– Прелестно. И никаких улик.
– Поэтому я и склоняюсь немножечко к версии самоубийства. Стью Шерман был очень порядочным типом. А ведь каждого доктора и во время учебы, и на работе предостерегают против убийства.
– А вдруг кто-нибудь тоже все это сообразил и как-нибудь намекнул доктору?
– Это только усиливает предположение о самоубийстве.
– Безусловно.
– И я не могу найти никакого мотива к убийству. Его смерть никого и никак не облагодетельствовала, Макги.
– Пришли туда, откуда ушли?
– Не знаю. Безусловно, хотелось бы знать, почему эта девушка Баумер так быстро изменила мнение. Или кто его изменил. Впрочем, не правда ли, жалкое существо? Только представьте, на что она похожа, если ее раздеть.
– Прошу вас, Эл. Он фыркнул:
– Когда я был маленький, у нас жила тощая старая кошка. Была в ней персидская кровь, так что с виду вполне симпатичная. Как-то весной нахватала каких-то клещей, и с бедного животного дней за десять слезло все до последней шерстинки. Честное слово, глядишь и не знаешь, смеяться или плакать. Макги, теперь мне известно, что Элен угрюмая, некрасивая, нервная женщина, и стыжусь самого себя, но, если удастся с ней встретиться, когда мать не сумеет ворваться, чтобы заткнуть ей рот, думаю, я смогу ее так припугнуть, что она мне все выложит и сама о том не узнает. Предположим, попробую завтра, если получится. Что вы намерены делать?
– Могу побеседовать с Дженис Холтон, проверить, правильно ли догадался насчет ее друга.
– А если правильно?
– Будет доказано, что это именно мистер Пайк. Можно будет закрыть данный том дела.
– Что еще?
– Выясню, если смогу, почему Хардахи отфутболил меня.
– Как же вы к нему прорветесь, если он не желает вас видеть?
– Попробую. Кстати, какие у вас связи в Сауттауне?
– Не хуже других, то есть незначительные. По-вашему, тут замешаны какие-то негры?
– Нет. Но Сауттаун снабжает город поварами, горничными, экономками, дворниками, официантами, официантками, всеми видами разнорабочих. Мало что из происходящего между белыми среднего класса может от них укрыться.
– Знаете, я ведь часто об этом думал. Если бы мне когда-нибудь удалось подключиться к этому источнику, сэкономил бы пятьдесят процентов собственного труда. Они дьявольски много видят и слышат, об остальном догадываются. Иногда я получал небольшую подмогу. Но в последнее время, клянусь Богом, нет. Все эти фильмы про южных служителей закона очень плохо на нас сказываются, независимо от нашего отношения к ним. Я стараюсь держаться на равных с ними, но, черт побери, они знают не хуже меня, что я представляю здесь два закона. Их два практически везде. Черный убивает белого человека, они предъявляют другое досье, на белого, который убил негра. Слово “насилие” здесь, в Сауттауне, тоже имеет другое значение. Скажем, в сосед нем квартале, где вдоволь мусорных контейнеров, прекрасные тротуары, хорошая вода, образцовая почтовая служба, яркие фонари, замечательные стоянки и игровые площадки, “насилие” и “убийство” – серьезные, важные, гадкие, безобразные, пугающие слова. Извини, приятель. Все они против меня, так что я не могу не подумать о небольшой перемене порядка вещей.
Было уже поздно, мы долго проговорили. Стейнгер взял из стеклянной мотельной пепельницы последний окурок сигары длиной в дюйм. Помолчали. Странный человек, думал я. Смягчившийся и помрачневший с годами мужчина должен чувствовать себя обессиленным, но про него так не скажешь. Есть разные типы копов. Этот хороший. Налет циничной терпимости, понимание всех неизменных людских устремлений, уважение к правилам и процедурам полицейской работы.
Он тихонько рассмеялся:
– Разговор о Сауттауне напомнил мне один давнишний случай. Это было на рождественской неделе, кажется в сорок восьмом или сорок девятом. Я три года отслужил парашютистом-десантником, и городской совет назначил меня Санта-Клаусом. Надо было спрыгнуть в парк за день-другой до Рождества, а при следующем заходе должны были сбросить игрушки на грузовом парашюте. Детишки так и кишели вокруг.
Я мысленно представил фантастическую картину. Стейнгер в роли Санта-Клауса сажает какую-то маленькую беленькую просительницу на обтянутое красным бархатом колено и с громким “хо-хо-хо” превращает ее морозным дыханием в сухой и хрустящий осенний лист.
– Однажды Сид сбросил меня дьявольски высоко. Наверно, на семи тысячах. Должно быть, чтоб подольше летел. Ветер начал крепчать, я старался попасть в воздушный поток, спуститься пониже, а там уже поработать стропами и попасть в парк. Только вижу – ни чуточки не приближаюсь. Попал в поток, и он протащил меня до самого Сауттауна. Сид сделал следующий заход низко, сбросил по ветру над парком парашют с игрушками, так что он приземлился точно в том месте, где уже должен был стоять я. А я к тому времени приземлялся на поле прямо за школой Линкольна, в самом сердце Сауттауна. Хорошо приземлился, погасил парашют, свернул, сбросил лямки, оглядываюсь – вокруг стоит молчаливый кружок чернокожей ребятни в таком количестве, какого я раньше сроду в одном месте не видел. Все таращат глаза на меня. Тут я и говорю: “Веселого Рождества! Так-так-так! А вы хорошие мальчики и девочки?” Они только глазеют. Вдруг слышу: едет за мной старик Бойд – он уж давно умер, – всю дорогу с сиреной, с воем, который ветром разносит вокруг. Через десять секунд видно было уже всего нескольких ребятишек, на расстоянии, самых маленьких, которым трудно так быстро бежать, а через двадцать секунд ни одного малыша не осталось. Стою я один на том поле, Бойд подкатил, лихо развернулся, тормознул рядом, открыл дверцу. Привез меня назад в парк, я раздал мешок игрушек так быстро, что даже для газеты не успели сфотографировать. Отобрали игрушку у славненькой маленькой девочки, сунули мне, чтобы я ее снова вручил той же крошке, сфотографировали, и это был последний раз. В следующем году сослался на больное колено, больше никто прыгать не захотел, так что с тех пор традиция исчезла. Я все гадал, что подумали маленькие цветные детишки, прячась во всяких местах и видя, как полицейская машина забрала Санта-Клауса. Может, это их вовсе не удивило, а убедило, что каждый может быть арестован в любой момент. – Он зевнул и поднялся. – Еще увидимся. Я вышел с ним вместе, признавшись:
– Эл, у меня в спине, прямо под левой лопаткой, торчит ледышка размером с пятьдесят центов. Такое бывает, когда я что-то должен знать и не знаю, но обязательно проясню ситуацию позже.
– А у меня шея мерзнет.
– Я не ношу оружия. Ну как, шея согрелась? Он задумчиво посмотрел на меня:
– Когда я вас проверял, никто не утверждал, будто вы вот-вот станете директором банка, но никто не сказал также, что, если набрать побольше доказательств, вы загремите в кутузку. Откуда мне знать, что вы не навлечете беду на свою голову и еще на кого-то случайно подвернувшегося?
– Придется поверить.
Он подвел меня к своей машине, отпер багажник и достал револьвер.
– Вы его взяли у Холтона и отдали Дженис, предупредив меня. Я забрал у нее. Условимся так: вы его отобрали и собираетесь передать мне чуть позже, Я об этом еще не докладывал и бумаг не составлял. Отвертеться от бумаг – просто святое дело в наше время.
– Помните? Я сообщил вам об этом по телефону, а вы велели как можно скорее его принести.
– Помню ясно как день, Макги.
Он наблюдал, как я повернулся к свету и крутанул барабан, проверяя, полна ли обойма, затем с помощью отражателя высыпал на ладонь шесть пуль, защелкнул барабан, убедился, что револьвер не выстрелит, будучи на предохранителе; четырежды выстрелил вхолостую в землю, дважды с помощью механизма двойного действия, дважды спустив курок; проверил работу курка, открыл барабан, зарядил, поставил на предохранитель, сунул под рубашку за пояс слаксов, чувствуя на животе холод металла.
Стейнгер сел в машину и уехал. Я увидел розовое свечение, слабо соперничавшее с городским неоном, потом услышал неуверенный низкий раскат, нерешительный контрапункт, потонувший в реве грузовиков. Это был лишь намек на освежающий дождь, который нес ветер.
В третий раз я держал в руках тот же самый 38-й калибр. Простите, мисс Пенни, что я вас обманул, а потом оклеветал, чтобы забрать его у вашего любовника. Понимаете, я тогда вас не знал, ничего не знал о вашем глупом, честном, серьезном сердечке. На кого ты смотрела, упав на колени на кухонный пол, недоверчиво поднося руки к синим кольцам ножниц? Считала все это какой-то ужасной ошибкой, ждала лишь возможности объясниться? Но у тебя не было никакой возможности. Упала, истекла кровью и умерла. Всегда попадала в ловушки, падала, ушибалась. Неуклюжая веснушчатая девчонка.
Двое тучных туристов, мужчина и женщина, протопали вниз по дорожке. Она в свободном костюме, в тон его спортивной рубашке. Они оказались на свету, а меня в темноте не заметили.
– ..так ведь нет, – говорила она тонким, страдальческим голосом, – ты просто не можешь вынести, чтобы кто-нибудь хоть на минуту подумал, будто ты не купаешься в деньгах, вечно суешь чаевые каждой грязной официанточке, точно какой-то пчелиной царице, только все это просто для шика, Фред, хочешь сойти за крупную шишку, соришь деньгами, которые мы скопили на отпуск, но, если будешь стоять на своем и швырять их по сторонам, нам придется вернуться домой…
– Заткнись!
– Над тобой все смеются, когда ты даешь слишком много, принимают за дурака, ты лишаешься уважения, когда…
– Заткнись!
Она продолжала, но они уже были слишком далеко, я не разбирал слов. Тон, однако, был тот же самый.
Глава 15
Ранний подъем во вторник, пятнадцатого октября. Дернул за шнурок, раздвинул шторы, чувствуя под ногами жесткий ковер мотеля. Задумался, кто я такой, черт возьми. Благословенная утренняя рутина – мыло, щетка, полотенце, пена для бритья, паста, бритва. Каждое утро просыпаешься чуть-чуть другим человеком. Изменение незначительное. Но сон и сновидения изменяют картину у тебя в голове. Поэтому видишь в зеркале почти целиком себя и на три процента незнакомца. Необходима успокаивающая рутина, чтобы вернуться к себе, знакомому от макушки до пят.
Даже мелкие заботы оказывают целебное воздействие. Не ощущается ли в зубе дырочка? Кажется, волосы вылезают. Легкая судорога в плече, когда вот так повернешь руку. Вдруг бросаешь косой взгляд в зеркальную дверь. Немножко отвис живот? Ощупываешь себя, моешь, соскребаешь щетину, чистишь зубы, причесываешься. Оказываешь себе небольшие приятные знаки внимания. Символы узнавания. Вот он, я. Наконец-то. Это я. Единственный существующий я.
Медленное возвращение после завтрака. Восторженное изумление перед постоянно возникающими в крошечном процветающем обществе Форт-Кортни неизвестными, в результате чего все загадочные уравнения становятся все сложнее. Жена доктора, скользкий коротышка Дэйв Брун, перемена в поведении Хардахи, странности Элен Баумер, шептун и прочие кусочки того и сего. Никаких новых фактов, внезапных озарений, которые связали бы все в одну картину, доступную моему пониманию. Значит, надо найти одно звено, разбить и выяснить все “почему”, “кто”, “зачем”.
У 109-го стояла тележка горничной. Дверь была открыта. Войдя, я обнаружил Кэти, убиравшуюся в ванной. Лоретт Уокер застилала постель.
– Доброе утро, сэр, – сказали они.
Я сел в кресло, наблюдая и ожидая. Работают быстро, искоса бросая косые взгляды – то ли униженные, то ли высокомерные. Вдвоем убирать один номер – один из классических оборонительных приемов негритянских горничных в мотелях двадцати штатов. Именно в этот час утреннего отдыха достаточно симпатичные и молодые из них становятся добычей розничных торговцев, гастролирующих музыкантов, футболистов команд второй лиги, профессиональных игроков в гольф, водителей грузовиков, представителей различных фондов.
В конце концов, это единственная ситуация, когда белый мужчина и черная женщина встречаются в спальне, причем жертва не может бежать прямо в администрацию жаловаться на гостя. Среди прочих орудий защиты нож с выкидным лезвием в кармане фартука, кухонный нож, приклеенный пластырем к внутренней стороне шоколадного бедра, нож для колки льда в складках форменной блузы. Встречаются опытные, сообразительные и решительные белые, которые обманом заманивают некоторых в ловушку, застают врасплох, и те наполовину становятся шлюхами. Другие не способны смириться или согласиться. Классическая трагедия заключается в неизбежном падении с высоты, когда жертва не имеет возможности сопротивляться, причем в этом вдобавок участвует какой-то инструмент равнодушной судьбы. Высота – понятие относительное. Гордость забирается на такие вершины, что падение может убить.
– Вижу, вас не уволили, Кэти, – сказал я, когда она вышла из ванной с полотенцами.
Она бросила быстрый опасливый взгляд на Лоретт.
– Нет, сэр. Сердечно вас благодарю. Воцарилось молчание. Я заметил, что они начали стирать пыль с уже вытертых предметов, деловито суетиться, не внося никаких улучшений. Лоретт Уокер, стоя ко мне спиной, объявила:
– Я уже могу идти, а вон та девушка все закончит.
– По-моему, уже закончено. Обе можете идти. Лоретт выпрямилась, обернулась ко мне, вильнув ошеломляющим задом:
– Отсылаете нас обеих? Да ведь я ей с трудом втолковала, что она обязана по крайней мере дать вам шанс получить награду за услугу!
Кэти с бесстрастным лицом индианки стояла, прислушиваясь вполуха, уставившись в стену позади меня. Это была крупная сильная женщина, широкая в плечах и в бедрах, с тонкой талией, крепкой, стройной, словно колонна, темной шеей, полными, резко очерченными ногами, твердо стоявшими на земле.
– Кэти! – окликнул я.
– Да, сэр.
– Миссис Уокер напрасно старалась создать нам удобную ситуацию. Почему вы не уходите?
Кэти бросила взгляд на Лоретт, вопросительно подняв брови. Лоретт что-то тихо и неразборчиво проговорила. Кэти схватила простыни, полотенца и, не удостоив меня ни одним непроницаемым взглядом, вышла и захлопнула за собой дверь. Я услышал удаляющееся звяканье тележки, которую она катила перед собой.
Лоретт присела лицом ко мне на дальний краешек кровати, изучая меня. Маленькое хорошенькое личико цвета кофе напополам с молоком, кожа гладкая, матовая, без каких-либо оттенков, глаза такие темные, что зрачок сливался с радужкой. Она выудила из кармана юбки сигареты и спички, закурила, выпустив длинную струю дыма, скрестила стройные ноги. Взгляд одновременно оценивающий и вызывающий.
– Презираете черных?
– Вовсе нет. А вот подозрительность презираю. Это плохое чувство.
– И плохо с ним жить, даже когда нет другого выхода. Может, вы ничего не хотите от Кэти потому, что тогда ничего не получите от меня?
– Как вы догадались? Я силой заставил бедняжку Кэти выпить отравленный джин, потом организовал убийство медсестры – исключительно ради нашей с вами встречи в этом самом номере. Выбирайте, детка. Гватемала? Париж, Монтевидео? Куда заказывать билет?
Она и сердилась, и забавлялась. Последнее перевесило. Наконец объявила:
– Мне еще одно надо узнать. Скажите, вы имеете хоть какое-то отношение к закону? Хоть какое-нибудь?
– Вообще никакого, Лоретт. Она вздохнула, пожала плечами:
– Ну и ладно. Совсем рядом с той медсестрой живет белая женщина, в доме номер 60. У нее с понедельника до четверга работает уборщица, по полдня. В прошлый понедельник уборщица пришла и нашла записку от хозяйки, мол, уехала на неделю, в четверг приходить не надо. Эта женщина служит в офисе. В четверг уборщица не явилась, а пришла вчера – как всегда, в понедельник. И сообразила, что хозяйка еще не вернулась, а в квартире кто-то был. Может, подруга ее. Кто-то какое-то время лежал на кровати. Один человек. На подушке след от головы, покрывало помято. Может, что-то разлилось – кто-то брал ее тряпку, ведро и прочее, а по местам не расставил как следует. Вымыт кусок пола на кухне, кусок в ванной. В тех квартирах есть маленькие камины, там что-то сожгли. Она говорит, пепел вроде бы от сожженной ткани, а у нее пропали какие-то половые тряпки. Не знаю, пригодится вам эта информация или нет.