— Посмотри на меня, друг!. Разве я похож на сумасшедшего? — Картер умолк. Лицо его было серьезно-скорбным. Глаза выражали печаль. Губы искривились в горькой улыбке.
— Если не сумасшедший, тогда вы…
— Ну, договаривай!
— Миноискатель.
— Кто?
— Мины, говорю, разыскиваете. И не там, где надо. Обмишурились. Холостой заряд. В чистом поле рыщете.
— Дорофей, да пойми же ты!.. Не хочу я больше прислуживать всесветным хапугам. Не хочу быть орудием новой мировой войны. Не хочу плодить таких «лягушек», как ты.
— А я не хочу слушать ваших речей, господин хороший. Хватит, лопнуло мое терпение. Поедем домой! — Дорофей вскочил, грозно сжал кулаки.
Поднялся с примятой травы и Картер. Одернул белый свитер, расчесал взлохмаченные волосы, уничтожающим взглядом окинул с ног до головы подопытное существо и про себя восхищался им. Удивительно породистый экземпляр двуногого. Тело крупное, налитое бычьей силой, жесткое, будто скрученное из одних мускулов, длинные жилистые руки, пудовые кулаки. При таком размахе плеч, при такой необузданной силе этому человеку полагалось иметь разбойничьи глаза, черные, ночные, недобрые, а они у него светлые, почти голубые, с белесыми ресницами. Обманул он природу и лицом: нет в нем какого-либо намека на свирепость. Лицо ребенка-великана. С крепкими и ярко-румяными, как у Будды, скулами.
Агент, имеющий такую оболочку, далеко пойдет. Картер неохотно переключил свои мысли на другой лад, чтобы довести до конца начатую игру. Глубоко вздохнув, он сказал с сожалением:
— Ладно, поедем, жалкий трус! Черт с тобой, живи как хочешь, а я… Если ты вздумаешь помешать мне, если расскажешь, о чем я тут с тобой говорил, — берегись: мои друзья отомстят за меня.
— Я хоть и «лягушка», но не доносчик.
«Вот ты наконец и попался, голубчик!» — подумал Картер, и на какое-то время ему стало жаль превосходного притворщика.
Преждевременной была его жалость. Почти сразу же после прибытия на базу «Цуг шпитце» к инспектору явился начальник школы и со смехом поведал ему о том, как к нему прибежал «Белый» и доложил о крамольных речах русского инспектора. Посмеялся и Картер.
В тот же день судьба «Белого» была решена одним словом, начертанным экспертом: «Годен». Картер еще раз, теперь на японский лад, окрестил Дорофея Глебова «Камикадзе» — «Священный ветер».
В ВАШИНГТОНЕ
Во многих уголках земного шара установлены совершенные приборы, предсказывающие погоду, регистрирующие землетрясения, взрывы атомных и водородных бомб, предостерегающие людей от грозящих им бедствий — циклонов, тайфунов. В Европе, Америке, на Дальнем Востоке, в Африке, Австралии, Индии выходят многие тысячи книг, журналов, газет, претендующих быть зеркалом вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дней. И все же ни одно волшебное зеркало, ни один мудрейший прибор в летнюю ночь 1956 года не зарегистрировал ничего такого, что угрожало бы человечеству. Ни один газетный и политический пророк, знахарь или ученый не предсказал людям, что через несколько недель, в октябре, они подвергнутся величайшему испытанию. В эту ночь с закрытого военного аэродрома Южной Германии стартовал трансконтинентальный самолет с опознавательными знаками военно-воздушных сил США и ранним американским вечером достиг побережья Нового Света.
На борту «летающей крепости» находился со своей немногочисленной свитой весьма важный пассажир, настоящее имя и род занятий которого не были известны командиру корабля. По его облику нельзя было предположить, что он имеет какое-либо отношение к американским военным.
Он был в штатском: серый фланелевый костюм, белая рубашка с темным галстуком, черные ботинки на мягкой подошве, темно-серая шляпа и просторный дорожный макинтош.
На аэродром в Берхесгадене он прибыл в черном бронированном, наглухо зашторенном «кадиллаке». Вплотную подъехал к трату самолета и, не выходя из машины, выждал, пока будут сделаны последние приготовления к полету. Поднялся в самолет, когда уже были запущены и прогреты моторы, убраны из-под колес тормозные колодки.
Он занял просторный салон в центральной части «летающей крепости». К его услугам были два кресла, стол, диван, холодильник с напитками.
Было здесь, в салоне, и то, что обеспечивало полную безопасность высокой персоны даже в случае авиационной катастрофы: самый новейший автоматический парашют, аварийный сигнальный фонарик и, наконец, вырезанный из бычьего рога свисток, с помощью которого, в случае вынужденного купания в океане, можно отогнать чересчур любопытных акул.
Телохранители высокой персоны расположились в глубине самолета, в его хвостовой части. Герметическая прозрачная перегородка не позволяла им, обыкновенным смертным, дышать тем же воздухом, который вдыхал их шеф.
В течение всего полета над Европой и Атлантическим океаном он ел, пил свой коньяк, дремал, ощупывал тугую упаковку парашюта, читал, что-то записывал в толстую тетрадь в кожаном переплете, скучающе включал и выключал сигнальный фонарик, то и дело поглядывая на часы, вертел огромный глобус, стоящий перед ним на особом столике, задумчиво сосал роговой аварийный свисток и не удостаивал свою бдящую свиту ни единым словом и взглядом. Одиночество, отрешенность от людей, от их мелких дел он считал естественным состоянием для себя, высокой особы, которой доверены многие тайны современной политической жизни.
Он не покинул своего салона ни в Исландии, где самолет сделал кратковременную остановку для заправки горючим, ни в Канаде.
Это был генерал Артур Крапс, начальник европейского разведывательного центра, главного филиала американской шпионской службы. Своим ближайшим сотрудникам он был известен под кличкой «Бизон». В высших сферах США, в государственном департаменте, Пентагоне, канцелярии Белого дома его чаще всего называли Артуром.
Как он ни засекречивал свою персону и деятельность, все-таки о нем проведали пронырливые репортеры нью-йоркских газет, готовые продать родную мать за сногсшибательную новость. Во время беспорядков в Берлине они кое-что сообщили о Крапсе американским читателям. Правда, эти сообщения содержали лишь крупицу истины и не причинили никакого вреда «Бизону». Даже королям новостей не удалось установить ни настоящего имени, ни клички творца и руководителя берлинских событий. В своих заметках они называли его «человеком без лица», сочиняли о нем всякие небылицы, строили разного рода догадки. Лишь однажды почти вплотную приблизились к истине, поведав читателям о том, что беспорядками в восточном Берлине в июне 1953 года руководил «человек без лица», находившийся вместе со своим штабом в западном Берлине.
Артур Крапс немедленно принял меры, чтобы это сообщение толковалось с выгодой для его ведомства. В то время реакционные газеты были заполнены хроникой «берлинского бунта», так много обещавшего сильным мира сего, но, увы, не оправдавшего их надежд. На первой странице одной из газет, выходящей тиражом в пять миллионов, была напечатана статья собственного берлинского корреспондента, «проливавшая луч света» на жизнь таинственного «человека без лица». Оказывается, он был давним, заслуженным «лидером народов, борющихся за свободу. Имя свое он скрывал по причинам вполне понятным: на территории, контролируемой коммунистами, где-то в треугольнике Варшава — Прага — Будапешт, у него осталась семья: жена, дети, престарелая мать».
Этот же «человек без лица», или «летучий рыцарь свободы», как еще называли его американские газеты, будто бы появился и в Познани, когда там начались пожары, погромы и убийства.
Но на этот раз репортеры ошиблись. «Бизон» не был в Познани. Туда в свое время, и в достаточном количестве, были заброшены «люди закона Лоджа».
Командир корабля сдержанным, в высшей степени почтительным голосом сообщил Крапсу, что самолет приближается к Нью-Йорку. Он не ожидал услышать в ответ от высокого пассажира даже «о'кэй». Всю дорогу он докладывал ему, над какими пунктами земного шара проходит «летающая крепость», и всякий раз — как истукану. Но на этот раз пассажир нарушил длительное молчание. Он соизволил взять телефонную трубку и тихо, приглушенно, голосом человека, страдающего астмой, попросил пилота сделать три круга над Нью-Йорком.
— О'кэй, сэр! — откликнулся пилот. — Я немедленно потребую разрешения покружить над Нью-Йорком.
— Я всего-навсего прошу, майор…
— Слушаюсь, сэр.
Артур Крапс выключил свет в салоне, прильнул к иллюминатору.
Из глубин океана, из недр начинающейся американской ночи возникла бывшая вотчина герцога Йоркского, щедрый трофейный подарок английского короля Карла II, разбившего войска Голландии на американской земле.
«Как ты вырос с тех пор, Нью-Йорк! — думал Крапс. — Неоглядный. Сияющий. Чудо двадцатого века. Город городов. Ворота в Новый Свет. Вечный памятник энергии, неукротимой деловитости и мудрой смелости».
Артур Крапс, генерал, миллионер, командующий тайной армией, многое из того, что когда-то любил, предал забвению. И только Нью-Йорк, приют своего голодного и холодного детства, любил по-прежнему.
Нью-Йорк был источником благополучия Крапса. Как же мог он не любить этот город, как мог сдержать улыбку радости, когда Нью-Йорк предстал перед ним во всем блеске. После долгой разлуки с этим обетованным уголком американской земли Крапс острее почувствовал, как он ему дорог.
«Ах, Америка! Видя тебя каждый день, перестаешь замечать твое величие».
Первым в поле зрения Крапса вторгся остров Джон Бич: гигантский, с привозным песком пляж внутри подковообразной лагуны, плавучая, заякоренная сцена, амфитеатр на восемь тысяч мест, громадный парк, раскинувшийся на площади в тысячу гектаров. В сооружении этого чуда, воздвигнутого на пустыре, принимала участие одна из фирм, контролируемая капиталом Крапса, и потому он взглянул на остров, как на свою мамку-кормилицу, и тепло, благодарно подмигнул ему.
— Разрешение получено, сэр! — сообщил пилот.
Крапс не отрывался от иллюминатора.
«Летающая крепость», приглушив моторы, шла вдоль побережья. Нью-Йорк открывал «Бизону» свой океанский фасад: у самой кромки воды чернел молодой парк Баттерн, а за ним, на холмах поднимался утесистый, башенный, сверкающий, как тибетские ледники, остров Манхэттен, тот самый, который в 1626 году получил в обмен на дешевые побрякушки в свою собственность Питнер Минюйт, один из первых американцев.
Вспомнив об этом, Крапс усмехнулся. Всего двадцать четыре доллара стоил когда-то Манхэттен. А теперь ему цена — десятки и десятки миллиардов долларов. Европу, пожалуй, можно обменять на этот крошечный островок, окруженный бесчисленными пристанями (девятьсот километров причальных линий), соединенный с материком мостами, каждый из которых способен потрясти европейца, привыкшего к микроскопическим масштабам. Спаренные мосты… Комбинация мостов… «Триборо бридж» — гигантская вилка, соединяющая между собой три района. Ажурный, на четыре железнодорожные колеи мост Хелл-Гейт… Бруклинский мост, «восьмое чудо мира». Мост Джорджа Вашингтона — без промежуточных висящих опор, на крученых канатах, на которые истрачено сто семьдесят одна тысяча километров стальной проволоки. Бетонная река над обыкновенной рекой. В восемь рядов мчатся по ней машины. И здесь в тридцатые годы потрудился доллар «Бизона», оброс центами, удвоился, утроился.
Промелькнули устье Гудзона и клочок суши, островок Бедло. Отсюда, сверху, даже гигантская, высотою в девяносто два метра бронзовая француженка с факелом в руках. Статуя Свободы показалась игрушечной.
Сейчас же вслед за Бедло показался и другой остров — Эллис с его концлагерем.
«Летающая крепость» сделала плавный разворот, пошла на город, в лоб.
Реки Ист-Ривер, Гудзон, набережные, нагромождение небоскребов и среди них геркулесов столб, стодвухэтажный Эмпайр-Стэйт билдинг, увенчанный шпилем, телевизионной башней, тремя красными, вращающимися огнями — маяками. Протянулись с юга на север, строго прямые, как бы вырубленные в дремучей гуще домов, бесконечно длинные авеню. Их пересекают с востока на запад стриты. И только неугасимо сияющий огнями Бродвей прорезал Манхэттен по диагонали.
На дне глубокого ущелья, на Уолл-стрит, торчит скромный шпиль скромной церкви Святой Троицы. А дальше — небоскребы, небоскребы. Семьдесят семь этажей Крейслер билдинг. Тысячи окон Рокфеллеровского центра. Неуклюжая кирпичная пирамида Тюдор-Сити. Недоросль-небоскреб ООН (всего тридцать девять этажей), погруженный в темноту, отражающий в своем мраморе и стекле чужие огни.
И наконец, Центральный вокзал, а напротив — особо памятный для Крапса отель. Даже запах его коридоров и номеров помнит Артур. Много лет назад он служил под его крышей такси-боем, мальчиком на побегушках, получал на чай жалкие центы. Не думал он в то время, не гадал, кем ему суждено стать в пятьдесят пять, сколько у него будет долларов.
Возникли и пропали площадь Вашингтона и прилегающие к ней улицы.
Гигантский человечище, сделанный из фанеры, удобно устроившись на карнизе одного из домов-утесов, дымил сигаретой, величиной с оглоблю. Огненные буквы вспыхивали и гасли над ним: «Я курю только сигареты «Кемел».
Рекламный водопад «кока-кола» низвергался с небесной высоты на Нью-Йорк. Перемигивались зазывными опознавательными сигналами рестораны, спек-бары, кафе-тоны дракс.[2]
Море огней осталось позади, и «летающая крепость» попала в затененную полосу города. Ни одного небоскреба. Приземистые дома. Это Гарлем, черная окраина Нью-Йорка, район негров. А вот и Бауэри. Здесь обитают не негры, а чистокровные американцы и русские, итальянцы и французы, греки и испанцы, голодные и оборванные. «Всякой твари по паре, — думает «Бизон». — Не умеют жить, нет истинно американской хватки. Счастье — это деньги. Деньги — это железные мускулы, глаза орла, хитрость лисы, собачий нюх».
— Сэр, какие будут приказания? — послышался голос пилота. — Еще круг сделать или можно ложиться на курс?
— На курс!
И снова безбрежный океан ночи раскинулся внизу. «Летающая крепость» набрала высоту, в полную силу моторов устремилась к столице, ни на одно мгновение не теряя из виду млечный путь наземной трассы аэролиния Нью-Йорк — Вашингтон. «И это Америка!.. — улыбнулся Крапс. — Во всем мире электрический голод, а мы, американцы, позволяем себе прокладывать на земле огненный курс самолетов. Роскошь? Нет, это американский размах, американский стиль, американская щедрость».
Еще сто двадцать пять лет назад лучшие умы человечества восхищались американским образом жизни, противопоставляли его образу жизни Англии, Франция и особенно России. А ведь Россия тогда сияла и гремела. Тут сладостные, убаюкивающие размышления Артура Крапса были прерваны. Он вдруг услышал странно непочтительный голос:
— Сэр, внимание!
Крапс вздрогнул, и его рука невольно схватила аварийный противоакульный свисток.
— Сэр, не суетитесь! Я не боюсь этой штуковины.
Нет, это не голос пилота, не голос начальника охраны. Незнакомый. Чужой. И звучал он не в телефонной трубке, а здесь же, в глухом салоне, где Крапс был один, где не могло быть посторонних. Властный, вызывающе-независимый голос.
— Где вы? Кто вы? — спросил «Бизон».
— Для меня не существует ни замков, ни охраны, ни смерти, ни тайн.
«Бизон» набрал полную грудь воздуха, изо всей силы дунул в аварийный свисток. Но выдул лишь слабый стон. Столь беспомощным он бывал только во сне.
Послышался чей-то сдержанный веселый смех.
— Сэр, вас вооружили против акул, а я человек.
— Как вы сюда попали? Где же вы? — испуганно озираясь, спросил «Бизон».
В салоне ни единой души. В глубине самолета, в хвостовой его части, развалились в удобных креслах здоровенные, вооруженные до зубов телохранители. Стоит им дать сигнал, кивнуть, подмигнуть… «Бизон» раскрыл рот, чтобы закричать, но только судорожно зевнул. Что за чертовщина!
— Сэр, и это зря, — проговорил человек. — Ваши телохранители крепко спят. И вы спите. И потому бессильны.
— Что вам нужно? — прохрипел «Бизон».
— Сэр, я хочу поговорить с вами. О чем? Я подслушал ваши истинно американские мысли. Вы побледнели? У вас усиленное сердцебиение? Успокойтесь! Ваш портфель, набитый секретными документами, в безопасности. И вашей драгоценной оболочке ничто не угрожает. Видите, в моих руках нет ни дубины, ни кольта, ни ампулы с ядом, ни атомного пистолета. Я вооружен только правдой. Итак, я подслушал ваши ночные мысли и хочу с вами поспорить.