— Ладно, договорились, — согласился Палму. — Но если он опять начнет бредить и нести эту чепуху, тогда укол!
— При чем тут бредить! — рассердился я. — Если парень решил честно во всем признаться и облегчить свою совесть, то что в этом дурного? Но я согласен — пусть сначала отдохнет, поспит. Не такой я злодей!
И я пошел распорядиться насчет носилок и дать необходимые указания. А заодно позвонил Алпио. Тот очень кстати оказался на вечернем дежурстве. Кто ж еще дежурит в субботу! Дети его выросли и из дома разъехались, жена умерла, а сам он был на пенсии. Так что работа для него второй дом. Алпио — очень добрый старик. Может, иногда даже слишком — если требовалось, например, употребить строгость. В общем, чересчур мягкосердечный.
Вилле пришел в себя, когда его стали укладывать на носилки. Я дружески похлопал его по руке, провел ладонью по лбу.
— Ничего, парень, — подбодрил его я, — все еще образуется.
Тем или иным образом, подумал я, но вслух не сказал. И Вилле унесли. Слава Богу, в надежное место. А я занялся Арской.
— Так, теперь с вами, — обратился я к нему. — Если ты и Кайя отправитесь отсюда прямиком в Красный Крест, то я, пожалуй, отпущу вас…
Палму многозначительно кашлянул, но девица опередила его:
— С этим трусливым боровом я никуда не пойду, — сердито заявила она. — Лучше отправьте меня в тюрягу!
— Я послал снимки с отпечатками пальцев Арски в дорожно-транспортную группу, согласно правилам, — доложил Палму. — Сотрудничество — ведь вы нас к этому постоянно призываете.
Конечно, мне следовало самому сообразить, особенно когда Кайя упомянула об их поездке в Порво, но всего сразу в голове не удержишь! Наверно, стоило также обратить внимание на то, как Арска бочком, на цыпочках подбирается к двери — втянув голову в плечи и надеясь под шумок улизнуть. Благо охраны не осталось: полицейские понесли Вилле. Но далеко удрать ему не удалось — он сразу попал в объятия шефа дорожно-транспортной группы. Тот решил пожаловать лично, захватив снимок с пальчиками Арски. Значит, и ему стало любопытно. И до него молва дошла. Вряд ли иначе он торчал бы на работе в субботний вечер. У них только по понедельникам жизнь кипит. Даже чересчур.
— А я с уловом! — закричал он от порога, таща за шиворот Арску. — Эту птичку мы давно ищем. За ним восемь угонов и один наезд. Так, сколько тебе лет, коротышка?
— Девятнадцать, — пробурчал Арска.
— Спасибо! — прочувствованно сказал вошедший. — Спасибо тебе, юноша! Если уж тебе пришлось бы давать условно, значит, наше законодательство явно нуждается в исправлении. — Он помрачнел и резко тряхнул Арску: — Ты знаешь, скотина, что малышка из-за тебя на всю жизнь осталась калекой?!
Арска сразу заохал, ухватившись за бок, и стал жаловаться на боль в сердце.
— Я отцу позвоню! — пригрозил он опять, но кого он мог испугать своими угрозами?
— Ладно, теперь это ваши дела, — сказал я. — Бери его и сажай в холодную. Мне он больше не понадобится. Надеюсь.
Я с сомнением поглядел на Кайю. Нет, она не могла принимать участия в избиении старика. Это было очевидно. Дорожник потащил Арску к выходу. Я поспешно сказал:
— Эту молодую девушку мы отпускаем домой. Итак, Кайя, имя и адрес. И телефон, пожалуйста.
— Только вам, инспектор! Я свой телефон не всем даю! Еще чего — хмырям всяким…
— Вот чертовка!
Кажется, это был голос Палму? Но, может, я ослышался.
Девица бодро подала руку Палму. Потом мне. И я крепко пожал ее липкую и грязную лапку. Затем она направилась к двери, соблазнительно вихляя бедрами. И мне уже совершенно не хотелось отшлепать ее. Я вообще чувствовал себя в согласии со всем миром. Приятно все-таки сознавать, что у тебя есть слава и что ты пользуешься успехом у женщин!
И тут я вспомнил о Сааре Похъянвуори.
— Послушай, Палму, — просительно сказал я. — Мне ведь необязательно опять ехать на Матросскую улицу, правда? Вы с Кокки отлично справитесь там сами. А я бы лучше занялся своими делами.
Мысли мои уже были заняты: я готовился к встрече с журналистами, которую проведем мы — начальник нашего отдела и я. По моим расчетам, он должен был уже отчалить со своих островов и быть на пути в Хельсинки.
— Я дал знать Сааре, что Вилле цел и невредим, хотя и несколько взбудоражен. Но что в остальном все в порядке, — сказал Палму. — Мы ведь обещали.
— Как дал знать, каким образом? — глупо спросил я.
— А у дамы из нижней квартиры есть телефон, и я взял его, когда заходил к ней, — просто объяснил Палму. — Только не спрашивай, почему у нее есть телефон!.. Дама была слегка навеселе, — продолжил он, но это не помешало ей выполнить поручение. Кокки шлет привет.
— Ну и что у него слышно? — нетерпеливо спросил я.
— Девушка поджарила ему отличную ветчину с яйцами, — грустно поведал Палму.
— Его что — дома не кормят? — раздраженно сказал я. — Это какая-то бездонная бочка!
— Простите, командир, — произнес Палму, демонстративно поглядев на часы, — хочу заметить — отнюдь не в порядке жалобы, — что у простых людей бывает обеденный перерыв и это время давно прошло. Разумеется, начальство обедает позже, в шикарных ресторанах… «Савой»… «Рыбацкая изба»… «Избушка»…
— Палму! — горячо воскликнул я. — Ты прекрасно знаешь, что моего жалованья не хватит, чтобы обедать в «Избушке»! Не говоря уж о «Рыбацкой избе» или «Савое». А если я иногда вечером и заглядываю в Певческий клуб…
— Своими глазами видел уважаемого начальника выходящим из «Избушки», — упрямо продолжал Палму. — Ковырявшего в зубах. С сытой отрыжкой.
— С какой еще отрыжкой! — попытался отбиться я, краснея. — Просто есть некоторые требования приличий, представительство наконец! Мое положение обязывает меня иногда показываться в тех местах, где собираются высокие тузы. Это… это вопрос чести. Но тебе этого, конечно, не понять.
— Ладно, но сейчас мы в любом случае поедем вместе на Матросскую, — заявил Палму. — Я не могу оставить тебя здесь одного, а то ты опять наговоришь невесть что!
И мы отправились вместе. Отдыхать мне совсем не хотелось. Есть тоже. Успех пьянил меня и придавал энергии. Конечно, началось все не лучшим образом, но стоило мне всерьез заняться делом, как оно сразу сдвинулось. Этого никто отрицать не может. И при этом спокойно, без спешки. А времени, между прочим, только девятнадцать!
Улицы были уже освещены. Вокруг дома на Матросской толпился народ. Но Кокки и наши фотографы приняли свои меры. Железные ворота, ведущие во двор, были закрыты, и их стерегли двое ребят из полиции порядка. Так что в дом никто из посторонних проникнуть не мог. Не успели мы вылезти из машины, как вокруг засверкали вспышки. Отмечу, что на этот раз Палму не сосал свою трубку и не прятался за моим плечом, выставляя меня одного на всеобщее обозрение. Я не мог сдержаться и довольно улыбнулся. Так уж вышло. И, конечно, именно эта фотография оказалась в воскресной газете; я выглядел на ней еще глупее, чем на той, где у меня разинут рот.
— Только пару снимков! В квартире! — умоляюще воззвал ко мне самый пожилой газетчик.
— В свое время, — вежливо отклонил я просьбу.
И собрался было невинно осведомиться, откуда им известен этот адрес, но вовремя сообразил, что если к нам в полицию позвонило около пятидесяти человек, опознавших жертву, то в газету звонков было, пожалуй, раза в два больше. Язык я успел прикусить, но, к сожалению, в буквальном смысле — у меня даже слезы выступили на глазах.
Таким образом я получил время, чтобы немного подумать. Я отвел в сторону пожилого репортера и доверительно зашептал ему на ухо:
— Если хотите, могу вам дать ниточку. Но только вам! По старой дружбе. Можете подскочить к Пассажу, там в крытом дворе дежурит констебль Кархунен, охраняет телескоп. Телескоп можете сфотографировать. Вам дается исключительное право. Не пожалеете. Далее: передадите Кархунену, чтобы он доставил прибор ко мне в кабинет. В Пассаже он больше не нужен.
— Телескоп? — недоуменно пробормотал журналист, но через секунду его суровые черты озарились улыбкой. Он мигнул своему фоторепортеру и как ни в чем не бывало начал протискиваться сквозь толпу. Фотограф двинулся за ним, прокладывая себе дорогу, как танк. Стоя во дворе, мы могли наблюдать мучения журналистов, которых буквально раздирали противоречивые чувства. Разум подсказывал им остаться, но это же казалось и ошибкой. И вот они по одному потянулись следом за ушедшими. На улице остались лишь обыкновенные зеваки. А во дворе из каждой уныло-пасмурной амбразуры в серой каменной стене выглядывали любопытные лица. Дежуривший на лестнице полицейский отдал нам честь.
— Все в порядке! — доложил он. — Дополнительные закупки ветчины и яиц произвел лично.
Я строго посмотрел на Палму. Всем своим видом он выражал глубокое раскаяние. Но когда наши ноздри втянули восхитительный аромат жареной ветчины, я вынужден был сдаться. У меня потекли слюнки. И в самом деле — одной отварной салакой с картошкой целый день сыт не будешь.
Личико Саары Похъянвуори, хлопотавшей на кухне возле плиты, раскраснелось, глаза ярко блестели.
— Вы вовремя! — крикнула она из кухни. — Я знаю, комиссар дорожит временем. Стол уже накрыт, пожалуйста.
Она выключила газ и вошла в комнату со скворчащей сковородкой в руках. Ее хорошенькие щечки горели румянцем, на ней был фартук. Я вспомнил о Вилле, и у меня упало сердце. Такая очаровательная девушка — и такой дохляк! Да еще преступник. Моя должность командира группы по расследованию убийств показалась мне в эту минуту не в радость. Впрочем, я ведь был временно исполняющим обязанности!
Пока мы ели, я осматривался кругом. Вся мебель заняла свои места, книги стояли на полках, старинные гравюры на меди были развешены по стенам. Мы находились в гостях у образованного, уже не молодого человека. Это его жилье, бедноватое, может быть, но зато имеющее свое лицо. Здесь было чисто и уютно.
После еды мы рассыпались в благодарностях, и Палму принялся набивать свою трубку, согнав Кокки с единственного удобного кресла. Пружины его истошно заскрипели, когда Палму усаживался, но зато оно было покрыто опрятным вязаным покрывалом. Несомненно, работа Саары, подумал я умиленно. Я прошелся вдоль книжных полок. Астрология, эфемериды, то бишь астрономические таблицы, которые я пролистал, пара каталогов почтовых марок, исторические книги. Старик Нордберг читал, судя по всему, не только по-шведски, но еще по-немецки и по-английски. Мое уважение к нему росло. Но одновременно росла и неудержимая злоба против распоясавшегося, развинченного юнца. Нет, его не за что было жалеть. Вот девушку действительно жаль. И старика Нордберга.
Палму тем временем раскурил свою трубку, ленивым жестом достал из кармана сложенный листок и расправил его на ладони. На нем был отпечаток грязной резиновой подошвы.
— Обычно не в моих правилах торопить ход расследования, — доверительно сказал он, — но на этот раз дело приобретает любопытный оборот, да и начальнику нашему невтерпеж. Ну, что ты думаешь об этом следе, Кокки?
— Это нога Вилле? — подозрительно спросил я.
Девушка, к счастью, в это время вышла на кухню, чтобы сварить нам кофе. Кокки достаточно было одного взгляда.
— Ничего похожего, — мотнул он головой. — Промашка, комиссар. Все, может, и совпадает, только здесь подошвы совсем старые, рисунок едва-едва проступает, а вот те, — он ткнул пальцем через плечо в сторону прихожей, — те ботинки новехонькие, их, может, всего только пару раз и надевали, и рисунок там четкий. Извини, комиссар, ни капельки не похоже.
— Вот и я так думаю, — доброжелательно кивнул Палму. — Это все нашему начальнику не терпится. А что насчет отпечатков пальцев, Кокки?
— Отпечатков полно! — воскликнул Кокки. — Да все они принадлежат Нордбергу.
— Но ведь Вилле бывал здесь! — горячо возразил я. — Много раз! И оставался допоздна. Не может быть, чтобы в туалете не было его следов!
— Они, может, и есть, — равнодушно сказал Кокки, — но это очень старые следы. Парень не был здесь несколько дней. Он слегка разругался со стариком. Мне девушка рассказала.
Он деликатно кивнул в сторону кухни.
— Разругался? — жадно подхватил я. — Вот! Конечно, он заходил сюда прошлой ночью. Выкрал у старика ключи и явился посмотреть, нет ли денег.
Последнее заявление я сделал опрометчиво. Палму и Кокки внимательно посмотрели на меня. Эти их взгляды мне были давно знакомы. И мое настроение упало. По правде говоря, мне стало совсем тоскливо.
— Наш начальник опять увлекся своими фантазиями, — наконец проговорил Палму, постукивая о ладонь трубкой. — Чего-чего, а этого ему не занимать. В избытке имеется. Так же, как и страсти к пению.
— Что тебе дался наш хор, Палму! — вступился Кокки. — При чем он-то тут?
— Бумажник, отпечатки пальцев, телескоп, — перечислил я. — И под поезд не я его толкал. Сам прыгал. И наконец — он признался. Во всем!
Я слишком поздно заметил предостерегающий жест Палму. Но девушка не уронила поднос. Только чашки зазвенели, когда она опускала его на стол.
— Вилле хотел прыгнуть под поезд? — резко спросила Саара, но лицо ее выражало скорее удивление, нежели испуг. — Но почему, какая могла быть причина? Все ведь устроилось!.. Почти устроилось, — поправилась она. — И я вовсе не собиралась насильно женить его на себе. И дядя этого не хотел… И в чем Вилле мог признаться?
Я тяжело вздохнул.
— Во всем, — честно ответил я.
— Парень был в шоковом состоянии, — быстро пояснил Палму. — Вилле еще совсем мальчишка.
Девушка порозовела.
— Вилле рано повзрослел, — твердо возразила она. — В нем есть настоящие мужские черты. Конечно, мне уже девятнадцать, но ведь и ему послезавтра исполнится восемнадцать! И не вздумайте говорить, что мне следует подумать, раз я старше и умнее. Вилле еще станет настоящим мужчиной, вот увидите! И дядя всегда так думал. Поэтому он и купил эту новую квартиру. Чтобы Вилле смог — если захочет…
— А на какие, собственно, деньги он ее купил? — бестактно осведомился Палму. — Господин Нордберг как будто страсти к накоплению не имел. А такая квартира — две комнаты и кухня — стоит порядка трех миллионов. Или эта квартира дешевле?
— Да-да, она совсем скромная, — подтвердила девушка. — Она стоила два миллиона семьсот тысяч. Очень скромная квартира, и дом совсем не роскошный.
— Ну и откуда же взялись деньги? — снова довольно резко спросил Палму. — Конечно, он за старую квартиру кое-что должен был получить, район хороший и все такое, но все же…
— А я разве не говорила?--удивилась девушка. — Ведь дядя в августе выиграл главный приз в лотерее!
— Приз! — ошеломленно проговорили мы в один голос.
— Ага, тогда мне понятно, — успокоенно заметил Кокки. — А то я немного удивлялся. Я тоже не хочу торопить события, правда, но, когда здесь были наши и все фотографировали, я обнаружил в том письменном столе запертый ящик, и — дело было неотложное — мне пришлось его открыть. — Кокки просто наслаждался нашим любопытством. — Там ведь могли сохраниться следы, — растягивал он удовольствие. — Но нет, отпечатки оказались только самого господина Нордберга. Я уже проверил. Правда, это не значит, что в ящике никто не рылся. Там все буквально было перемешано. Конечно, нужно иметь в виду, что стол поднимали, втаскивали в грузовик, а потом полицейские его волокли обратно. Так что совершенно естественно, что в ящике был полный кавардак.
— А я и не знала! — Девушка изумленно прикрыла ладошкой рот. — Я думала, все дядины важные бумаги в том черном чемодане. Я собиралась сама отнести его и все за ним приглядывала. Надо же быть такой неосторожной! Ведь письменный стол все время стоял без присмотра, в кузове, пока мы с шофером пили тут кофе и ждали дядю и — и Вилле.
— Такой замок может открыть и грудной младенец, — заверил Кокки, питавший глубокое уважение к грудным младенцам. — Но вам, барышня, беспокоиться не стоит. Я не думаю, что из ящика что-нибудь пропало.
— Так вот почему вы велели мне оставаться на кухне? — Девушка нахмурилась и подозрительно посмотрела на Кокки. — Если бы я знала, что вы роетесь в дядиных бумагах, вынюхиваете там что-то, как какая-то ищейка…
— Ну-ну, — примирительно сказал Палму, — ищейка слишком сильное слово, но вообще-то — да, это наша профессия, мы все трое — ищейки. За это мы и получаем жалованье. Именно за это. Кому-то нужно делать и грязную работу тоже. Так что Кокки ничего дурного не имел в виду, уверяю вас.
— Все в полной сохранности, — заверил Кокки раздраженно. — Банковская книжка господина Нордберга, на ней еще остался миллион с лишком. А в другом банке открыт счет на ваше имя, барышня, и на нем лежит пятьсот тысяч.