— Я — нет. Я не мечтал стать моряком, дядя Жан-Поль. Я всегда мечтал сделаться знаменитым адвокатом.
— И ты им будешь, Клод! Но несколько позже. Не в те сроки, которые намечались.
— Едва ли.
— Нет, не едва ли! Вот я уже не могу сделаться моряком. Из-за возраста. А ты юристом — можешь. И тоже — из-за возраста.
— Все отныне неопределенно.
— Видишь ли, мой дорогой, за свою жизнь я провел великое множество криминальных дел, процессов. И столько видел трагических судеб, разбитых вдребезги людских душ… Но проходили годы, и я их снова встречал, присматривался и удивлялся живучести человека, способности выкарабкиваться из страшных мусорных ям.
— Хромые тоже шагают. И притворно улыбаются. Напоказ. Это не по мне.
Жан-Поль отставил от себя прибор, лицо сделалось строгим.
— Давай будем откровенны сами с собой, Клод. Давай оглянемся назад. Ты, образно говоря, шел или ехал по очень ровной дороге, без кочек, без единого ухаба, без помех. И вдруг тебя выбросило с ровной дороги, прости за литературный стиль, вдруг тебя вынесло на тернистый путь. Что делать? Идти-то все равно надо — никуда не денешься. Коль ты родился, то надо жить.
— Да, но если кто-то обделывает свои грязные делишки, то почему расплачиваться должен я?
— Вот именно! Здесь мы подошли к главному: впервые за твою недолгую жизнь ты столкнулся с величайшей несправедливостью. И не вообще, не абстрактно, не на судебном процессе, который ты ведешь и который, извини, тебе нужен, чтобы блеснуть и прозвучать на весь Париж. Ты столкнулся с гнусной несправедливостью, больно и беспощадно ударившей тебя самого. Ты оторопел. Ты ошарашен и растерян. Да, уродливой, безобразно уродливой своей стороной повернулась к тебе сейчас жизнь. Вдумайся, как все парадоксально донельзя: ты, одаренный, может быть, даже талантливый юрист, бессилен защитить самого себя! Самого себя ты не можешь спасти, оправдать, вызволить! А? Каково? Значит, то общество, где тебе предстоит жить и дальше, действует по своим законам, которые ты в Сорбонне не проходил и экзамены по ним не сдавал.
Клод молчал. Он и сам обо всем этом начинал догадываться. Жан-Поль своими четкими фразами и выводами приблизил понимание горьких истин.
Ужин был кончен. Счет оплачен. Метрдотель дважды справился, не нужно ли чего еще, давая понять, что ресторан закрывается, но прямо сказать не решался. А они все вели свою беседу, и каждый хотел выговориться напоследок.
В гостиничном номере было темно и очень тихо. Раскрытые окна выходили во двор; слитный гул ночного города и близкого моря едва доносился в номер. Клод долго не мог уснуть. Устав от бессонницы, он вышел в коридор и постучал к дяде. Сначала они беседовали о чем-то незначительном. Затем стали вспоминать родственников, подтрунивая над некоторыми.
— А почему ты так и не женился, дядя Жан-Поль?
— Ха-ха! И я тоже себя часто вопрошаю — почему ты не женился, старый Жан-Поль, когда был молодым?
— Ну, а все-таки? Я, кстати, не представляю тебя в обществе некоей мадам Моран, но мы заговорили о родственниках, и я подумал — почему это мой дядя не женат?
— Однозначно не ответишь, Клод. Видимо, что-то мешало. А может быть, слишком много отдавал себя работе, и женщины оставались где-то на втором или даже третьем месте. Большого же чувства, которое бы захватило, увы, не случилось.
— Но увлеченья у тебя, конечно, были?
— Были. Но ты знаешь, интересное дело… Порой вспоминаю и не могу припомнить ни одной женщины, о которой бы я сожалел.
Жан-Поль помолчал.
— А может быть, я просто неспособен на сильное чувство. Ведь любить — божий дар. Как талант. Вот послушай, какая была со мной однажды история. Может, она и причина тому, что я остался холостяком.
Он удобно устроился, подложив под голову вторую подушку.
— Было это очень давно. Лет, должно быть, сорок тому назад и даже еще больше. Я учился на юридическом в городе Экс-ан-Прованс, неподалеку от Марселя, километров тридцать. Веселый молодежный городок, в нем полно учебных заведений… Так вот, была у меня там девушка испанского происхождения, звали ее Монсерас. Был я, естественно, беден, и обед мне нередко заменяла чашка кофе с легким бутербродом. Но мы с Монсерас не тужили, обходились малым. Самыми простыми вещами умели расцветить и сделать нашу жизнь радостной. Даже мансарда, где мы жили, восхищала наших друзей — из собранной на свалке мебели мы оборудовали оригинальное жилье.
Да, то была самая лучшая пора моей жизни. Представь себе, пожалуйста, воскресное утро, и ты просыпаешься, зная, что нет у тебя сегодня никаких дел, забот, лекций… Мы шли на рынок рядом с нашим домом. Денег было мало, и продукты выбирали придирчиво, пристрастно, торгуясь нещадно. Обед готовили вместе, и нам нравилось стоять у плиты, бросать ломтики кабачков в журчащее на сковородке оливковое масло и облизывать пальцы. И всегда кто-то приходил на наш незваный праздничный обед, и мы радовались, что у нас гости… А потом в обнимку бродили по городу, сидели в кафе, спорили о книгах, фильмах… Или уходили в лес, валялись на траве и пили из ручья… Учебники, конспекты — все это откладывалось на вечер, на ночное время.
И вот однажды в один из таких блаженных воскресных дней я и Монсерас отправились в Марсель, а оттуда на катере на остров Ив, прославленный, как известно, Дюма-отцом в его романе. Мы стояли на палубе, и порывистый ветер развевал волосы и что-то пел на своем морском жаргоне… Было легко и восторженно. Зеленое море, мчащийся вперед катер, нахальный ветер, теплое тело любимой девушки, ее губы — то на моей щеке, то на шее, ее смех… Я крепко поцеловал Монсерас и сказал: «Давай поженимся». Она отвернулась, словно я чем-то обидел. Замкнулась, молчала и уже не смеялась.
Когда мы приплыли и вышли на островок, я спросил, в чем дело. Монсерас обняла меня, и мы уединились среди бурых скал. «Дело в том, — сказала она, — что я тебя, Жан-Поль, очень люблю. Слишком люблю. И я хочу тебя любить всю мою жизнь. А если мы поженимся, то не знаю, буду ли любить тебя всю мою жизнь. Не знаю, понимаешь? А вдруг — разлюблю, вдруг — разочаруюсь? И тогда все рассыплется, пропадет, погибнет — все-все, даже то, что у нас есть сейчас, даже то, что уже было. Но если мы расстанемся такими, какие есть, то я всегда, до конца моей жизни, буду любить тебя…»
Я, признаться, не понимал столь сложный излом в ее психике, в ее душе. Помню, как сидела она на бурой скале у самой воды и как слезы прочерчивали по щекам влажные зигзаги… Я что-то говорил, убеждал, горячился. Но она качала головой.
Вот так и кончилась моя первая и последняя попытка жениться. Мы были еще какое-то время вместе, затем я уехал в Париж, закрутился в делах, в разъездах. И потерял я мою Монсерас навсегда. Вот какая история была в моей молодости. А теперь, Клод, будем спать!
Утренние газеты принесли новые вести. Жан-Поль был прав: скандал вокруг убийства Гаро грозил разрастись в громкое дело национального масштаба. Прежде всего взбунтовалась пресса — и левая, и правая. Гаро был колоритной фигурой в журналистике, и издания всех мастей и окрасок требовали серьезного расследования и выяснения причин убийства. К тому же в полицейской версии о несчастном случае оказалось много неувязок, пробелов, а это рождало лавину домыслов. Тут были и предположения ограбления, сведения личных счетов. Крайне правая «Минют» намекала на любовную историю, набрав крупным шрифтом: «Ищите женщину!»
Левые партии требовали создать специальную комиссию по расследованию именно убийства, но не несчастного случая, который они исключали. Вопросы, с которыми левые обращались к правительству, были естественны и логичны: как мог произойти наезд на пешехода на дороге, где легко разъезжаются две встречные машины? Такой наезд в безлюдном месте не мог быть случайностью. Как полиция смогла допустить побег преступника из-под стражи, да еще, словно нарочно, предоставив ему мотоцикл? Маловероятно, утверждали левые, что такое могло случиться без содействия самих же полицейских. Наконец, почему преступника не сфотографировали, не надели наручники, почему задержалась тюремная машина? Вопросов было много, ответов — никаких.
Жан-Поль отложил газеты в сторону.
— Хватит, все ясно. Итак, Клод, теперь наш последний разговор. Ты — исчезаешь, я появляюсь на сцене, вернее — за сценой событий. Следи за прессой и жди моих сигналов. Я отправляюсь в Париж и начну собственное, так сказать, частное расследование этой темной истории. Посмотрим, кто кого! Пусть это будет моя лебединая песня — последнее дело в моей жизни. Я возьмусь за него и постараюсь вытащить на свет божий убийц Гаро и тех, кто впутал тебя в авантюру. Убежден, что в гнусном преступлении много действующих лиц. Те, кто прикончил старика Гаро, они последнее звено, технические, так сказать, исполнители. Надо отыскать главных. Пока мы знаем двух персонажей, посвященных в преступную операцию. Это полицейские, задержавшие тебя в лесу Рамбуйе. Вот с них-то я и начну. А теперь пойдем записываться в легион.
Старинный особняк на бульваре Пастера выглядел мирно, не походил на военное учреждение. В вестибюле их встретил караульный.
— В легион?
Клод кивнул.
Караульный отрапортовал в телефонную трубку: — Пришел клиент.
И Клода пригласили на второй этаж. Жан-Поль присел на жесткую деревянную скамью.
В просторной комнате за пустым, без единой бумаги, канцелярским столом сидел пожилой сухощавый майор. Клод поздоровался, оглянулся, куда бы сесть, но второго стула не было.
— Документы.
— У меня их нет.
— Возраст?
— Двадцать два года.
— Сколько раз можете отжаться?
— Простите?
— Повторяю: сколько раз можете отжаться на руках от пола?
— Не знаю…
— Начните!
— Прямо здесь?
— Начинайте!
Клод неуклюже опустился на колени, уперся ладонями в пол, вытянул ноги, провиснув на руках и носках ботинок. Мешала обувь, было бы лучше ее снять, но он уже начал выжиматься. Десять, двадцать, тридцать, считал про себя, замечая, что устает и напрягается. Сил хватило на тридцать семь отжимов. На тридцать восьмом он упал грудью на пол.
Когда поднялся, тяжело дышащий и злой, майор велел пройти в шестой кабинет. Там его бегло осмотрел врач, спросив про сердце и венерические болезни.
Затем Клода снова вернули к сухощавому майору. На этот раз майор расхаживал по гулкой пустой комнате. И Клоду на какой-то миг почудилось, что он в детстве, в школе, где его часто оставлял классный руководитель после уроков и, точно так же расхаживая взад-вперед, отчитывал за проделки.
Наконец майор заговорил.
— Я не спрашиваю, что вас сюда привело. Эта сторона вашей жизни нас не интересует. Да вы все равно правду не скажете.
Клод вежливо спросил, можно ли курить.
— Нет!
И тут же, достав голубую пачку крепких «Житан», майор закурил сам.
— Скажите, молодой человек, что вам известно об Иностранном легионе?
— Воинская служба за пределами Франции… Слышал о жесткой дисциплине и, простите, о жестоком обращении вышестоящих с подчиненными.
— Немного. Но может быть, оно и лучше. Конечно же, ты знаешь, что легион — это крепость, где тебя не достанут никакие власти, даже сам президент?
— Да.
— Это тебя сюда и привело.
Майор сказал это уже не вопросом, а утвердительно. И вдруг круто перешел на другие темы. Быстрые и отрывистые, как удары, посыпались вопросы.
— Женат?
— Нет.
— Коммунист?
— Нет.
— Убивал?
— Нет.
— Судим?
— Нет.
— Гомосексуалист?
— Нет.
— Образование?
— На это трудно ответить…
— Короче!
— Студент!
Заложив руки за спину, майор обошел Клода, разглядывая с проснувшимся в глазах любопытством.
— Студент? Ну и крепко же ты, парень, влип в какую-то историю, если бросаешь учебу и лезешь в такое… Впрочем, дело твое. Иди и подожди.
Клод просидел в мрачном коридоре, наверное, целый час. Нервы его были напряжены, он постоянно курил и думал о том, что в его судьбе совершается нечто ужасное, противоестественное, гадкое, чуждое ему. Если бы не Жан-Поль, сидевший, как страж, в вестибюле, то он непременно убежал бы отсюда. Клод со злостью подумал, что неспроста старик потащился с ним в Марсель, ни на минуту не оставляет его одного, проводил до самых врат ада да еще и караулит.
Типовой контракт, который дали ему прочесть, начинался впечатанной в типографский текст машинописной фразой: «Я, Жорж Пике, двадцати двух лет от роду, бельгиец по национальности…»
Так исчез, перестал существовать студент Сорбонны Клод Сен-Бри и появился легионер Жорж Пике с личным номером 14531. В контракте, удостоверенном оттиском его большого пальца, было сказано, что Жорж Пике обязуется честно и преданно служить в Иностранном легионе ровно пять лет, и ни днем меньше.
Глава третья
Посвящение в легионеры
Клод Сен-Бри и правда почти ничего не знал об этой окруженной таинственностью и легендами военной организации…
Иностранный легион был создан в 1831 году двумя декретами короля Луи-Филиппа с интервалом в одни сутки — 9 и 10 марта. Оба декрета действуют по сей день.
В первом говорится:
«Мы, Луи-Филипп, король французов, приветствуя всех ныне живущих и тех, кто придет им на смену, постановляем:
Статья первая. Отныне в нашем королевстве образуется Иностранный легион, который может быть использован только вне континентальной территории королевства».
Так появилась здесь воинская часть особого рода — инструмент колониальной политики Франции для приумножения ее заморских владений и удержания их в повиновении, в узде. С тех пор тридцать шесть тысяч легионеров сложили головы в Азии, Африке, Латинской Америке…
Шли годы, менялась история, возводили на эшафот королей, распадалась колониальная империя Франции, а Иностранный легион оставался. Жил он своей скрытой жизнью, создавая специфические традиции и ритуалы и свято их чтя.
Главная штаб-квартира легиона долгое время была в Алжире, в местечке Сиди-Бель-Аббес. В 1962 году, после завоевания алжирским народом независимости, легионеров перевели на юг Франции, в город Обань. В казармах Обани прошли выучку те восемь тысяч человек, из которых состоит этот корпус особого назначения. Левые партии не раз поднимали в парламенте вопрос о роспуске легиона, но ничего не добились.
Во втором королевском декрете, в шестом параграфе, уточняется, что в легион могут приниматься только иностранцы в возрасте от 18 до 40 лет, ростом не ниже 155 сантиметров, имеющие при себе удостоверение личности и свидетельство о примерном поведении. В следующем же параграфе записано: «В случае отсутствия указанных документов ответственный за вербовку офицер имеет право по собственному усмотрению зачислить кандидата в легионеры».
Такова была королевская воля. С тех пор полтора столетия в легион принимают всех, кто вышел ростом. Имя и гражданство не спрашивают, присваивая новые. Неписаный закон — не доискиваться ни до причин того, что привело парня в легион, ни до его настоящего имени. Оттиснув палец под контрактом, легионер становится неподвластен законам и преследованиям никакого государства мира. Его не выдадут, о нем никому ничего не сообщат — такова традиция легиона.
Правительство пыталось было ее сломать, но кто-то, видимо, посчитал, что лучше этого не делать. Допускается, что в казармах легиона могут укрыться от правосудия самые отпетые головорезы. Да, на это закрывают глаза. Но зато от таких парней можно потребовать чего угодно. Любой авантюры, любой жестокости, которые нельзя поручить солдатам срочной службы. Потому и считается, что легион — чрезвычайный корпус, там особенный народ. И задания они выполняют, соответственно, особые.
В том и была причина «терпимости» властей к необычной, на первый взгляд, автономии Иностранного легиона. В сущности, это был союз властей с руководством легиона, и его независимость санкционировалась свыше. Оговорив себе право нанимать личностей подозрительных, беспаспортных, легионные бонзы прекрасно знали, что к ним пойдут люди, загнанные законом, которым деваться некуда, которых преследует страх. В легионе из них вытряхивали и выскабливали всякие представления о жалости, сострадании, угрызениях совести, сомнениях… В казармах Обани готовили мускулистых, как тигры, и беспрекословно послушных, как овцы, готовых на все бездумных солдат.