Служебная машина стояла уже под окном, а Юрий Кондратьевич еще допивал чай с тончайшим сухариком. Плотно завтракать не стал. Много есть вообще избегал, берег фигуру, боялся полноты. Ел в основном овощи, мяса поменьше, к мучному почти не прикасался, сыров терпеть не мог, запах любого из них - голландского, российского или костромского, - был просто ненавистен, преследовал с юношеских лет. Юрий Кондратьевич вроде и не помнил его истоков, просто отвратный этот запах как бы жил в нем. Сегодня, понимал он, придется нарушить все ограничения: районное начальство после торжеств увезет в какое-нибудь лесничество. Юрий Кондратьевич даже знал меню (по прошлым поездкам в Борятичи): двойная уха из карпа, вареники с картошкой, со свиными шкварками и чесночной приправой, шашлыки из молодой баранины, изжаренные на мангале, от которых призывный аппетитный дух растекается по всему лесу, крученики - белые грибы, закатанные в тонкие ломти телятины, которые будут млеть в сметане в эмалированном казане на древесных углях. Ну и выпивка, конечно, в ассортименте.
Юрий Кондратьевич как бы грустно, но все же с улыбкой вздохнул, предугадывая нагрузки и одновременно пред вкушая удовольствие, и утешился мыслью, что два-три раза в год можно позволить себе такое удовольствие. Да и отказывать гостеприимным людям неудобно, подумают, что занесся...
Езды до Борятичей было час с лишним, Юрий Кондратьевич любил скорость, и шофер гнал под "сотку", не боясь постов ГАИ - те только отдавали честь, завидев черную "Волгу" с особыми номерами, начинавшимися с нуля.
В Борятичи Юрий Кондратьевич прибыл к десяти утра. У здания райкома его уже ждало местное руководство. Митинг был назначен на одиннадцать. Потолковали о том, о сем, пошутили, посмеялись и пешком двинулись к площади, где уже стояли школьники, районная интеллигенция, представители окрестных колхозов и совхозов, родственники погибших - тех, в честь кого и воздвигнута была четырехгранная гранитная стела, на каждой из сторон которой отчеканены имена и фамилии.
После торжественной части и возложения цветов, когда все постепенно разошлись и площадь опустела, Юрий Кондратьевич обошел стелу вокруг, читая выбитые на ней фамилии.
"Как жаль, что Тимофей не дожил до такого часа, - думал он о брате. Вот бы порадовался, сейчас стоял бы здесь, мы бы и рюмками сегодня чокнулись за это событие. - Взгляд Юрия Кондратьевича еще раз скользнул сверху вниз по столбцу фамилий, и тут он наткнулся на те две, знакомые Василий Кунчич и Остап Ляховецкий, - из-за которых несколько лет назад и разгорелся весь сыр-бор. Да, Тимоше пришлось повозиться... И правильно он поступил и как командир, и как председатель парткомиссии... Даже удивлялся, что родственники Кунчича и Ляховецкого так долго не возбуждали этого дела... Но когда отыскались расстреливавшие их - Орлик и Воронович, - с помощью КГБ и прокуратуры все пошло, как по маслу..."
- Ну что, Юрий Кондратьевич, исполнили мы долг перед земляками? спросил стоявший рядом секретарь райкома. - Как считаешь, не зря потратились?
- Нет, правильно сделали. Что деньги?!.. А это, - кивнул он на стелу, - духовный капитал, - и трудно было понять, насколько он верил своим словам, но секретарь райкома, словно чтобы убедить дорогого гостя и себя в том, что слова эти отражают истинные мысли Юрия Кондратьевича, согласно закивал головой.
- Надеюсь, пообедаем вместе? - спросил секретарь райкома.
- Здесь? - поинтересовался Юрий Кондратьевич, имея в виду районный ресторан, почему-то называвшийся "Юбилейный", который располагался на втором этаже нового стеклянного здания.
- Зачем же? В помещении душно.
- Ладно, - согласился Юрий Кондратьевич, завершая игру...
И они двинулись к машинам, стоявшим у райкома.
Площадь опустела. Единственный человек, выделившийся из толпы и оставшийся возле стелы, был Олег Зданевич, приехавший сюда утром рейсовым автобусом. Он обошел стелу, внимательно перечитывая фамилии, потом, остановившись на том, что искал, снял с плеча фотокамеру, поймал в объективе слова "Василий Потапович Кунчич, 1902-1941 гг." и "Остап Владимирович Ляховецкий, 1901-1941 гг.", сфотографировал их и зашагал к кафе "Днестрянка". До отхода автобуса на Подгорск был час с четвертью. Олегу не хотелось болтаться по городку, знакомых здесь вроде бы и не было, но ненароком на кого-нибудь мог наткнуться.
19
В июле темнеет поздно, матово-сиреневые сумерки длятся долго. Солнце давно село, но ровный его отсвет впитался в небо, на котором неподвижно висела скоба блеклого месяца. Тишина и беззвучие, не шелохнется ветер, обмерли листья. Крутые своды старых домов, купола церквей и стреловидные уступы костельных башен гравюрно впечатаны в светлую высь.
А двое ждали, когда стемнеет. Сидели в парке на скамье перед озерцом. Плавающие днем лебеди укрылись на краткий сон в маленьком углублении берега под свесившимися почти до самой воды ветвями ивы. Не спала только огромная чугунная лягушка на середине озера, выбрасывающая из своего рта струю позванивавшей воды, от которой по поверхности расходились вялые круги.
Они молча курили. Все было оговорено заранее - немногословно и даже как-то лениво, поняли друг друга с первых фраз.
- Ты все взял?
- Да.
- Ломик надежный?
- Посмотри, - открыл большую черную сумку.
Тот смотреть не стал, откинулся на спинку скамьи и с наслаждением вытянул ноги, сильно напрягая мышцы.
Когда совсем стемнело, они поднялись и двинулись к центру города. С башни старинной ратуши, где теперь помещался горисполком, в ночную тишину куранты уронили три мягких музыкальных удара - без четверти двенадцать. Блеклый серпок луны, словно выгнутое лезвие бердыша, пропоров кроны деревьев, застрял где-то в ветвях далекого лесопарка.
Они шли по узким улочкам, много веков назад вымощенным тяжелой выпуклой брусчаткой, стиснутыми невысокими домами, почти каждый значился памятником архитектуры XIV-XVI веков. Автомобильное движение здесь было перекрыто - в этом коридоре из древнего камня едва ли удалось бы проехать, тем более разминуться.
- Как в кино, - сказал один, задрав голову и разглядывая дома.
- Первый раз видишь, что ли?.. Тоже мне... Будет тебе сегодня кино, многосерийное.
Улица называлась Армянская. К XVI веку армяно-грегорианская православная церковь вынуждена была заключить унию с Ватиканом, потеряв таким образом свою самостоятельность, возник католический армянский архиепископат, дом которого сохранился при Армянском соборе, куда и направлялись сейчас двое. Собор стоял в конце улицы. Кажется в 1364 году тут была создана епархия всех армян Руси и Валахии. Теперь здание, никем не охраняемое, кроме таблички на стене, указывающей, что этот памятник архитектуры охраняется законом, постепенно разрушалось. Калитка во внутренний дворик оставалась всегда открытой - входи, кто хочешь, и делай, что хочешь. Открытой была и узкая деревянная дверь на тяжелых кованых петлях, ведшая в подземелье под зданием, где в отсеках находились теперь складские помещения каких-то городских организаций и учреждений...
По длинной каменной лестнице они спустились в подземелье, в лицо дохнула плотная многовековая сырость.
- Зажги свечу, - сказал главный.
Во тьме извели несколько спичек, наконец взлетел огонек, успокоенно вытянувшийся на свечном фитиле. Две двери - одна против другой, - ведшие в отсеки, бывшие когда-то то ли кельями, то ли местами захоронения, были заперты на ржавые щеколды, на которых висели вполне современные замки.
- Дай ломик, - приказал главный.
Он всунул толстый стальной прут меж дверью и щеколдой, уперся ногой в стену и сильно потянул на себя. Раздался хруст вырванного из заклепок металла, на землю упал замок.
- Тоже мне сейф, - засмеялся тот, что держал свечу.
Они вошли в отсек. Вдоль стены стояло несколько ящиков.
- Тащи сумку.
Загрузились быстро, приблизились ко второй двери. Тут пришлось повозиться. Один из них кашлянул и погасла свеча.
- Я читал, что на фронте простуженных, когда шли за "языком", в разведку не брали, - сказал главный.
- Сейчас зажгу. - Он долго чиркал спичками. - Отсырели, что ли?
- Тут кислороду мало.
Щеколда была плотно прижата к двери и вогнать ломик не удавалось. Пришлось всунуть его в замочную скобу и попробовать вырвать ее из гнезда. Но это был надежный лодочный замок.
- Да ну его к черту! Идем отсюда, - сказал тот, что держал свечу.
- Заткнись, - сипло дыша от натуги, отозвался напарник. Наконец сообразил: воткнул стальной прут в дужку щеколды и с силой несколько раз подналег. - Вот так, - сказал, выдирая дужку из двери. - Ну, что тут на закуску? - засмеялся, распахивая дверь.
На полу стояло три или четыре плотно заколоченных ящика. Это были старые немецкие из-под снарядов ящики, сохранившие свой серо-зеленый цвет и даже черную маркировку через трафарет. Поверху шли слабенькие, чуть ли не из жести петли, но в них - никаких замков, просто закрученные на несколько витков куски хрупкой алюминиевой проволоки.
Они вскрыли два ящика без всяких усилий, но в них оказалось вовсе не то, на что рассчитывали.
- Труха, - сказал разочарованно главный. - Идем. Гаси свечу.
Вышли во тьму коридора, и в этот момент откуда-то к их ногам метнулся кружок света от карманного фонарика. Глянув в конец подземелья, где шли к выходу каменные ступени, они увидели в дверном проеме человеческую фигуру. Укоротив длину луча, словно подтянув его к себе, человек светил уже под ноги и медленно спускался.
- Бежим в конец! Но тихо, - прошептал главный.
Взявшись за две ручки тяжелой сумки, стараясь прижиматься к стене, они, крадучись, достигли тупикового конца коридора и спрятались за широкий выступ фундаментной кладки. Осторожно выглянув, увидели, что неизвестный и нежданный посетитель вошел в один из отсеков. Находился там долго, все время фонарик не гас, и слабое свечение падало оттуда в коридор, словно отрезая им дорогу к бегству.
- Курить охота, - прошептал один.
- А может спеть чего-нибудь хочешь, вголос?
- Ладно тебе.
Фонарик на какое-то мгновение погас, неизвестный вышел, послышались неуверенные шаги, снова вспыхнул луч, теперь человек светил на ступеньки, поднимаясь к выходу. Наверху осторожно скрипнула прикрытая им дверь, и наступила тишина...
Минут через пятнадцать они покинули свое укрытие. Закурили, жадно затягиваясь, и подхватив сумку, двинулись к лестнице.
20
Пришло время каких-то результатов. Каждый день поступали письма. Но даже те, что ничего не проясняли в поиске или крушили надежду, тоже являлись для Сергея Ильича результатом. Пришло, однако, письмо и иного, полезного свойства.
"...Инюрколлегия. Весьма срочно.
Дело Майкла Бучински. Ваш N_Р-935.
Нами получена точная информация от фирмы Стрезера, что наследодатель родился 8 апреля 1918 г. в Подгорске. Мать его звали Анелия, урожденная Радомская. Имя отца указано как Стефан, возможно, Степан Бучински. В эмиграционном заявлении Майкл Бучински в 1950 году указал, что его родители умерли и что у него был брат Александр, который проживал в г.Подгорске. По образованию наследодатель был врачом. В дополнение к нашему письму направляем фотокопии трех документов, полученных нами от адвокатской фирмы Стрезера. Они просят уделить этому делу особое внимание и как можно скорее найти наследников. Учитывая сумму наследства, мы со своей стороны просим принять самые энергичные меры по их розыску.
Приложение: упомянутое на трех листах..."
Документы были схвачены заморской скрепкой. Освободив их, Сергей Ильич разложил три листка веером.
"City of New-York. Departament of Hopa". Это была анкета Департамента больниц Нью-Йорка, заполненная собственноручно:
"Бучински Майкл, - гласил перевод. - Родился 8 апреля 1918 г. в Подгорске (Галиция). В мае 1936 г. окончил гимназию "Освята" в Варшаве. С 1936 г. по 1939 г. учился на медицинском факультете Подгорского университета. С 1945 г. по 1949 г. продолжал образование в университете в Эрлангене (Западная Германия). Там же получил диплом врача. С 1949 г. по 1950 г. работал в городской больнице Нюренберга. С 1950 г. по 1951 г. врач в госпитале американской армии в Париже".
Чисто профессионально-служебная анкета.
Следующий документ назывался "Dependent's proposed special findings of fact under 23(с) of the federal rules of criminal procedure".
Не без труда Сергей Ильич с помощью словаря перевел его смысл. Звучал он как "Специальный поиск фактов по 23-й статье федеральных правил криминальных процедур". По-нашему это была краткая биографическая справка для листка по учету кадров. Из нее явствовало: "Бучински Майкл родился 8 апреля 1918 года в Подгорске (Галиция). Был студентом-медиком. Когда началась вторая мировая война, в 1939 г. мобилизован в польскую армию. Попал в плен к немцам. В 1940 году бежал из лагеря военнопленных в Варшаву, где присоединился к польскому подполью Сопротивления. Был схвачен гестапо, приговорен к расстрелу, но уцелел и бежал в Подгорск, где опять примкнул к подполью. Снова был арестован немцами, и без суда посажен в тюрьму, где просидел с апреля по ноябрь 1943 года. Из тюрьмы переведен в Дахау. После освобождения американской армией работал в эвакогоспитале американской армии до сентября 1945 года и продолжал образование в университете Эрлангена. Окончил его в 1949 году. Принят на должность врача в городскую боль ницу Нюренберга. Занимал ее до 1950 года. Переехал в Париж, где работал врачом в госпитале американской армии вплоть до переезда в США в 1951 году".
Затем он обратился к третьему документу: "The United States of America. N_6370. To beigiven of the person naturalised".
Это понял сразу, окинув взглядом весь лист - натурализационная анкета, в ней указывались, помимо всего, внешние признаки: комплекция, цвет волос, глаз, рост, вес. Рисунок изображал кусок пиджачного рукава с белой манжетой, высунувшуюся из него кисть с указующим перстом на личную подпись, штат, город и адрес Майкла Бучински. Тут же слева большая его фотография, а на ней внизу еще раз личная подпись и печать. Все заключалось, как бы подводило черту в жизни Майкла Бучински, надписью "Departament of justice". Министерство юстиции.
Документы являли собой ксерокопии, в том числе и фотография. И не в первый раз Сергей Ильич подивился четкости, техническому совершенству той невидимой ему копировальной машины, на которой все это было повторено с оригинала.
"Так вот, какой ты, Бучински Майкл! - вглядывался в фотографию Сергей Ильич, переводя фунты в килограммы, а футы в сантиметры. И словно тот шагнул с этих бумаг и предстал перед ним, - Сергей Ильич вдруг увидел перед собой человека средней комплекции, ста семидесяти семи сантиметров росту, весившего семьдесят пять килограммов. Волосы светло-каштановые, зачесанные назад, обнажали высокий с залысинами лоб. Круглое лицо и полные губы могли свидетельствовать о добродушии или безволии (так почему-то показалось Сергею Ильичу), к сожалению, небольшие, прижатые скулами глаза, ничего не выражали, ибо смотрели бездумно и прямо, как обычно смотрят в момент, когда наведен объектив фотокамеры, снимающий для документов. - Вот ты какой!.. Как же сумел намолотить триста тысяч долларов?! Однако это твое дело... Мое похуже - отыскать того, кому их передать... Рановато ты помер, Бучински. Сколько же тебе?.. Шестьдесят два?.. На вид ты парень крепкий... Пожил бы еще, - и я не имел бы столько хлопот... Впрочем, не ты, так другой..."
Но был не другой, а другие, отозвавшиеся письмами на запросы Сергея Ильича. И сейчас он их сравнивал уже по эталону - официальным документам, присланным из США фирмой Стрезера.
Бучинский Николай Павлович, проживающий в Подгорске, сообщил, что в США умер его брат Федор, 1910 года рождения. Родился в с. Вербное на Волыни. Лесоруб. В Америку уехал в 1936 году.
Прежние сомнения Сергея Ильича теперь обрели уверенность: не тот. Не совпадают дата и место рождения, профессия, имя-отчество. Да и на фотографии, представленной Бучинским Н.П., его брат Федор, умерший в США, совершенно не похож на истинного Бучинского, чей снимок лежал перед Сергеем Ильичом. Другой тип лица. И уехал этот Федор в Америку в 1936 году.