасшедшей рыжей тварью.
Она была действительно рыжей, огненно-рыжей, конопатой, злобной, неухоженной и, судя по животу, – беременной. Под глазом у Вероники Ивановны красовался фингал, примерно недельной давности, а на лбу была глубокая ссадина, замазанная зеленкой.