— Естественно, месье.
— И она наверняка была с ним, когда вчера он отправлялся на свадьбу?
— Да. Понимаете, я помогал ему одеться и помню, что передал ему ключи. Даже видел, как он положил их в карман.
— Какие это были ключи?
— Ну, как обычно. — Камердинер наморщил лоб. — Ключи от дома, один от парадного входа, один от черного, ключи от всех его автомобилей, ключи от загонов для лошадей, от письменного стола, от винного погреба, от сейфа…
— Говорите, у него был сейф?
— Да, месье. Я знаю, потому что вел его переписку с тех пор, как он повредил себе руку, и знаю, что он им пользовался. Но там не было ничего особенно важного. Он никогда не держал под рукой большие суммы наличными.
— И в прошлую ночь тоже?
— Разумеется, нет, месье! Зачем ему наличные? Простите, я хотел сказать, что мне об этом неизвестно.
— Гм… К месье де Салиньи приходило много гостей?
— Очень мало, месье. Казалось, он чего-то опасается.
— А который был час, когда вам показалось, что вы слышали, как он вчера вечером пришел домой?
— Точно сказать не могу. Но уже после часу ночи.
Банколен вдруг круто обернулся:
— Покажите нам его сейф, Герсо.
Когда Герсо бесшумно двигался по комнате, очертания его фигуры слегка колебались, будто он плыл в пространстве. Я услышал, как Банколен пробормотал:
— Неужели у меня в департаменте сплошные недоумки? А я всегда появляюсь слишком поздно?
Мне показалось, что Герсо обернулся и его верхняя губа вздернулась словно в улыбке, как будто он хотел сказать: „Да, это так“…
Мы поднялись наверх, миновали еще один холл. В полной тишине слышалось лишь тяжелое дыхание доктора. Три призрачные фигуры моих спутников остановились перед закрытой дверью… Затем они как-то судорожно вздрогнули. Вытянутое лицо Герсо повернулось в высоком воротнике, как на шарнире, челюсть его отвисла, а рука, протянутая к двери, замерла в воздухе.
— Это его кабинет, — произнес камердинер. — А в двери его ключи…
Один ключ был вставлен в скважину, остальные висели на кольце. Замок был даже не заперт.
— Это сделал тот человек, которого вы вчера слышали, — тихо сказал Банколен, — и это был убийца…
Он рывком распахнул дверь.
В противоположность остальным помещениям, здесь ставни были открыты, но в кабинете все равно стояла духота. О сверкающее от солнца оконное стекло билась и жужжала муха. Это был довольно просторный кабинет со стенами из дубовых панелей и с желтым соломенным ковром на полу. На полках стояло множество потускневших серебряных кубков, еще несколько красовались на большом каменном камине, а на стенах висело множество фотографий в рамках. Плетеные стулья, плетеный стол с поверхностью, испещренной темными пятнами от сигар, и тремя стаканами недопитого виски… В углу валялись сапоги для верховой езды, со спинки кресла свисала грязная рубашка — можно было подумать, что обитатель кабинета торопливо переоделся и вышел, насвистывая…
— Простите, господа, — объявил Герсо, — но у меня не было времени навести порядок…
— А кто здесь пил? — Банколен указал на стаканы.
— Месье Килар и месье Вотрель, месье. Они пришли и разбудили месье де Салиньи утром после холостяцкого ужина.
— А эта дверь? — Банколен показал на дверь справа.
— Она ведет в его спальню, которая соединяется с ванной.
Банколен прошелся по кабинету. Тишину нарушал только звук борьбы мухи со стеклом. Шеф полиции осмотрел шкафчики под окнами, поднимая крышки своей тростью и вслух рассуждая:
— Ракетки Кубка Дэвиса, покоробленные, даже не под прессом. Tiens! — Мы услышали звонкий щелчок, когда он дернул по струне ракетки. — Давно не использовались… А это что? Ружья. Не в ящиках. Казенная часть повреждена… никаких следов смазки… Diable! Он весьма небрежно с ними обращался. — Хлопнула крышка еще одного ящика. Банколен посмотрел на чучело головы леопарда, висящее над невысоким книжным шкафом. — Это лев с Суматры. Чтобы добыть такой трофей, он должен быть искусным стрелком. — Вдруг Банколен повернулся к нам; когтистая лапа леопарда висела над его плечом. — Господа, помните рассказ, который Шарко опубликовал в своей книге „Охотник за хищниками“? Он Утверждал, что знал только двоих людей, которые напали на горного льва с охотничьим ножом. Один из них был покойный месье Рузвельт из Америки, а второй — молодой герцог де Салиньи… — Детектив повернулся лицом к фотографиям. — Вот его призовая кобылка, он тренировал ее для скачек в Отейе в этом году… Вот в прошлом году он вышел в финал в Уимблдоне…
— Все это очень интересно, — возразил Графенштайн, — но мы пришли сюда, чтобы проверить сейф!
Детектив присел на шкафчик под окном, прижался лбом к стеклу и долго смотрел в окно. Низкие солнечные лучи медленно крались по комнате, а в них плясали пылинки. Они сверкали на цилиндре Банколена и на серебряном набалдашнике его трости. Он разжал пальцы жестом растерянности… И по мере того как в комнате сгущались тени, росло мрачное напоминание о человеке, который никогда сюда не вернется, — рубашка небрежно валялась на кресле, три стакана сиротливо стояли на столе.
Тихо войдя в кабинет, Герсо проговорил:
— Я принесу сейф, — и в его руке звякнула связка ключей, которые он вынул из двери.
— Ах да! — пробормотал Банколен, поднимая рассеянный взгляд. — Где он? Вон в том столе у стены, что рядом с ванной?
— Да, месье, вот это ключ от стола. Думаю, он держал в нем свои документы; он никогда не позволял мне видеть их. — Длинное лицо камердинера выражало живой интерес. Его глаза блестели, а парик слегка съехал набок. Я представил себе, что его рука, должно быть, холодная и влажная, как у жабы.
— Хорошо. Только ничего не трогайте. Просто вставьте ключ в замочную скважину и откиньте крышку стола. Не суйте туда руку.
Мы собрались около высокого бюро с крышкой, открывающейся вверх, наподобие крышки западни. Герсо осторожно поднял крышку. Пустота.
— Да, месье, кто-то здесь побывал, — смело заявил камердинер. — В бюро было полно бумаг — вот в этих ящиках и во всех отделениях.
— Естественно, — резко отозвался Банколен. — А теперь откройте вот это. — Он указал на задвинутый в угол тяжелый металлический ящик.
Герсо тихо вздохнул. Сейф оказался до краев набитым банкнотами. Наверху лежала пачка в две тысячи франков. Банколен криво усмехнулся.
— Наш вор, — заметил он, — украл только документы Салиньи, оставив без внимания миллион франков… Не знаете, что это были за бумаги, Герсо?
— Нет, месье. Я… Я здесь никогда не убирался. Он диктовал мне письма внизу. Миллион франков!
— Заприте бюро. Мы закончили осмотр. Мне нужен телефон, Герсо. Наверху есть аппарат?
— В спальне, месье.
— Очень хорошо. — Банколен обернулся к нам: — Можете подождать меня на улице, пока я здесь еще осмотрюсь. Кстати, Герсо, вы можете сказать, какой из ключей отсутствует?
Камердинер просмотрел связку ключей.
— Да, да! Я уверен! Здесь нет ключа от винного погреба!
— Винного погреба? Так он наверняка у дворецкого?
— Насколько я знаю, нет, месье. Месье де Салиньи сам выбирал вино для ужина. Когда он обедал здесь в одиночестве, он редко пил и держал ключи при себе. Помню, он сказал, что вынужден был уволить одного дворецкого, потому что тот проявлял к его погребу повышенный интерес. Фи! А новый… — Герсо развел руками, и его лицо брезгливо сморщилось.
Итак, мы с Графенштайном оставили их в кабинете вдвоем. Уходя, я заметил, как Банколен приблизился к шкуре льва, лежащей перед камином…
Мы спускались по великолепной лестнице, словно в мрачную пропасть, откуда слышались голоса прошлого. Все эти портреты на стенах, выразительно протягивающие руки, казалось, шевелятся и шуршат парчой через светлеющий мрак свечей в серебряных канделябрах, и в коврах прятался цвет, который они искали сотни лет… Я не мог подавить желание побродить по дому, чтобы ощутить реальность воспоминаний, которые жили здесь так долго. Поэтому, предоставив Графенштайну выйти на улицу, я повернул назад.
В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с высоких потолков хрустальные люстры. В пустынных комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались узкие пучки света, позволяющие видеть смутные очертания мраморных каминов, зеркала, в которых отражалось прошлое, и картины, изображающие глупо и жеманно улыбающихся пастушек, навеки присевших в реверансе с посохом, перевязанным голубой ленточкой. Как в старинной песенке: „Il pleut, il pleut, bergere, ramenez vos moutons…“[10] Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост… Что там написано на табличке? „Журден де Салиньи, 30 мая 1858 — 21 августа 1914“. Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: „Я был свидетелем его смерти“. Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии, — что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме, — и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов — все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки „Il pleut, il pleut, bergere“… в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: „Quand Madelon vient nous servir a boire!“[11]
Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.
Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил — взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.
Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.
Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.
Даю слово — невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.
— Я думала, вы сдержите свое слово, — с неожиданной горечью произнесла она, — но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.
— Но послушайте! — горячо возразил я. — Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…
— Вы так же безразличны к честности, — добавила она, — как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… — Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.
Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ — поэтому сказал:
— А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…
— Вот это мне нравится! — воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. — И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…
В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом — деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.
Мы рассмеялись. Когда напряжение спало — это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, — теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ — а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ — и уселся рядом на скамейку.
В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.
И вдруг Шэрон сказала:
— Я пришла сюда сегодня — иногда хочется побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями, — и произошла очень неприятная история, — она неопределенно мотнула головой, — я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить… хотелось просто посидеть здесь, может, набрать Цветов… или найти что-нибудь, что напоминало бы мне о нем теперь, когда его не стало… Вы не поймете, но все такое пустое… — Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова. — Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нем как о продолжающем жить там. — Она указала на небо. — Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Его больше не существует. Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстает перед вами только как образ из фильма. Интересно, что же со мной произошло? Он уже ничего для меня не значит…
И снова этот голос женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей это не удается… подчеркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло.