Падилья говорил с подчеркнутым безразличием и вновь ритуальным жестом опустил стекло, чтобы сплюнуть.
— Вечером я видел его брата и жену. Она утверждает, что он не виновен.
— Жена Гэса?
— Секундина. Так ее называл деверь. Вы ведь ее знаете?
— Знаю. Когда работаешь в разных барах, узнаешь множество людей. Я их наблюдаю, как вы — мух на стенах. Но давайте уточним одно, мистер Гуннарсон, — это не те люди, с какими я поддерживаю знакомство. — Тон его стал официальным. Такой оборот разговора внес в наши отношения скрытую напряженность.
— Я знаю, Тони.
— Так почему вы меня о них расспрашиваете?
— Потому что вы знакомы с Холли Мэй и хотите ей помочь. Между тем, что случилось с ней, и убийством Бродмена, видимо, есть какая-то связь. И, очень возможно, ключ к разгадке у Гэса Донато. А из разговора с его родственниками я вынес впечатление, что он, пожалуй, думает о том, чтобы добровольно явиться в полицию. Если осторожно связаться с ним через брата или жену…
— Не люблю наступать полиции на ноги.
— Я тоже. Но у меня как адвоката есть право попытаться отыскать Донато и уговорить, его сдаться.
— Только прежде нас могут и пришить. На это есть право у всякого. — И все же Падилья был готов помочь мне. — Я знаю, где живет Мануэль.
Береговое шоссе возносилось над магистральным по путепроводу и, изгибаясь влево, выводило на него в северном направлении. Над городом низко нависали подсвеченные неоном тучи, клубясь, точно красный дым.
Магистраль наискось пересекала лабиринт железнодорожных запасных путей, мастерских и складов, сменявшихся жилыми кварталами окраины, где густонаселенные дома и дворы были втиснуты, как живая губка, между шоссе и железной дорогой. Падилья свернул на развязке и проехал под шоссе между бетонными столбами, от которых веяло такой же древностью и заброшенностью, как от арок Колизея. Где-то впереди зверем в джунглях взвыла сирена. Вой перешел в животный стон и замер.
— Черт, до чего же я ненавижу их! — сказал Падилья. — Двадцать лет чуть не каждую ночь — сирена, сирена, сирена. Собственно, я постарался выбраться отсюда в первую очередь из-за них.
Но Мануэль Донато не выбрался и жил в белом дощатом домике, который выделялся среди окружающих. Прямоугольник газона за штакетником был зеленым, ухоженным, и его обрамляла живая изгородь из олеандров, усыпанных белыми цветами. Крыльцо освещал фонарь. Падилья постучал в дверь.
В соседнем дворе припозднившиеся мальчики и девочки еще похихикивали, играя в свои игры за темной Стеной олеандров. Один из мальчиков крикнул:
— Донато дома нету.
— Он еще в городе? — спросил Падилья.
— Вроде бы. — Мальчик подошел к штакетнику. Облаченный во флюоресцирующую рубашку торс, казалось, чудесным образом висел в воздухе сам по себе, но тут я увидел белки его глаз, отражавшие свет. — А вы полиция?
— Мы друзья Мануэля Донато, — ответил Падилья.
— Может, он в участке. Недавно явился легавый, и Мануэль уехал с ним. Попался на чем-то?
— Надеюсь, что нет, — ответил Падилья.
— Я потому спросил, что он вроде бы плакал.
— И плакал, — сказала девочка из темноты. — Так плакал, что мне его жалко стало.
Дежурный сержант в участке объяснил нам причину этих слез. Гэс, брат Мануэля, лежал в морге. Его застрелил Пайк Гранада.
— Взял да и застрелил? — спросил Падилья.
Дежурный задумчиво посмотрел на него и перевел взгляд на меня.
— Вы представляете семью, мистер Гуннарсон?
Я пропустил вопрос мимо ушей.
— Когда это случилось?
— Около часа назад. Передано было не через меня, — сообщил он с сожалением. — Пайк уже сменился. И тут ему сообщили, где прячется Гэс. А он молодой и горячий.
— Кто сообщил?
— Спросите у него. Он там в общей комнате составляет предварительный рапорт. Скорее всего, он вам ничего не скажет, но пойдите спросите.
Общая комната была погружена в сумрак; только лампа на столе Гранады отбрасывала круг света. Он бил двумя пальцами по пишущей машинке, но ее стук замер, едва мы вошли. Он поднял голову — с трудом, будто она была вылита из бронзы.
— Насколько я понял, вы застрелили Гэса Донато.
— Так он же схватился за пистолет.
— Жаль, что вы заткнули ему рот. Он мог бы рассказать много полезного.
— Вот и Уиллс то же самое твердил. Совсем мне плешь проел. Так уж вы не продолжайте, мистер Гуннарсон. — Он прищурился на Падилью. — А кто ваш приятель?
— Вы меня знаете, — сказал Падилья. — Я одно время работал в баре «Розариты».
— А-а! Тони. Все еще в городе работаешь?
— В клубе «Предгорья», — произнес Падилья официальным голосом.
Между ними ощущалась какая-то натянутость.
— А где вы отыскали Донато? — спросил я.
— На заброшенном заводе, где прежде делали лед. У путей. Очень подходящее место, чтобы прятаться вместе с «пикапом». Вот я и вычислил, что он там.
— С удивительной точностью.
— Ну, мне немножко помогли. Птичка мне спела, что «пикап» видели. А я сам живу там. Порыскал немного и поймал его, когда он выгружал барахло из машины.
— Какое барахло?
— Награбленное. Камеры, меха, платья. Бродмен, видимо, хранил их у себя в подвале. Гэс его из-за них и прикончил.
— А вы прикончили Донато.
— Выбор был — я или он. (В свете лампы под зеленым абажуром лицо Гранады приняло зеленоватый оттенок, глаза стали золотыми). А вас вроде больше бы устроило, чтобы это был я. Мне медали не нужны, но я в одиночку вышел против убийцы-профессионала, когда мне положено было отдыхать.
— Его жена утверждает, что он не убийца.
— Еще бы! Она утверждала, что он ни в чем не виноват, всякий раз, когда его арестовывали, — раз пять, если не все шесть. Он никогда ничего дурного не делал, начиная с торговли наркотиками в школьном дворе и кончая вооруженным грабежом. А теперь вот он и не убивал никого.
— Не убивал и сам убит.
Гранада вздернул голову, и глаза его блеснули, как два золотых.
— Неужто вы ей верите, черт подери? Она за это время совсем изовралась.
— Кому же и знать, как не вам, — вставил Падилья.
Гранада медленно поднялся — три фута с лишним в плечах, обтянутых полотняной курткой, и выпрямился во весь свой почти семифутовый рост. Он наклонился и обеими руками ухватил край стола, словно намереваясь поднять его над головой и швырнуть в нас.
— Что это, собственно, значит? Я со многими гулял, пока не понял свою дурость и не взялся за ум.
— Но застрелили вы только ее мужа, — сказал Падилья. — Она и есть та птичка?
Гранада произнес кротко:
— Мать меня предупреждала, что таких вечеров мне не обобраться. Я жизнью рискую, чтобы взять убийцу, и что дальше? Лейтенант меня мордует, с улицы заходят всякие и делают из меня петрушку…
— Сейчас принесу полотенце, поплачьте хорошенько, — сказал Падилья.
Гранада назвал его нехорошим словом и поднял кулак. В коридоре послышались бегущие шаги и плач. В дверях с воплем возникла женщина. Гранада взглянул на стенные шкафы, точно ища, где бы укрыться.
— Кто ее впустил, черт дери!
Секундина Донато кинулась к нему, рыдая и спотыкаясь. Один чулок спустился и болтался на лодыжке.
— Убийца! Я знала, что ты его убьешь! Я его предупреждала. А теперь тебя предупреждаю. Берегись меня!
Гранада уже берегся — старательно держался так, чтобы их разделял стол.
— Успокойся, Секси! Ты угрожаешь полицейскому при исполнении служебных обязанностей. Я обязан тебя арестовать.
— Арестуй меня! Убей! Положи в морг рядом с Гэсом!
Она обрушила на Гранаду поток испанских слов, разорвала платье на груди и принялась царапать кожу ногтями с остатками карминного лака.
— Не надо, — сказал растерянно Гранада. — Перестань! Ты же только себе хуже делаешь.
Он обошел стол и схватил ее за запястья. Она впилась зубами ему в руку. Гранада отшвырнул ее, она с треском ударилась спиной о дверцу шкафа и села на пол.
Гранада посмотрел на свою прокушенную руку — ту, которой стрелял. Указательный палец, нажимавший на спусковой крючок, заливала кровь. Зажав рану другой рукой, он пошел в умывальную.
Падилья нагнулся над женщиной.
— Встань, Секундина. Давай я отвезу тебя домой, пока ты еще чего-нибудь не натворила.
Она накинула юбку себе на голову.
— Во всяком случае, птичка Гранады — не она.
— Не знаю, мистер Гуннарсон. Женщины способны делать одно, а думать совсем другое.
— Но не на этот раз. Тони, не попадайтесь на психологический крючок. А что она говорила Гранаде по-испански?
Он смерил меня холодным взглядом.
— Я испанский сильно подзабыл. Дома мы говорим только на американском. А она и вообще болтает только на bracero[3]. Ее отец сюда тайком из Мексики пробрался.
— Ну ладно, Тони. Не валяйте дурака.
Он смущался ее присутствия и, поманив меня в дальний угол, забарабанил, точно школьник, отвечающий урок:
— Она сказала, что Гэс был очень красивый, куда красивей Гранады даже теперь, когда… даже мертвый. Сказала, что Гэс и мертвый ей дороже живого Гранады. Сказала, что Гэс не убивал Бродмена и ничего у него не крал. А взял у Бродмена только свое, и Богоматерь последит, чтобы Гэс получил на небесах все, что ему положено. Сказала, что ждет не дождется того дня, когда вместе с Гэсом полюбуется с небес, как Гранада поджаривается в аду, и они по очереди будут в него плевать. — Смущение Падильи достигло предела. — Они всегда так говорят, когда разволнуются.
Вернулся Гранада и застонал, увидев, что Секундина сидит на полу, укрыв голову и обнажив белые бедра. Он ткнул в нее забинтованным пальцем.
— Уберите ее, не то она у меня насидится.
Мне не удалось ее уговорить — я ведь адвокат, а значит, хитрее полицейских и вероломнее врачей. Падилья вежливо отодвинул меня, поднял ее на ноги, убедил не падать снова, улещивая и подталкивая, вывел в коридор, и она покорно пошла с ним сквозь строй закрытых дверей справа и слева.
— Что случилось? — спросил дежурный сержант.
— Она укусила Гранаду.
— Да неужто?
9
Дверь нашей квартиры открывается прямо в гостиную. Свернувшись в клубочек, Салли спала в углу дивана. На ней был стеганый халат — мой подарок на ее двадцатитрехлетие. В тусклом свете прикрученной лампы ее расчесанные щеткой волосы сияли, как золото.
Я стоял и смотрел на нее. Она пошевелилась во сне и причмокнула губами — как младенец, подумал я. Если бы не грушевидный живот и налитые груди, распиравшие халат, она сошла бы за двенадцатилетнюю девочку. Но мысль, что ей вдвое больше, меня ничуть не огорчила.
На цыпочках пробравшись в кухню, я зажег свет над плитой и заглянул в духовку. Газ был выключен, но дверца была еще теплой. Мой ужин стоял за ней в прозрачной кастрюле. Я поставил кастрюлю на край мойки и принялся за еду, не садясь. Фарфоровые часы глядели на меня со стены сверху вниз, укоризненно показывая двадцать минут первого.
Я услышал, как Салли в тапочках идет через гостиную.
— А, ты все-таки соизволил вернуться домой! — сказала она с порога.
— Погоди! Приговоренный к смерти имеет право в последний раз поесть перед казнью. Ну, пожалуй, не совсем юридическое право, однако традиционно за ним признаваемое. — Я сунул в рот еще кусок барашка и, начав жевать, улыбнулся ей.
Она не улыбнулась в ответ.
— Так тебе и надо, если подавишься!
— Да что ты! Редкая вкуснятина.
— Ты врун, Билл Гуннарсон. Мясо совсем пересохло. Я же слышу, как ты хрустишь, будто собака костью. А я-то так старалась с этим ужином. Честное слово, просто плакать хочется. И не плачу я только тебе назло.
— Мне очень грустно. Но все равно, необыкновенная вкуснятина. Съешь кусочек.
— Я вообще есть не способна, — произнесла она холодно. — Но не беспокойся. Я поужинала. Ждала чуть не до половины десятого. А потом не выдержала и поела одна. Пока ты там шлялся.
— Шлялся не совсем то слово.
— Найди лучше.
— Старался и надрывался. Гонялся за лишним долларом. Создавал себе блестящую репутацию.
— Пожалуйста, не пытайся острить. Смешон ты не больше костыля.
Это меня задело, и я ответил, что при столь блистательных уподоблениях ее остроумия с лихвой хватит на нас обоих. Костыль! Не разрешит ли она мне процитировать это друзьям?
Глаза у нее стали блестящими и матовыми, как циферблат фарфоровых часов на стене.
— Может быть, я не могу соперничать с киноактрисами. Я отяжелела, растолстела, стала физически отталкивающей. Неудивительно, что ты где-то шлялся, а меня бросил в беде.
— Ты не толстая и не отталкивающая. А я не шлялся. В жизни не был знаком ни с единой киноактрисой. И в беде тебя не бросал.
— А что же, по-твоему, беда? Ты ведь даже не позвонил!
— Знаю. Я несколько раз пытался, но все время что-то мешало.
— Что?
— Ну, там, люди и еще всякое, — ответил я неопределенно.
— Какие люди? С кем ты был?
— Погоди минутку, Салли. Мы ведь таких вопросов не задаем. Помнишь?
— Я всегда тебе говорю, где я была, и с кем, и вообще все.
— Если бы я тебе говорил все, то был бы паршивым адвокатом.
— Тебе не удастся всякий раз прикрываться своей профессией.
— Прикрываться?
— Вместо того чтобы прямо признать, что муж ты никакой, — сказала она назидательно. — Когда мужчина старательно избегает возвращаться домой, нетрудно понять, что это означает. Внутренне ты не женат — ты вечный холостяк. Ты не хочешь брать на себя ответственность за жену и семью. Неудивительно, что ты зафиксировался на своих клиентах. Необременительные отношения, деятельность, которая льстит твоему «эго», не накладывая никаких обязательств на твое внутреннее «я».
— О-го-го! — сказал я. — Что ты читала?
— Я вполне способна сама проанализировать свой брак и прийти к неизбежным выводам. Этот брак висит на волоске, Билл.
— Ты серьезно?
— В жизни не была серьезней. Знаешь, что ты такое, Билл Гуннарсон? Ты всего-навсего профессия, которая ходит, как человек. Когда я попыталась рассказать тебе по телефону, как доктор Тренч сказал, что я в прекрасной форме, ты все мимо ушей пропустил. Тебе даже Билл Гуннарсон-младший ни чуточки не дорог.
— Он мне очень дорог.
— Может быть, ты так думаешь, но ты ошибаешься. Тратишь дни и недели напролет, спасая преступников от тюрьмы, где им самое место. Но когда я тебе говорю, что Биллу Гуннарсону-младшему нужна своя комната, ты отделываешься от меня пустыми обещаниями.
— Не пустыми! Я сказал, что мы подыщем дом побольше, и подыщем!
— Когда? Когда ты позаботишься о всех убийцах и всех грабителях? Когда Билл Гуннарсон-младший будет стариком с длинной седой бородой?
— Черт побери, Салли! Он же еще даже не родился.
— Как ты смеешь посылать меня к черту!
Она оглядела свою кухню, точно прощаясь с ней навсегда. Ее взгляд скользнул по моим волосам, стальным гребнем расчесав их. Она величественно повернулась и вышла. Стукнувшись бедром о косяк.
Я не знал, смеяться мне или плакать. Торопливо доел ужин, однако тщательно его разжевывая. Прекрасный предлог, чтобы поскрипеть зубами.
Десять минут спустя, приняв горячий душ, но без холодного, я забрался в кровать. Салли лежала лицом к стене. Я подсунул руку под мягкую складку у нее на талии. Она притворилась мертвой.
Я продвинул руку подальше. Кожа у нее была нежная, как сливки.
— Прости! Конечно, я должен был тебе позвонить. Но меня это дело прямо-таки засосало.
— Сразу понятно, что за дело, — ответила она через некоторое время. — Я очень беспокоилась. Прочла об убийстве в газете. И подумала, что для успокоения почитаю книгу, которую мне мама прислала, — о том, как быть счастливыми в браке. Ну, и одна глава меня очень расстроила.
— О вечных холостяках? Она хмыкнула.
— Но ты же не вечный холостяк, Билл? Тебе нравится быть женатым на мне и все прочее?
— И все прочее.
Она повернулась ко мне, но не совсем.
— Конечно, последнее время всего прочего было не очень.
— Я могу и подождать.