Так, это становилось уже интересным. Сколько себя помню, внутренний голос существовал и время от времени давал о себе знать, но в диалог с ним, да ещё в такой развернутый, я, кажется, вступила впервые. Раздвоение личности, классический симптом шизофрении. Тихо сам с собою я веду беседу. Нормально. Следующим номером программы будут, наверное, чертики зеленые или пауки. Что там ещё входит в стандартный набор для психов? Здравствуй, паранойя, я твой тонкий колосок…
Жизнь между тем продолжалась. На сей раз Владимир Николаевич не стал потрясать мое воображение изысканными заведениями, а выбрал обыкновенное кафе, ну — почти обыкновенное — под названием «Арагви» при одноименном ресторане. Я машинально глянула в подсунутое официанткой меню и тут же непроизвольно зажмурилась. Нет, вот к этому я никогда не привыкну. И не стану привыкать, не дождутся. Точно ведь потом отвыкать придется, а это окажется посложнее.
— Ты неподражаема! — усмехнулся Владимир Николаевич. — Смотри не на цифры, а на буквы. Там написано, что можно заказать, остальное тебя волновать не должно. Если, конечно, ты находишься в обществе настоящего мужчины.
Будь я постарше и поопытнее, меня бы позабавило такое подчеркивание половой принадлежности. Или — разозлило бы. Тогда же я все восприняла совершенно спокойно, тем более что мысли мои были очень далеки от подобных проблем.
— Знаешь, меня сейчас волнует совсем другое, а не гастрономические радости, — пожала я плечами. — Пожалуйста, закажи на свой вкус, мне совершенно все равно, что есть. Вот покурю я с удовольствием, а то мне просто плохо станет.
— Плохо тебе станет, если ты не бросишь курить, — проворчал Владимир Николаевич, пододвигая ко мне пепельницу. — Откуда в таком молодом существе столько пороков, ума не приложу.
Опять мы начали съезжать на тему моего возраста! Точно пластинку заело, ей-богу! А сейчас ещё Минздрав предупреждает… Я вовремя прикусила язык, чтобы не нахамить на антиникотиновую тему, а как-то продолжить разговор. Но огрызнуться, конечно, огрызнулась:
— У меня ещё масса достоинств, я не афиширую их из врожденной скромности. Скажи, пожалуйста…
Я замолчала, пытаясь как можно более корректно сформулировать мучивший меня вопрос. Обычно мне это удавалось достаточно легко, но тут имел место как бы мозговой ступор. Хотелось надеяться — временный и потому преходящий.
— Что тебе сказать?
В этот момент очень вовремя вернулась официантка, и я получила столь необходимую мне передышку. Нет, дело было не в ступоре, я элементарно боялась. Боялась человека, сидевшего напротив меня. Почему? На этот вопрос ответа я не находила… пока. Но почему-то чувствовала, что малейший неверный шаг с моей стороны повлечет за собой немедленное возмездие. Хорошо, если только в словесной форме. А что, если после моего вопроса Владимир Николаевич просто пожмет плечами, скажет что-нибудь ласковое, типа «Дура», встанет и уйдет. Насовсем. И ведь я даже не знаю, где его потом искать… если он согласится быть найденным. Даже фамилии его, между прочим, не знаю. Точно, совместно проведенная ночь — ещё не повод для близкого знакомства, не мною первой подмечено.
— Так что я должен тебе сказать? — с некоторым уже раздражением в голосе повторил он свой вопрос. — Имей в виду, с лирикой у меня неважно. И если ты хочешь спросить о моем отношении к тебе… О таких вещах я предпочитаю не говорить, если можно доказать по-другому.
Несмотря на напряженность ситуации, я чуть не прыснула со смеху. Это у него-то плохо с лирикой? У человека, который за один вечер наговорил мне больше ласковых слов, чем я слышала за всю свою предыдущую жизнь? А главное, я не собиралась обсуждать эту тему, потому что заботило и беспокоило меня сейчас совершенно другое, связанное, с лирикой, но косвенно. Хотелось бы верить, что — косвенно и именно с лирикой, а не с отсутствием таковой.
— В чем дело? — ошарашенно спросил Владимир Николаевич. — Что тебя так развеселило?
— Не обращай внимания, у меня бывает, — к месту процитировала я фразу из всенародно любимой комедии «Служебный роман». — Накатывает. Ты же знаешь, мне можно палец показать — и я уже готова.
— Не знаю, не пробовал, — буркнул, но уже значительно мягче, мой собеседник. — Мне казалось, ты девушка серьезная.
«Когда кажется, надо креститься», — вертелось у меня на кончике языка, но сейчас было явно не время пользоваться моими излюбленными и спасительными речевыми штампами.
— Настолько серьезная, — бросилась я головой в омут, — что никак не могу понять, почему на новой работе мне должны сразу дать такое ответственное задание? Потому что я — твоя протеже? Так вроде бы достаточно просто принять в штат — и дело с концом, все довольны. Солдат спит — служба идет. Я не права? Нет?
— Видишь ли, — медленно начал Владимир Николаевич, — я не всегда смогу уделять тебе столько времени и внимания, как в эти дни. Моя работа не позволит. Я, как ты, наверное, догадалась, не куличики леплю и не в бирюльки играю. Более того, не просиживаю штаны в кресле «от и до». У меня не только рабочий день — вся жизнь ненормирована. По той же самой причине я не смогу следить за твоей карьерой, уж извини. Если ты хорошо себя проявишь на ответственном задании, то дальше все пойдет само собой и без моей помощи. Конечно, время от времени я буду спрашивать, как ты там…
— У кого будешь спрашивать? — с интересом осведомилась я, начиная постепенно успокаиваться.
Пока все получало вполне нормальное объяснение, и немного смущало только то, что частые встречи, судя по всему, не входили в планы моего ангела-хранителя. Что ж, этого в принципе следовало ожидать. Иначе картинка получилась бы уж и вовсе идиллической, а такого не может быть просто потому, что не может быть никогда. Да и о роде его занятий было сказано практически все, что можно было сказать.
— У компетентных товарищей, — усмехнулся Владимир Николаевич. — У тебя, конечно, дурочка, не ищи подвоха там, где его нет. Позвоню раз в квартал, кому надо, спрошу, как там Майя Павловна себя проявляет. Сам не смогу — попрошу кого-нибудь проконтролировать ситуацию. А больше ничего и не нужно, умным людям всегда все понятно без слов, а с дураками я принципиально дела не имею.
Ну, правильно, дело он имеет с дурочкой. При всех неладах с арифметикой сложить два и два, чтобы получилось четыре, а не три или пять, я все-таки в состоянии. Помню, что на одном курсе со мной училась девица, родитель которой трудился в организации с загадочным для нас названием «ОВИР», и носил майорские погоны. Всем было известно, кто он такой и где работает на самом деле. Девице же сходило с рук абсолютно все то, за что любого студента выгнали бы не то что из университета — из Москвы-матушки, и значительно дальше сто первого километра. Похоже, и я теперь ухитрилась попасть в касту «неприкасаемых». С ума сойти можно!
— Ну, это я поняла, — сказала я как можно непринужденнее. — Но все-таки начинать с американского президента — это как бы перебор по взяткам. Меня же новые коллеги просто придушат где-нибудь в темном углу за такое нахальство. У журналистов нравы простые, они светским манерам не обучены. И в табели о рангах не все правильно разбираются.
— Наплюй и разотри, — посоветовал Владимир Николаевич. — Никто тебя пальцем не тронет, можешь мне поверить. А для тебя это будет отличная школа, причем не только журналистская. Пообщаешься с иностранными коллегами, улучшишь знание языков.
— С ума ты сошел? — искренне перепугалась я. — Как это я буду без допуска общаться с иностранцами?
Второй раз за сегодняшний день я услышала его откровенный громкий смех, причем на сей раз Владимир Николаевич хохотал чуть ли не до слез на радость остальным посетителям кафе.
— Ну, уморила, — произнес он, с трудом отдышавшись. — Давно так не смеялся. У нас же, слава Богу, не тридцать седьмой год на дворе. Да и на работу тебя рекомендует не Общество любителей изящной словесности, а…
— Искусствовед в штатском, — не выдержала я искушения очередной раз сострить, хотя и понимала, что рискую.
Но тут уж — либо пан, либо пропал. Или сразу настучат по башке, или подобное проявление моего чувства юмора будет высочайше допущено…
— Язык твой — враг твой, — почти добродушно отозвался Владимир Николаевич, приближаясь все-таки ко второму варианту. — На будущее постарайся шутить на менее вольные темы. Потому что — извини за повтор! — я далеко не всегда смогу быть рядом с тобой. А подобный юмор не все способны оценить по достоинству. Прежде всего, кстати, иностранцы. Им и так за каждым углом КГБ мерещится — в черной маске и с бесшумным пистолетом.
Это замечание я предпочла не комментировать. Хотя бы потому, что подобная фигура, боюсь, мерещилась не только иностранцам, но и самым что ни на есть законопослушным гражданам СССР. Даже раскованные и язвительные родители Белоконя не переступали в разговорах определенную грань, а если и подходили к ней вплотную, то тут же сами себя одергивали, произнося как бы в шутку:
— Не болтай, враг подслушивает.
Ага, враг! Скорее — заклятый друг. Но это у нас — генетическое. Бабушка, помню, плотно закрывала дверь на кухню, обсуждая с соседкой увиденное по телевизору. Такой страх ещё не скоро исчезнет, если исчезнет вообще. Что, между прочим, как бы не факт. Я во всяком случае сильно сомневаюсь в таком благополучном для народонаселения исходе.
— Интересно, а какой сценарий ты выстроила? — как бы мимоходом поинтересовался Владимир Николаевич, ненавязчиво подчеркнув интонацией голоса местоимение. — Я уже успел убедиться, что с фантазией у тебя все хорошо. Иногда даже слишком.
Тут он, конечно, был прав, но… Но как он мог в этом убедиться, если я ещё не успела поделиться с ним ни одной из своих многочисленных фантазий? Сначала мы говорили на какие-то легкие, ни к чему не обязывающие темы, потом… Потом практически не говорили ни о чем. Занятно, однако.
— Никаких сценариев я не выстраивала, — заявила я, глядя на него совершенно честными глазами. — Я просто-напросто обалдела от того, что со мной в последнее время происходит. И уверена, что любая нормальная женщина на моем месте испытывала бы в точности то же самое.
— Так то — нормальная, — хмыкнул Владимир Николаевич. — А ты явно уникальный экземпляр. Штучное, так сказать, изделие. Отлили, а форму разбили.
— Не поняла.
— Чего уж тут понимать! Ты такая кроткая, такая нерешительная — от тебя чего угодно ожидать можно.
— Допустим, — покладисто согласилась я. — Допустим, я действительно способна на все что угодно — теоретически. Но практически к общению с иностранцами я, как бы это сказать, не готова морально. Физически — тем более.
— Это ещё почему, интересно? Хотя, замечу, последнего от тебя никто и не ожидает.
— А потому, что если меня начнет вербовать какое-нибудь ЦРУ…
— То ты об этом расскажешь, и мы вместе подумаем о форме твоего сотрудничества.
Я обалдела до такой степени, что могла только молча смотреть на Владимира Николаевича, причем глаза у меня наверняка были величиной даже не с пятак, а с шесть копеек, хотя такой монеты в ходу нет. Самое интересное, что он вовсе не шутил. Вот провалиться мне на этом месте! Только сотрудничества с ЦРУ мне и не хватало для полноты жизни! Не говоря уж о счастье.
— Я ведь могу и отказаться, — заметила я, осторожно отпивая глоток нестерпимо горячего кофе. — Ты что, предлагаешь мне предать Родину? Предупреждаю: способна, но только под пытками. Очень боюсь физической боли.
Владимир Николаевич безнадежно махнул рукой:
— С тобой совершенно невозможно говорить о серьезных вещах, малыш, — подытожил он нашу увлекательную беседу. — Ладно, проехали. Просто постарайся показать себя на новой работе во всем блеске. Обещаешь?
— Обещаю, — сказала я, на сей раз действительно с полной искренностью.
— А я тебе обещаю, что видеться мы будем так часто, как только я смогу. Да и ты будешь очень занята, уж поверь мне. Американский президент приезжает в Москву — это не каждый день случается.
— Даже не каждый год, насколько мне известно, — попыталась я блеснуть своей политической грамотностью.
Последняя положительная черта, характеризующая меня. Так как о моральной устойчивости можно было скромно умолчать. Речь могла идти скорее о моральной гибкости, а в нашей стране это качество ещё не получило должного распространения.
Должна сказать, что мы оба свои обещания сдержали. Ну, ладно, я действительно окунулась в новую работу со всей пылкостью неофита, и когда не носилась по городу в поисках интересных сюжетов, часами просиживала в библиотеках, пытаясь заполнить прорехи в своем историко-политическом образовании, а также освежить знания иностранных языков. Но Владимир Николаевич…
Он действительно умудрялся находить для меня время. Мой друг, скажем, очень многому сумел меня научить, и лишь потом я поняла, что большую часть его уроков воспринимала совершенно автоматически, на уровне подсознания. Это, кажется, и называется высочайшим классом работы — вложить объекту в голову идеи, а куда-то ещё — навыки так, чтобы оный объект почитал все это своим собственным достижением и старательно его пестовал.
Позже я подумала, что имело место что-то вроде зомбирования, но тогда до таких тонкостей я, естественно, ещё не доросла.
И я старалась. Приобретала какие-никакие манеры, училась правильно пользоваться столовыми приборами. Даже танцевать меня ухитрились научить. Впрочем, возможно, у меня все-таки были врожденные способности, и зерно полезных знаний просто упало в добрую почву.
Удивительное это было время — первый месяц лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года от рождества Христова. Для меня удивительное и где-то даже прекрасное. Хотя… Порой я думаю, что это был четкий рубеж между моим куцым и тускловатым прошлым и достаточно ярким, хотя и не слишком легким будущим. Недолгий и совершенно незабываемый период.
Еще раз скажу, хорошо, что мы не способны заглянуть вперед, что бы там ни придумывали писатели-фантасты. Куда лучше не забывать прошлое, а главное — извлекать из него хоть какие-то уроки, на что способен далеко не каждый, и ваша покорная слуга в этом плане не является исключением. Из граблей, на которые я исхитрилась наступать в течение своей жизни, можно соорудить вполне приличный забор. Увы! Даже к дуракам не могу себя отнести, хотя те в отличие от умных учатся на своих, а не на чужих ошибках. Но я отвлеклась, прошу прощения.
Иногда Владимир Николаевич приезжал ко мне поздно ночью, без звонка, и просто валился на диван, пробормотав что-то вместо приветствия. Уставал он просто нечеловечески, хотя я так и не набралась смелости спросить его, чем он так напряженно занимается сутками напролет. И все равно часа через два просыпался и…
Впрочем, это к делу не относится. В любом случае мои восторженные рассказы о трудовых успехах и новых знакомствах он слушал всегда с неослабевающим вниманием, так что в конце концов я поверила — его действительно интересует моя жизнь, моя, с позволения сказать, карьера. Впору было поверить даже в то, что он ну да, любит меня, и просто по ряду причин, а главное, по складу характера не способен демонстрировать это чувство как-то более эффектно и убедительно.
Я-то любила… Весь мир для меня существовал постольку, поскольку имел отношение к этому, прямо скажем, захватывающему чувству. Любила — и бесконечно строила какие-то воздушные замки, мечтала о немыслимосчастливых поворотах судьбы, вела бесконечные мысленные диалоги со своим возлюбленным, причем в этих диалогах он был в сто раз красноречивее, чем в наших с ним беседах наяву. Наяву меня нежными речами отнюдь не баловали, что иногда бывало обидно. Но только иногда.
Да, слов было маловато, но цветы по-прежнему регулярно появлялись в моем доме, уже не в стеклянной банке из-под томатного сока, а в самой настоящей вазе чешского стекла — тоже, кстати, подаренной. И это были уже не гвоздики, а мои любимые — до сих пор безответно — чайные розы. Где он их доставал, понятия не имею, но после того, как я случайно обмолвилась о своей к ним любви, без цветов он ко мне не приходил никогда. И никогда не забывал спрашивать, ела я что-нибудь или опять весь день носилась по городу голодной. Не просто спрашивать. Цветы — цветами, но и о том, чтобы у меня был и, образно выражаясь, хлеб насущный Владимир Николаевич тоже заботился. Так что я имела все основания думать, что…