Штудеру положили на тарелку глазунью, полив ее маслом со сковородки. И тут разыгралась странная сцена.
Доктор Ладунер вдруг взглянул на него, схватил левой рукой корзиночку с хлебом, правой — граненую хрустальную солонку, стоявшую перед его тарелкой, протянул то и другое вахмистру и тихо произнес, как бы вопрошая:
— Хлеб–соль… Принимаете хлеб–соль, Штудер? — При этом он твердо посмотрел вахмистру в глаза, искусственная улыбка исчезла с его губ.
— Да… С удовольствием… Мерси… — Штудер несколько смутился. Он взял ломтик хлеба, посолил глазунью…
Доктор Ладунер тоже взял после него кусок хлеба, насыпал белые крупинки соли в свое разбитое яйцо и пробормотал невнятно:
— Хлеб–соль… Хлебосольный хозяин пока в целости и сохранности…
На его губах опять появилась улыбка–маска, и он сказал совсем другим голосом:
— Я ведь вам еще ничего не рассказал про нашего исчезнувшего директора. То, что его фамилия Борстли, это вы, пожалуй, знаете. Зовут Ульрих… Ули — прелестное имя, и дамы его так звали..
— Ах, Эрнст! — с упреком произнесла госпожа Ладунер.
— Чем ты недовольна, Грети? Я не имел в виду ничего предосудительного. Обычная деловая констатация факта… Каждый вечер, ровно в шесть, господин директор отправлялся в деревню Рандлинген к своему приятелю, мяснику и хозяину трактира «У медведя» Фельбауму — здешней опоре крестьянской партии. Там он выпивал три стаканчика сухого белого вина, иногда два, но чаще три. Два раза в месяц господин директор напивался пьяным, но этого никто не замечал… На нем всегда была длинная развевающаяся накидка из грубошерстного сукна и широкополая черная шляпа с висячими полями, как у художника… Впрочем, он обычно давал заключения по хроническому алкоголизму. Тут он наверняка был компетентен… Хотя это не совсем точно. Он начинал их, я имею в виду экспертизы, а потом ему все надоедало, и он спихивал их мне. Меня это не раздражало, мы ведь вполне ладили с господином директором. Извините, Штудер, если я рассказываю без должной серьезности. Господин директор питал, собственно, слабость к хорошеньким сиделкам, и деревенские простушки чувствовали себя очень польщенными, когда он выказывал им свое благоволение, ущипнув слегка за щечку или любовно похлопав рукой, что являлось адекватным выражением его восхищения их округлыми формами… Но, как принято говорить в старинных романах, последуем, наш любезный читатель, вслед за событиями далее… Вчера в десять часов вечера, во время «праздника серпа», господина директора позвали к телефону, и с того момента он исчез. Маленькое любовное приключение? Возможно. Сомнение и тревогу во всю эту историю вносит, собственно, только исчезновение пациента Питерлена, покинувшего свою комнату, расположенную рядом с санитарным постом, оставив на пороге избитого ночного санитара. Зовут его Боненблуст, на лбу у него огромная шишка размером с яйцо. Таков результат его столкновения с рвавшимся на свободу Питерленом. Вы потом сможете устроить ему перекрестный допрос… Повторяю только, не упускайте из виду одного: господин директор очень любил хорошеньких сиделок… Но соблюдайте секретность и такт, если мне позволено просить вас об атом. Директора психиатрических лечебниц — табу для больных, они словно папы римские в миниатюре и в качестве таковых обречены на непогрешимость…
— Ах, Эрнст! — опять произнесла госпожа Ладунер и тут же засмеялась. — Он так комично говорит! — извинилась она.
Тут что–то не так… Доктор Ладунер вовсе не говорил комично. Да и реплика его жены была всего–навсего обманным маневром, она не могла не заметить, что ироничный тон, в каком вел свой рассказ доктор Ладунер, звучал фальшиво. Она была неглупой женщиной, эта госпожа доктор, сразу по ней видно. И то, что она прибегла к обычно не употребляемому в диалекте слову «комично», лишь подтверждало впечатление, что тут что–то не так… Но что? Слишком рано сопоставлять сказанное и строить версии. Может, совет доктора Ладунера пожить здесь и ко всему попривыкнуть был все же честным и искренним; можно было бы задавать пока ничего не значащие вопросы, преследовавшие одну цель — прояснить обстановку, в которой приходится действовать.
— Вы тут упомянули «праздник серпа», господин доктор. Что это такое было? Я, конечно, знаю, что такое «праздник серпа», но как–то не могу себе его представить в психиатрической больнице…
— Ну, мы стараемся развлечь наших пациентов. Больница располагает большими земельными угодьями, и. когда зерно собрано… — (Как он книжно выражается! Не «хлеб сжат», а «зерно собрано».) — …мы празднуем. У нас есть небольшая капелла музыкантов, она играет обычно во время воскресных проповедей, а по праздничным дням накрываются столы, выносят «ноги», как здесь называют окорока, подают к ним картофельный салат, играет музыка, и наши бедолаги пациенты танцуют друг с другом и с санитарами и сиделками, а господин директор произносит речь, потом все пьют чай — снимают, одним словом, эротическое напряжение… Вот так… Вчера, первого сентября, мы праздновали, значит, сбор урожая, у нас был «праздник серпа». Мы, почетные лица, то есть директор, господин управляющий с супругой, доктор Ладунер с супругой, заведующий хозяйственной частью без супруги и все врачи, сидели на сцене — раз есть капелла, значит, и сцена есть — и смотрели на танцующих. Пациент Питерлен тоже был там, он играл, чтоб было подо что танцевать, он мастер извлекать из аккордеона звуки вальсов и танго. В десять часов Юцелер подошел…
— Кто такой Юцелер? — спросил Штудер, вытаскивая свой блокнотик. — Вы извините, доктор, но я плохо запоминаю фамилии, и мне приходится их записывать…
— Ко–нечно! Ко–нечно! — сказал доктор Ладунер, бросил нетерпеливый взгляд на часы и зевнул. Госпожа Ладунер начала убирать со стола.
— Итак, мы имеем, — произнес Штудер с чувством, с толком, с расстановкой, прекрасно осознавая, что ломает немножко комедию, но в данный момент ему это было весьма даже на руку, — итак, мы имеем следующих действующих лиц: Борстли Ульрих, директор — исчез. Питерлен… Как зовут Питерлена?
— Петер или Пьер, если вам так больше нравится, он родом из Биля, это на границе с Францией, — в тон ему ответил доктор Ладунер, не теряя выдержки и терпеливо разъясняя.
— Питерлен Петер, пациент, сбежал… — медленно диктовал себе Штудер, записывая.
— Ладунер Эрнст, доктор медицины, главный врач, заместитель директора.
— Этого мне нет необходимости записывать, я его знаю, — сухо отреагировал Штудер, делая вид, что не замечает скрытой колкости.
— Ну тогда у нас есть ночной санитар…
И Штудер записал:
— Боненблуст Вернер, ночной санитар в «Н».
— И, — сказал Ладунер, — запишите еще: Юцелер Макс, санитар отделения, мы говорим между собой просто «палатный» из «Н».
— Что означает буква «Н»?
— «Н» означает «надзорная палата». Туда попадают все, кто к нам поступает, но некоторых больных мы держим там по нескольку лет. Смотря по обстоятельствам. «Т» — отделение для «тихих», «П» — психосоматическое отделение, для больных с телесными недугами, ну и остаются еще два отделения для «буйных»: «Б» — один, «Б» — два. «Б» — два — изолятор с боксами для возбужденных больных. Это сразу видно… На дверях только инициалы. Впрочем, палатный Юцелер понравится вам, один из лучших моих людей… Кого только не бывает среди санитаров! Эту публику невозможно даже сплотить и организовать как надо!
Организовать? — подумал Штудер. А какого мнения был старый директор по поводу того, чтоб их «организовать»? Но он промолчал и только спросил, покачивая карандашом над своим блокнотом:
— А что там, собственно, с Питерленом?
— С Питерленом? — переспросил доктор Ладунер, и улыбка исчезла с его губ. — О Питерлене я собираюсь рассказать вам все сегодня вечером. Питерлен… Чтобы дать сведения о Питерлене, нужно много времени. Потому что Питерлен был не то что директор, или какой–нибудь санитар, или просто любой человек, каких много. Питерлен был показательный больной. Можно сказать, объект, достойный внимания…
Штудер обратил внимание на то, что доктор Ладунер говорит в прошедшем времени: «Питерлен был…» Так, как обычно говорят только о мертвых… Но он промолчал. Доктор сделал резкое движение, встал, потянулся и спросил, обращаясь к жене:
— Хашперли в школе?
— Да, он уже ушел. Он позавтракал на кухне.
— Хашперли — мой семилетний сын, если вам это тоже надо записать, Штудер, — сказал доктор Ладунер с застывшей улыбкой на лице. — Впрочем, мне пора на конференцию, а вы можете пойти вниз и осмотреть кабинет… Кабинет директора. Место преступления, если вам угодно. Хотя нам пока вообще еще неизвестно, было совершено преступление или нет.
При выходе из квартиры произошла еще одна заминка. На лестничной площадке перед дверью стоял молодой человек, он непременно хотел поговорить с доктором Ладунером.
— Потом, Каплаун, мне сейчас некогда. Подождите в гостиной. Я поговорю с вами после конференции, перед обходом.
И Ладунер запрыгал по лестнице вниз, перескакивая сразу через три ступени.
Но Штудер не последовал за ним. Он остался стоять на площадке, уставившись на человека, которого доктор Ладунер назвал Каплауном. Каплаун? Каплаун была фамилия его «лучшего друга» — полковника, замешанного в спекуляции, в той самой банковской афере, которая стоила тогдашнему комиссару бернской полиции Штудеру карьеры. В Швейцарии не так уж много Каплаунов, это редкая фамилия…
Однако то не был господин полковник: мужчина, вошедший в квартиру доктора Ладунера и проскользнувший в гостиную, где он, по–видимому, не раз бывал, был молод. Молодой тощий блондин с впалой грудью. Бледный, к тому же с вытаращенными глазами. Каплаун?..
Штудер догнал доктора Ладунера совсем внизу. Тот бегал нетерпеливо взад и вперед.
— Господин доктор, — сказал Штудер, — вы назвали молодого паренька, вошедшего к вам, Каплауном. Не родственник ли он?..
— Господину полковнику, подставившему вам тогда ножку? Да. Господин полковник его отец. А молодой Каплаун лечится у меня. Частным образом. Я провожу сеансы анализа. Типичный случай фобии, то есть навязчивого страха. Ничего удивительного, при таком–то отце! А впрочем, Герберт Каплаун пьет. Да, его зовут Герберт. Вы его тоже можете занести в свою книжицу…
Штудер опять постарался сделать вид, что не слышит, иронии. С самым добродушным выражением лица он невинно спросил:
— Навязчивый страх? Что это такое, господин доктор?
— О боже! Не могу же я здесь, на ходу прочитать курс лекций о неврозах. Я вам потом объясню… Вон там кабинет директора. А рядом ординаторская. Сейчас я буду занят в течение часа, если вам что понадобится, обратитесь к швейцару. Впрочем, не забудьте записать, его фамилия Драйер.
И Штудер услышал еще только, как хлопнула дверь в ординаторскую.
МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ПАРАДНЫЙ ЗАЛ
Куст перед окном был усыпан белыми ягодами, похожими на восковые шарики. За окном по карнизу прыгали среди битого стекла два воробья. Они вели себя словно ваньки–встаньки — с небольшим интервалом во времени над нижней частью оконной рамы появлялись их головки, потом исчезали и вновь появлялись. Как только Штудер стал поднимать опрокинутое кресло, они тотчас же вспорхнули и улетели.
Сначала он сел, вытащил снова свой клеенчатый блокнотик и записал мелким угловатым почерком, слегка напоминавшим буквы греческого алфавита:
«Каплаун Герберт, сын полковника, навязчивый страх, частный пациент доктора Ладунера».
Потом, удовлетворенный, откинулся в кресле и стал изучать царивший вокруг разгром.
Кровь на полу, да, есть. Но очень немного — отдельные капли, свернувшиеся и засохшие на блестевшем паркете темными пятнышками. Цепочка их тянулась от разбитого окна к двери. Вероятно, кто–то саданул кулаком по оконному стеклу и поранился.
Маленький столик, слева у окна, предназначался, по–видимому, для пишущей машинки, а письменный стол, широкий и массивный, с богатой резьбой, занимал весь правый угол. Штудер встал и поднял машинку. Отпечатки пальцев здесь, пожалуй, не потребуются. Тем более что пока вообще неизвестно, произошло убийство или старый директор предпринял небольшой развлекательный вояж. В последнем случае он, правда, должен был бы уведомить врачей, но у старых людей бывают иногда свои причуды…
Над столом висела групповая фотография. В окружении молодых людей и девушек в одеяниях сестер милосердия стоял пожилой господин в черной широкополой шляпе. Курчавая седая борода обрамляла подбородок и щеки, на носу сидели очки в металлической оправе.
По низу фотографии шли белые буквы: «Нашему уважаемому господину директору на память от первых выпускников курсов». Да, да, молодые люди выглядели весьма щеголевато — в черных костюмах со стоячими воротничками и чуть набок завязанными галстуками.
«Нашему уважаемому директору»… И без даты? Нет, есть. Внизу в уголочке: 18 апреля 1927 года.
Под фотографией, на зеленой промокашке, лежало сложенное вдвое письмо. Штудер прочел первые строчки: «…убедительно просим Вас выслать ожидаемое уже в течение двух месяцев заключение о душевном состоянии…» Гм! Господин директор Борстли в своей длинной накидке и широкополой шляпе явно не любил торопиться. Готов биться об заклад, он носил костюмы в елочку!.. Ага! Пари выиграно! На фото он — сейчас, сейчас — в сером, насколько можно судить, и брюки на коленях пузырем… Старый человек и к тому же старой закваски… Как он уживался с энергичным доктором Ладунером? Собственно, еще мало что известно про господина директора Ульриха Борстли, разве только что он любил хорошеньких сиделок и позволял им называть себя Ули. А почему бы и нет? Ему не перед кем было держать ответ, он был владыкой в этом мирке… Как это сказал доктор Ладунер? Ах да, верно: в темном царстве, где правит Матто. С этим Шюлем, выдумавшим духа по имени Матто, с ним тоже нужно бы познакомиться. Матто! Блестяще! Матто ведь означает по–итальянски «сумасшедший». Матто! Звучит!
Был ли он когда–нибудь женат, старый директор? Без сомнения! Овдовел? Вероятно…
Видимых улик в кабинете не было. Зачем же доктор Ладунер отправил его сюда? Этот человек ничего не делал просто так. Чего он боялся?.. Сковывало ощущение неловкости — потому что доктор Ладунер вызывал симпатию, искреннюю симпатию, потому что прежде всего из головы не выходила та сцена, там, в колонии в Оберхоллабрунне… И еще потому, что он предложил ему хлеб–соль… Чепуха! Но так оно было… Куда же запропастился старикашка директор? На всякий случай, наверно, неплохо поговорить со швейцаром. Швейцары обычно народ словоохотливый, а если все называть своими именами, то просто болтливый и любят сплетничать. Во всяком случае, они всегда все знают.
И пока из соседнего помещения, из ординаторской, доносился через закрытую дверь, соединяющую оба кабинета, монотонный голос докладывающего дежурного врача, вахмистр Штудер потихоньку смылся из директорского кабинета, словно школьник от учителя. От учителя? Ну, применительно к данной ситуации — от доктора медицины Эрнста Ладунера, главного врача и заместителя директора…
На швейцаре Драйере была жилетка, блестящие сатиновые нарукавники и длинный зеленый фартук. Он как раз собирался протереть коридор. Штудер широко расставил ноги, загородив ему дорогу.
— Послушайте, Драйер!
Человек поднял глаза, взгляд его был пуст. Левая рука, обхватившая половую щетку, была перевязана.
— Да, господин вахмистр?
Значит, ему про него уже известно. Тем лучше!
— Вы ранены?
— Пустяки, ничего серьезного, — сказал Драйер и опустил глаза.
Капли крови в кабинете директора… У швейцара рана, на руке! Штудер напрягся и взял себя в руки. Не–не! Никаких поспешных выводов. Только зафиксировать: у швейцара Драйера поранена рука. Дальше!
— Директор был женат?
Швейцар ухмыльнулся. На обоих клыках сверкнули золотые коронки. Штудеру это мешало, и он стал смотреть в сторону.
— Дважды! — сказал Драйер. — Он был женат дважды. И обе жены умерли. Вторая была у него сначала кухаркой, или, как ее тут называли, экономкой. Она была из довольно неплохой семьи. Потом она ловко сообразила, как пристроить здесь всю свою родню: брата — механиком, сестру — бухгалтером в управлении, а зятя, мужа ее второй сестры, — врачом, четвертым ординатором.